скачать книгу бесплатно
И вот ЦНИИС… Один, второй, третий… Зовут в кино, в кафе, в филармонию «слушать хоралы», на стадион… Какой спорт их интересует, она догадывается. Умело и вовремя линять – годами отработанный ею кульбит.
Другое дело он. Увидеть бы! Легче, когда увидит (одетым)…
Идёт из лаборатории вибраций мимо других лабораторий. Она чужая громадному НИИ, его людям, увлечённым дробилками, коррозией металлов (да-да!) и стеновыми панелями…
Готова к рыданиям, но у опытного завода крепится: надо войти с нормальным бодрым лицом. Ворота открыты, панелевоз с новой панелью. Их делают на гипсобетонном предприятии, куда Эдик намылился ехать не один…
В неуютном ангаре (окна ограждены решётками с внутренней стороны) ведёт испытания старший научный сотрудник Ничков, заведующий лабораторией стеновых панелей (профильная лаборатория института).
Да, знают! Хотя она – коротким путём люками. Вроде, не догадались пока о цели! Как Сажинский: «У Ничкова работа более наглядная. Мы подумаем о твоём переводе» Ещё не хватает! Ничков и так хоть сегодня возьмёт её, уволив Аню, но у него лаборанты, как работяги.
Недалеко от входа люк, открытый в подвал.
– А, Томасик! – У Ани грубое контральто, она в тёмном платке, в пыльном халате, сцепляет провода датчиков. – Будем испытывать!
На столе измерительные приборы.
– Да? Вот эту? – Томасик догадливо кивает на панель: делает вид, – интересно.
Другой лаборант, Женька, латает трещины. Блок со следами мазни выдвинут в центр опытного зала.
Оба охотно говорят о работе. Рвение, как у Эдика Пахомова. Женька: «Такие испытания впереди! А мне в армию». Почему она тут, догадываются, делая вид, что нет.
– Вон та лопнула, осколок Ничкову в шею! А нас ругает, чтоб не лезли под стенд… – Трубит Аня, до чего непонятное существо!
Он будет, наверняка, ведь она бы намекнула. Да и готовит к испытаниям сам.
– Куда ты этот датчик?
– Павел Владимирович здесь велит! – Женька (наоборот) говорит пискляво.
Они называют руководителя полным именем и на «вы», она уменьшительным и на «ты». Она – диковинный цветок в огороде этих овощей.
…В то утро в кабинете Гуменникова… Мол, для неё фигура и наряды – главное, а вот Бином Ньютона… Мать кается: неправильно воспитала дитя, не выявила наклонностей. Мимоходом добавляет: «вроде, грамотная». Но, главное: благодаря профориентации в школе, печатает «слепым методом»! Да, да, не двумя пальцами! Насчёт грамотности верно, а вот о «слепом методе» – гипербола. Но мама старалась! В техникуме выкидывают машинку: одни литеры западают, другие ударяют криво. Кое-как втащил в квартиру водитель такси. Найден дед золотые руки. Литеры выгибает… «Тренируйся!»
Когда матери нет дома, она тремя пальцами тюкает. Да, так много, целый рассказ о том, как у девочки никогда не было папы, но идут годы, и её признаёт дочерью не кто-нибудь, а космонавт, любивший маму тогда, когда космонавтом не был. Не открывает математику и физику, не волнует Бином Ньютона, но так интересно, как два родных человека, наконец, встретились на этой, далёкой от космоса земле… Папка упрятана в ящик под игрушки. Отыгранные ею куклы охраняют тайну, которая и выведет на дорогу любимой работы.
Гуменников велит пригласить зав машбюро Маргариту Савельевну… «Это временно. Как уйдёт лаборантка из лаборатории вибраций, а она дорабатывает, ты перейдёшь на её место. Зарплата там выше», – обещает (и выполнил). Но учиться, учиться и учиться… Этой мантрой мать и директор итожат её оформление на работу.
Лаборатория вибраций… Ей нравится наименование. Не «коррозий металлов». В эту нацелилась машинистка Попкова, там у неё сестра, кандидат наук. Печатает медленней, но упорна. От её укоренения зависит, уедет ли она в родную деревню Поповку или будет лаборанткой. И чего в деревне ей не так? Маргарита Савельевна ограждает робкую Попкову, мол, Тамара – избалованный ребёнок и, вроде, племянница Гуменникова. Информация «подтверждается»: завхоз вносит электрообогреватель.
Лето, но говорят: лета не будет. Дождь день и ночь. В окно видно, как падает на тротуар вода, а над домами туча – огромный резерв.
Она у рефлектора… Тот, кто входит, в первый момент видит прекрасные ноги в мелких кокетливых туфельках.
Именно так и видит Ничков:
– У нас новенькая.
– Томасик! – Крепко накрашенные ресницы над очами, крупными, играющими.
В машбюро – Тамара (отрекомендовал Гуменников).
Ничков глядит оторопело (для неё вполне ожидаемый эффект).
– Паша. – Но ему неловко, что так назвался.
Она печатает. Вроде, нормально, но, держа марку «слепого метода» (и руководительница машбюро не умеет), путает буквы. Вместо «а» «п», не «о», а «р»… Ну, буквально, как слепая! Иногда целые абзацы… И «прозревает» перед приходом автора, листая «готовое». Не готовое! Это непоправимо!
Он, бегло глянув:
– Спасибо.
Выходит. Она выбегает. Его худая фигура в конце коридора. В комнате он один, бумаги на столе. В лице неуловимое.
– Дайте, я заново, – кивает на папку. И робко – в кресло.
– Да, ладно… – он поднимается, огибает стол и – на ручку этого кресла.
Обхватив руками её голову, целует. И – обратно за стол. Лицо бледное от волнения.
У неё звон в ушах…
– Я отдам, будто другая статья.
Она уходит: ноги в тонком капроне почти голые. Оглянулась, а он и не смотрит. Колдовство. И – долгоиграющее.
Она бегает за ним. Большего позора нет… Другое дело, – за ней. Бывало в один вечер трое. Мать откроет: «Можно Тамару?» Она – с дивана: «Учу уроки!» Второй, третий… и на работе…
Наваждение: перепутанные буквы, первый поцелуй… И она раба того, кто так целует. Не отойди он от кресла, могло быть всё, минуя её волю. Вывод: воля в голове, а не в теле, и тело не союзник головы, а наоборот. Иногда она в панике: головы нет, только тело. Оно пугает. Никакой фригидности.
«Не пойду к нему! В лабораторию не пойду!» – Хоть бы не услышала мать, как она плачет. А на утро вновь… На дверях: «Лаборатория стеновых панелей». Дверь открыта, рядовые научные работники тут, а зава нет. «Он на испытаниях». И она идёт на опытный завод. Там испытывается она, неопытный Томасик.
– Добрый день, – с неопределённой улыбкой Ничков, хлопает крышкой люка:
– Опять открытый? Женя?!
– Извините, Павел Владимирович…
– Ну, как ты?
Ответить бы «плохо», но робеет от его улыбки, глядя с отчаянием доведённого до крайности ребёнка.
– Куда ты – этот датчик?!
– Ну, вот, что я тебе говорила… – гудит Аня.
Ничков и Женька центруют блок на стенде.
– Навешивай! – отряхивает руки.
Лаборант прёт гири, и на прутья крепит первые грузы. От панели, облепленной датчиками, тянутся к приборам провода.
На шкале бегает стрелка. Аня фиксирует показания: длинные колонки цифр.
– Эта выдержит? – с деланным участием.
– Твои слова да богу б в уши, – басовитый отклик лаборантки.
А Томасик не видит панелей, от которых добиваются необыкновенной стойкости, лаборантку у стола, лаборанта, пробежавшего к люку в подвал за какими-то дополнительными гирями, и как он вынырнул, не видит. Она глядит, не открываясь, на Ничкова, трогает пальцем его щеку.
– Да, вывозился, – он вытирает пыльное лицо пыльной рукой.
– Паша, ты доволен?
В этот момент она, наверняка, более красивая, чем обычно, и готова например, к такому ответу: «Да, ведь есть ты».
– Тут дело!
И говорит (не то). О каком-то другом институте, где никакого дела, много бумаг. Умный руководитель Гуменников…
Ей грустно! В длинных пальцах (ногти сверкают перламутром) вертит ненужный проводок…
– Павел Владимирович! – фальцет Женьки. – А на эту сторону увеличить нагрузку или потом?
– Иду! – и он идёт к лаборанту.
Солнце, в воздухе цементная пыль. Проводок крутит, кидает… Вдруг одна нога – над пустотой. Балансирует, но… И догадывается: с ней нерядовое. Она падает…
…Томасик маленькая днями одна. В квартире телефон. «Мама, ты когда?» «У меня заочники…» Дома где-то в девять, но на кухне долго проверяет контрольные: свет под дверью. «Мама, а ты когда ляжешь?» «Спи, мне некогда».
Ныне предлагает: «Давай поговорим по душам…» Отужинали. И от беседы «по душам» не застрянет в горле купленная в «кулинарии» котлета.
– Как ты могла где-то там оступиться? На работе надо быть внимательной, аккуратной, не тратить время на посторонние разговоры, чётко выполнять обязанности…
Опытный педагог, наготове блоки фраз, говоренных годами. Когда она так начинает «по душам», дочка делает непроницаемую мину. Думает о том, как выпросить денег на одежду, туфли, бельё.
Вдруг не блок:
– …ты, наверное, влюбилась, будь откровенной… Гуменников тебя старше на двадцать пять лет…
– Что?!
– Илья Ильич не отразим… – А глядит мама с ненавистью!
Ха-ха-ха! Ну, и ну! Одноклассницы: «Томка, ты влюбилась в Вовку (в Петю, Игоря, Вадика)»? Она в упор не видит этих ребят, но ревнуют к ней. Цирк: мать ей напоминает ревнивую школьницу! Первая любовь! У Тургенева, вроде, и отец, и парень любят одну девчонку.
– Да, мама, любовь, – тихо, будто кроме них в квартире подслушивающее устройство. – Это пытка… Я, волевая… была… – И днём, до падения, хотелось рыдать. – Я не могу, не могу терпеть эту любовь! У меня нет энергии её терпеть! – выкрикивает и, наконец, рыдает.
У матери в лице: «какая-то комедия?» Но нет, правда. Да, такая правда! Синоним горя и… любви. Когда откровение озвучено, не только мать, но и она понимает, до чего это правда.
Мама горда её неприступностью. И вот хоть «скорую»: больна…
– Ерунда…
– Ерунда?! Я уже в подвал упала!
О том, как и куда она упала… Ладно, скажет ей про «уборку картошки»…
…До деревни электричкой, от станции – полем. Вверху тучи, готовые выгрузить дождь или ранний снег. Многие не едут. Ни Сажинского, ни Эдика. Она одна от лаборатории вибраций? Хотя, вон Нина, корейца рядом нет. Попкова крепко – на крестьянских ногах. Ходят в бороздах вороны, но взлетают от треска трактора. «Войско» в ожидании. Гуменников, как полководец, к картофелекопалке. Обратно – с бригадиром…
Ноги вязнут, выволакиваются облепленные комьями земли. Картошки много, кидает в вёдра, которые относят куда-то мужчины. Эта работа идёт непрерывно, и, наверное, долго.
Обед, костёр… Опять картошка, но печёная. Жарка колбасы. Фотографируются. Для неё эта фотография – законсервированная боль: один месяц впереди, только один! Улыбается Гуменников. Шампур в руке, как дирижёр, взмахнувший палочкой.
В вагоне на обратном пути у окон тёмные леса, багряный закат.
Он мимо. В другой вагон? Или в тамбур? Она отодвигает дверь, и та на роликах едет перед ней и также – позади, отделяя чертой от детства. Её театральное удивление. Он тянет за руки, она обхватывает его шею. Его тело горячее, таинственное. Из вагона – первыми. От вокзала – в такси.
На кухне он говорит:
– Жена у тёщи.
Заваривает чай, из холодильника – какую-то еду…
– У меня дочка, ну, не большая, не как ты…
Это её первое падение. Не когда первый поцелуй, не когда объятия в поезде и в такси, а когда «Жена у тёщи…» И нет воли встать с табуретки и уйти, хлопнув дверью. Видит нацелованные ею губы. Жена, тёща, дочка… Всё плывёт мимо какой-то невидимой рекой, на берегу которой она делает попытку остановить мгновение этого лица, этих глаз, не весёлых и при улыбке. Впервые она чья-то. Её не удивляют мальчишки-дураки, дядьки с умильными физиями. К ним нет доверия! Вот Эдик Пахомов, Сажинский и другие… Все, кроме Гуменникова… И кроме Ничкова.
– Ванная тут.
– Ладно, – говорит предательски. Готова предаться, передаться и навеки отдаться этому непонятному человеку.
Хитрый замок он открывает с другой стороны. Не успевает она выключить воду. Под душем они вдвоём. Да, удивительный «душ»… Ни в фильмах, ни в медицинской литературе, ни на картинках, ни на голых скульптурах… Никогда не видела, никогда не думала…
Но и он… не думал…
Как доктор:
– Что с тобой?
– Я впервые в такой ситуации… Но я так люблю тебя, Павел!
– Одевайся, Тамара…
И он одевается, идёт проводить:
– Впервые девицу принял за девку. Но ты красивая. И невинная… – И добавляет: – Даже чересчур.
