скачать книгу бесплатно
Летняя кампания 1915 года дала блестящий образец организованного отхода крупных войсковых масс, осуществленного русским командованием. Северо-Западный фронт под командованием генерала от инфантерии М. В. Алексеева был своевременно выведен из образовывавшегося в Польше оперативного «мешка», который готовило для него германское командование. Во время этого отхода с июля по сентябрь 1915 г. ни одно крупное соединение нашей полевой армии не попало в окружение. Опять невольно напрашивается сравнение с летним отступлением 1941 года Красной армии – не в пользу последней. Правда, у Гинденбурга не было танковых дивизий, способных проходить до 100 км в сутки. С другой стороны, в 1941 году танки-то были не только у немцев…
Германское командование напрягало все силы, стремясь нанести решающее поражение России. В августе 1915 года число дивизий Центральных держав на Восточном фронте достигло максимума с начала войны – 107 (больше будет только через год), из них 65 германских. На Западном фронте в это время находилось только 90 дивизий (правда, все германские). Но своих целей противник не достиг. Уже в сентябре 1915 г. общее число его войск на Востоке было сокращено до 102 дивизий. Это означало признание провала планов вывести Россию из войны в 1915 году.
Западные союзники не оказали в этот период помощи Русской армии своими активными действиями. В мае и июне (н.ст.) 1915 г. они предприняли две незначительные попытки локального наступления, но они оказались безрезультатными. Летом 1915 г. немцы не отправили ни одной дивизии с Восточного фронта на Запад, наоборот, все переброски шли в обратном направлении! Более серьезная попытка наступления была предпринята союзниками только 12 (25) сентября 1915 г. и длилась четыре недели. Она не имела серьезных результатов, кроме того, что германское командование на этот раз перебросило с Востока на Запад 11 дивизий. Но это было следствием не столько французских действий, сколько признания бесперспективным дальнейшего наступления на Востоке.
Вряд ли следует, как это иногда делают, считать эти французские атаки предпринятыми лишь для отвода глаз русскому командованию. Союзникам действительно не хватало умения рвать укрепленные полосы обороны противника. И все-таки о том, что их боевая помощь Русской армии могла быть в тот период более значительной, свидетельствует характерное признание не кого-нибудь, а министра военного снабжения (впоследствии премьер-министра) Англии Дэвида Ллойд-Джорджа: «История предъявит счет военному командованию Франции и Англии, которое в своем эгоистическом упрямстве обрекло своих русских товарищей по оружию на гибель, тогда как Англия и Франция так легко могли спасти русских и таким образом помогли бы лучше всего и себе»[45 - Д. Ллойд-Джордж. Военные мемуары (пер. с англ.). М., 1934. Т.1-2. С.317.]. Снова уместна аналогия с первым этапом Великой Отечественной войны, когда нашим войскам так не хватало помощи реального второго фронта.
Россия, фактически предоставленная самой себе, выдержала напор вражеских полчищ! В конце сентября 1915 г. Восточный фронт стабилизировался. При этом русские войска нанесли противнику ряд чувствительных контрударов на Юго-Западном фронте. На Западном фронте Русской армии[46 - Не путать с немецким Западным фронтом во Франции!] (созданном разделением Северо-Западного фронта на Северный и Западный) был ликвидирован прорыв германской кавалерии под Свенцянами. Там противнику удалось на время перерезать железную дорогу Минск – Москва в 30 верстах восточнее Минска. Но немцам пришлось быстро ретироваться, пока наши войска не успели захлопнуть «форточку», через которую те пытались прорваться на наши тылы.
В этих боях осенью 1915 года Русская армия показала, что полностью оправилась от понесенных поражений, что военно-технический ее потенциал восстановлен, а боевой дух по-прежнему высок. Самый чувствительный урон немецкое наступление нанесло не ей, а русскому обществу.
Неадекватная реакция
Как мы уже видели, потери, понесенные Россией в 1914–1915 гг., не были фатальными. Они не позволяли объективно считать войну проигранной. Они не давали достаточных причин для упреков русскому командованию и всему государственному руководству в ее бездарном ведении. Тяготы, переносимые Россией, были не так велики, как у той же Франции и, особенно, Германии, где с начала войны жизненный уровень населения резко снизился. В России он снижался намного медленнее. Мобилизации тоже меньше затрагивали русский народ, чем народы Западной Европы. В России за все время войны было призвано в вооруженные силы 15,4 млн. человек[47 - Россия и СССР в войнах ХХ века… С.91], однако это составляло всего 9,9% населения страны[48 - Без Польши и Финляндии – см. выше.]. Для сравнения: в Англии было мобилизовано 10,7%, в Италии 15%, в Австро-Венгрии и Франции по 17%, а в Германии 20% всего населения страны![49 - А.М. Зайончковский. Ук. соч. С.836.]
Однако, как мы тоже отметили, Россия никогда прежде не несла таких потерь за столь короткое время и ей не приходилось прилагать таких усилий для борьбы с врагом. А победа все не приходила. Русским людям, поколение за поколением воспитанным в понятиях непобедимости своей Империи, было извинительно видеть во всем этом результат деятельности каких-то скрытых враждебных сил. У них просто не укладывался в голове тот простой факт, что Русская держава, на поверку, оказалась не так сильна, как привыкли считать! Естественно было искать во всем этом происки шпионов, благо людей с немецкими фамилиями в России было немало. «С помощью услужливой печати, которой всюду мерещились переодетые прусские ротмистры, серьезное и всенародное дело защиты России превращалось в уголовный роман»[50 - А.А. Керсновский. Ук. соч. С.495.].
Ни одна страна, воевавшая в Первой мировой войне, не избежала болезненных приступов шпиономании. Вражеских агентов искали и находили повсюду, особенно там, где их не было (знаменитая Мата Хари, как теперь склонны считать, вряд ли сознательно работала на германскую разведку). Но, пожалуй, только в России того периода «охота на ведьм» сыграла такую огромную и зловещую политическую роль.
Наряду с этим даже у лиц, лояльных к власти, росли сомнения в дееспособности государственного строя Российской империи. По аналогии с действиями командного состава на поле боя, мы вправе заключить, что правительственный аппарат России справлялся с трудностями военного времени ничуть не хуже, чем его коллеги в западноевропейских странах. С поправкой, вероятно, на инфраструктурное отставание России, которое, однако, нельзя было ликвидировать в одночасье. Но более низкая эффективность русской государственной машины ставилась обществом в вину не ее низкой технической вооруженности, а ее устройству.
Это, как и желание видеть во всех неудачах результат тайных вражеских козней, было заведомо неверно, зато удобно. Вместо необходимости трудиться по принципу «Все для фронта, все для победы!», как это было потом в Великую Отечественную войну, обществом нагнеталась иллюзия легкого, политического решения тяжелых проблем, объективно стоявших перед Россией.
Раскрутка грандиозного шпионского скандала началась с дела жандармского полковника Сергея Мясоедова. Вина его не была доказана, но Верховный главнокомандующий великий князь приказал военному суду повесить Мясоедова независимо от наличия улик. Однако Молох общественного мнения не был этим удовлетворен. Всем казалось, что такое ничтожное лицо, как полковник, не могло быть центром всей изменнической деятельности. Так потянулась новая ниточка расследований, довольно быстро приведшая к отставке и аресту генерала от кавалерии Владимира Сухомлинова, военного министра.
Дело Сухомлинова сильно дискредитировало русскую власть, тем более, что обвинение в измене было шито белыми нитками. «Ну и храброе же у вас правительство, раз оно решается во время войны судить за измену военного министра!»[51 - П.Г. Курлов. Гибель императорской России. М., 1992. С.200.], – изумленно заявил летом 1916 года британский министр иностранных дел Эдуард Грей руководителю русской парламентской делегации А. Д. Протопопову. Николай II, выдав своего министра на заклание, не спас, однако, себя от участи Карла I Стюарта, но Сухомлинов оказался счастливее Страффорда[52 - Томас Страффорд – государственный деятель Англии при короле Карле (Чарльзе) I. В 1641 году король, по требованию оппозиции, согласился предать Страффорда суду по обвинению в злоупотреблении властью. Тем самым король надеялся отвести гнев оппозиции на фаворита. На приближенных короля его поступок произвел тяжкое впечатление. Страффорд был казнен, однако это в итоге не уберегло от плахи голову самого короля.].
Судили бывшего военного министра уже после Февральской революции. «Либеральный и демократичный» режим Временного правительства попрал в этом процессе все нормы права и законности. Никаких фактов, уличающих Сухомлинова в связях с врагом, обнаружено не было. Тогда суд приговорил царского министра «за служебную халатность»… к пожизненной каторге! Ни одна статья Уголовного уложения не предусматривала такого сурового наказания за такое преступление. Большевики, придя к власти, помиловали пожилого больного генерала и дали ему возможность выехать за границу.
Любопытный материал для суждения о психологии русской элиты дает недавно опубликованный дневник консервативного публициста Льва Тихомирова[53 - Л.А. Тихомиров. Дневник. 1915-1917. / Сост. и комм. А.В. Репников. М., 2008.]. Автор дневника, как показывают записи, имел доступ к некоторым тайнам текущей политики, например, к эксклюзивной информации о ходе секретных переговоров с Англией и Францией по вопросу о Проливах. Тем более примечательно, что Тихомиров постоянно на протяжении 1915–1916 гг. демонстрирует уверенность в неблагоприятном исходе войны для России, ссылаясь на господствующие мнения в элитных кругах русского общества. Причем всю вину за этот исход он заведомо возлагает на государственное руководство.
Общее настроение, которым пронизаны записи публициста, – паническое, но исполненное обвинительного пафоса по отношению к власть предержащим. Это записки не мыслителя, искушенного в тайнах государственной политики, а испуганного, выбитого из колеи обывателя. Хотя временами его опасения смотрятся мрачными пророчествами, как у Дурново, правомерен вопрос: быть может, «старый мир» не в последнюю очередь рухнул потому, что его сторонники заранее пали духом перед трудностями и сочли свое дело проигранным?… Подчеркиваю, что речь идет не об оппозиционере, а об идеологе русской монархии, об образованном человеке, лояльном к власти. Чего можно было ждать в той обстановке от людей необразованных, или, еще хуже, от образованных оппозиционеров?
10 февраля 1915 г. он, упоминая о начавшейся англо-французской операции по овладению Дарданеллами, пишет: «Это будет огромный успех, но не для нас[54 - Здесь и далее – подчеркнуто автором цитат.]. Мы после этого не получим ничего, ни одного пролива. Это полный исторический разгром». Четырьмя месяцами позднее выяснилось, что эти опасения были совершенно беспочвенны – союзники гарантировали России обладание Проливами, но Тихомиров, отметив данный факт, уже и не вспомнил про ту свою февральскую запись.
Страницы дневника наполнены рефлексией подобного рода. 20 апреля 1915 г.: «У нас нет плана, нет умения исполнять планы, и мы ведем войну по указке неприятеля». 26 апреля: «Ни правительство, ни военачальники не находятся на высоте положения». 13 июня: «Война ведется без умного плана, по-маньчжурски[55 - Имеется ввиду – как во время Русско-японской войны 1904-1905 гг., закончившейся поражением России.]». 27 июня: «Наш генеральский состав очень плох». 7 июля: «Где пределы успехов немцев? Будут ли они в Москве?»
По мере развертывания Великого отступления картина рисуется все мрачнее. 6 августа: «Частное известие (приезжий священник) сообщает, что Ставка Верховного Главнокомандующего переносится в Смоленск![56 - Ничего подобного не планировалось. Летом 1915 года Ставка ВГК была перенесена из Барановичей, угрожаемых неприятелем, в Могилев, где и пребыла до заключения перемирия в декабре 1917 г.] … Дело, значит, подходит и к Москве … И как быстро начался наш развал на фронте и в тылу». 7 августа: «Мы рассыпаемся с поразительной быстротой … В 2 месяца (57 дней) произошел такой переворот, после которого можно ждать движения на Вильно и, м.б., Смоленск и Москву. До осени и зимы остается еще 2–3 месяца. Сумеют ли наши войска сопротивляться еще два месяца? … Перед нами какая-то черная пропасть, и ничто не может нас спасти». 15 августа: «Россия рассыпается. Не понимаю, что может нас спасти!» 4 сентября: «Увы, кажется, война безвозвратно проиграна». 6 сентября: «Несчастная Россия! Погибшая страна. Никуда не годна».
Опасение, что враг возьмет Москву, хотя война идет еще где-то в Белоруссии, делается навязчивым. 7 сентября: «Становится весьма вероятно, что немцы дойдут и до Москвы». 8 сентября: «Так немцы дойдут и до Москвы … О победе над немцами я уже и не мечтаю». 11 сентября: «Если немцы займут Москву – то Россия не в состоянии уже сопротивляться». 20 сентября: «Похоже, что наши армии имеют ввиду отступать до Москвы, а может и дальше».
К началу октября 1915 г. русские войска остановили наступление врага. И наш патриот, перестав бояться скорого падения Москвы, делает такую «пророческую» запись 6 октября: «Правду сказать, я теперь уже не имею никакого сомнения в победе Германии. Вопросы могут быть лишь частные: возьмут ли немцы Москву? Возьмут ли они Петербург? Но они, конечно, победят, и наши союзники сами на мир согласятся. Немцы умны, патриотичны, имеют превосходное государство. А у нас – все скверно, и подданные, и правительство, нет ни ума, ни знаний, ни порядка, ни даже совести. Из всех же наших зол – самое ужасное – это власть, которая, вероятно, погубила бы нас даже и в том случае, если бы мы были порядочным народом».
Автор был явно не в ладах с логикой. 7 января 1916 года он пишет: «Несчастная, погибшая страна! А ведь если бы наш правительственный слой и выращенный им командный состав армии стоили хотя бы ломаный грош, то мы могли бы быть теперь в Берлине». Вспомним то, что он писал за три месяца до того! И как же это? Если «немцы умны, патриотичны, имеют превосходное государство», то как «ломаный грош» смог бы их победить всего за полтора года?!
Лев Тихомиров был одним из умных людей России того времени, предвидевший или предчувствовавший многое из того, что произошло с Россией затем (почему мы и уделяем ему столько внимания). Тем примечательнее, что большинство его рассуждений о войне нелепы и наивны. В частности, его замечание об «отсутствии военных дарований» у русского командования выдает его узкий обывательский горизонт. Даже во времена Наполеона дело решали «большие батальоны», как признавал сам этот великий полководец, а не таланты. В начале ХХ века война превратилась в войну огня и стали, в столкновение огромных человеческих масс, в борьбу на истощение математически исчисляемых единиц, перед подавляющей и всесокрушающей силой которых сникала воля полководца. Тихомирова извиняет то, что вместе с ним это непонимание природы современной войны проявляла почти вся русская элита, не исключая военных.
Примечательно, что Тихомиров на страницах своего дневника находит место для фактов оптимистических взглядов на перспективы войны, однако не спешит поддаваться их влиянию. Как правило, почти все такие воззрения исходили из среды военных или людей, близко стоящих к армии. Казалось бы, они должны быть лучше информированы, и им следует верить. Вот, например, запись от 31 августа 1915 года. По сведению одного из знакомых, «теперь произведено снарядов огромно – на заводах, организованных правительством», и это, как мы знаем сейчас, было именно так. «О настроении войска тоже пишут, что оно бодрое и у всех есть уверенность в победе». Однако тут же другой знакомый уверяет, что «война проиграна», и Тихомиров склоняется к его мнению, хотя и знает, что тот «преисполнен глубокого уважения к немцам» и «по существу оппортунист».
В дневнике Тихомирова рядом с меткими наблюдениями и точными прогнозами соседствуют непроверенные и просто вздорные известия. Отмечая, что «народ уже обезумел, уже нервно пьян» (запись от 17 сентября 1915 г.), автор дневника нередко сам некритично повторяет народные сплетни о засилье немецких шпионов и т.п. Все вместе слагается в картину хаоса, царившего не столько в стране, сколько в головах таких людей, как Тихомиров. Это было симптомом общего явления растерянности русской элиты перед реалиями тотальной войны, к которому мы еще вернемся на страницах книги.
Попытка коренного перелома
Во время Великого отступления, 22 августа (4 сентября) 1915 г. Николай II лично занял должность Верховного главнокомандующего вместо великого князя. Вскоре после этого прекратилось отступление Русской армии. Можно отрицать всякую связь между этими двумя фактами, но смена Верховного главнокомандующего, во всяком случае, не отразилась в худшую сторону на руководстве Русской армией.
В 1915 году произошли изменения в расстановке сил на европейской арене. 10 (23) мая в войну на стороне Антанты вступила Италия. Это долго никак не влияло на общий ход войны. Объявление же Болгарией 1 (14) октября 1915 г. войны Сербии сразу заметно усилило позиции Центральных держав. Сербия, оказавшаяся в стратегическом окружении, не смогла долго сопротивляться. В январе 1916 года остатки ее армии были эвакуированы на остров Корфу, откуда вскоре переправлены на новый Балканский фронт, открытый союзниками в Северной Греции.
Николай II рассматривал оказание помощи Сербии как дело чести России, не забывая и об общих стратегических выгодах. Нанести непосредственный удар по Австро-Венгрии или Германии Русская армия, только что закончившая Великое отступление, не могла. Царь замыслил десантную операцию в тыл Болгарии, на ее черноморское побережье, откуда можно было бы нанести удар и по Царьграду.
Это была вторая за войну русская попытка осуществить захват Проливов. Как и первая, она не дошла до стадии реализации. Новый командующий 7-й армией (теперь она состояла уже из трех корпусов) генерал от инфантерии Д. Г. Щербачев приложил все усилия, чтобы убедить нового начальника штаба Верховного главнокомандующего, М. В. Алексеева, в безнадежности осуществления десантной операции. Встретившись с организованным саботажем генералитета, царь был вынужден уступить. Сербия была предоставлена собственной печальной участи.
В результате кампании 1915 года положение Центральных держав (теперь это был, вместо Тройственного, уже Четверной союз) значительно улучшилось. С захватом территории Сербии в руках Германии и ее союзников полностью оказалась стратегическая железная дорога Берлин – Вена – Стамбул, связывавшая Центральную Европу с важной в сырьевом отношении Передней Азией. Стратегическое пространство Четверного союза расширилось и укрепилось.
Но и Антанта мобилизовала усилия, что выразилось, прежде всего, в попытке координировать ведение военных операций на разных фронтах. На совещании представителей штабов союзников в Шантильи (Франция) в феврале 1916 г. было принято решение, что Русская армия перейдет в наступление против германских войск не позднее 15 июня по н.ст., а англо-французские армии на своем фронте – не позднее 1 июля по н.ст. Русский представитель в Шантильи генерал Жилинский без возражений принял продиктованную ему союзниками диспозицию.
Действительность, как обычно бывает, спутала все планы. 8 (21) февраля 1916 г. германская армия начала мощные атаки на укрепленный район французов Верден. Французское командование, как стало для него привычным, обратилось к русскому с требованием немедленно воздействовать на немцев энергичным наступлением. Русские войска 5 (18) марта 1916 г. были двинуты в атаки у озера Нарочь в Белоруссии. За две недели тяжелых боев наступление захлебнулось в русской крови. Германское командование не сняло в этот период ни одной дивизии из-под Вердена.
2 (15) мая 1916 г. австрийские войска начали неожиданное наступление на Итальянском фронте, стремясь ударом из Южного Тироля отрезать итальянские войска в областях Фриуль и Венето. Внезапность этой атаки и угроза окружения испугали итальянское командование. Король Виктор-Эммануил III послал личную телеграмму Николаю II, прося ускорить переход русских войск в наступление против австрийцев. Одновременно с таким же требованием к русским обратилось французское командование.
Складывалось впечатление, что итальянское руководство может заключить с противником сепаратное перемирие, что нанесло бы сильный моральный удар по Антанте. Воздействовать на австрийцев немедленным наступлением могла только Россия. Николай II повелел начать наступление Юго-Западного фронта (главнокомандующий Брусилов) на двенадцать дней раньше намеченного срока.
Стратегическая наступательная операция русского Юго-Западного фронта в Первой мировой войне, известная как Брусиловский прорыв, продолжалась полгода – с 22 мая (4 июня) по конец ноября (начало декабря) 1916 г. Это была, по сути дела, целая кампания, состоявшая из нескольких чередовавшихся наступлений. По ее первому этапу, ознаменованному крупной русской победой под Луцком, ее иногда называют Луцким прорывом. Нередко только этот эпизод большого сражения называют Брусиловским прорывом.
В общем плане наступления Русской армии в летнюю кампанию 1916 г. Юго-Западному фронту отводилась вспомогательная роль. Между тем, Брусилов был единственным из командующих фронтами, кто верил в успех и рвался в бой. Поэтому играть главную роль в наступлении пришлось в итоге ему.
Ни на одном из направлений войска Юго-Западного фронта не имели решающего превосходства над противником в живой силе и огневых средствах, а местами даже уступали ему[57 - А.М. Зайончковский. Ук. соч. С. 542-544.]. Общее превосходство противника над русскими в количестве тяжелой артиллерии было троекратным. Тем значительнее был одержанный русскими успех.
Летом 1916 года Русская армия указала всем воюющим сторонам выход из тупика позиционной войны. Войска Брусилова применили принципиально новую тактику прорыва укрепленных позиций – «огневой вал». Обычно в сражениях Первой мировой войны наступление начиналось с многодневной артиллерийской подготовки. Тем самым направление удара заранее демаскировалось, и противник имел возможность подтянуть резервы к предполагаемому участку прорыва. Атакующие войска преодолевали первую полосу неприятельской обороны, подавленную артиллерийским огнем, но за ней наталкивались на нетронутые свежие силы противника, и атака глохла. Требовалось подтянуть артиллерию и снова много дней готовить прорыв следующей укрепленной полосы.
«Огневой вал» был короткой артиллерийской подготовкой. Атака начиналась не после него, а непосредственно под его прикрытием. Прижатая артиллерийским огнем пехота противника не могла оказать сопротивления. Атакующие войска врывались в первую линию траншей врага. Вслед за этим «огневой вал» переносился дальше, на вторую линию обороны, на третью и т.д. При этом атакующие войска шли четырьмя волнами. Уставшая, понесшая потери первая волна закреплялась на захваченных позициях, а дальше шла вторая волна пехоты и т.д.
Изобретенная Брусиловым тактика прорыва была широко применена обеими сторонами на Западном фронте в последний год войны – 1918-й – и привела там к выходу из тупика окопного сидения. В этом ее всемирное значение в истории военного искусства.
Стратегическая внезапность Брусиловского прорыва была достигнута тем, что направления главного удара как такового не было. Удар одновременно наносили все четыре армии Юго-Западного фронта. И все добились успеха, хоть и разного. Поэтому необходимо напомнить имена этих генералов, которые под руководством выдающегося полководца тоже показали, на что еще способна Русская армия. Это: Д. Г. Щербачев (командующий 7-й армией), А. М. Каледин (8-я армия), П. А. Лечицкий (9-я армия), К. В. Сахаров (11-я армия).
Наибольшего успеха поначалу добилась 8-я армия под Луцком. После некоторого колебания Брусилов решил, что она должна наносить главный удар, а основной задачей наступления будет взятие Ковеля. Этой цели он продолжал упорно придерживаться в последующие месяцы, хотя оперативная обстановка серьезно изменилась, и противник сумел выстроить на ковельском направлении плотную оборону. Между тем, наметившийся крупный успех 9-й армии в Буковине не был в достаточной степени использован.
Наступление русского Западного фронта под командованием генерала от инфантерии А. Е. Эверта, которому в планах русской Ставки придавалось первостепенное значение, постоянно откладывалось, несмотря на благоприятное для наших войск соотношение сил. Наконец, 20 июня (3 июля) Западный фронт перешел в наступление, но оно довольно быстро захлебнулось. С большим запозданием Ставка поняла, что ждать активных действий от инертного командующего фронтом не приходится, и согласилась усилить армии Брусилова. Но время было упущено.
1 июля н.ст. – ни одним днем раньше срока! – в наступление перешли англо-французские войска. Развернулось сражение на реке Сомме. За четыре с половиной месяца боев союзники продвинулись на фронте 45 км в глубину на 10 км. Войска нашего Юго-Западного фронта за два с половиной месяца в полосе шириной 400 км имели продвижение в глубину от 60 до 120 км. Все лето 1916 г. германское командование непрерывно усиливало свои войска на Восточном фронте за счет Западного.
Между кампаниями 1914 и 1918 гг. наступление русского Юго-Западного фронта в 1916 г. было наиболее успешной стратегической операцией войск Антанты на всех европейских театрах военных действий (ТВД). Австро-венгерская армия была разгромлена, одними пленными потеряв более полумиллиона человек. Главнокомандующий генерал Конрад, готовившийся праздновать триумф над итальянцами, был отрешен от должности за то, что просмотрел подготовку русских к наступлению. Австрийский фронт спешно подпирался германскими войсками. Однако и русские потери были значительными – вряд ли меньше потерь противника. Особенно много наших полегло в кровопролитных атаках на реке Стоход, продолжавшихся с июня по сентябрь 1916 г.
Русская армия не достигла всех тех целей, на которые рассчитывал Брусилов. В своих мемуарах он обвинял в этом лично государя и его начальника штаба генерала Алексеева, не предоставивших ему достаточно сил. Брусилов даже утверждал, что в 1916 году можно было закончить войну окончательным разгромом Австро-Венгрии и Германии, если бы царь как Верховный главнокомандующий и его начальник штаба соответствовали своим должностям. Это, конечно, явное преувеличение. Но очевидно, что возможности Русской армии не были использованы в максимальной степени. Особенно это касается отсутствия согласованных действий фронтов. Здесь сказалось отсутствие в Русской императорской армии беспрекословного повиновения военачальников Верховному главнокомандующему.
А. А. Керсновский, один из наиболее дотошных историков военных действий Русской армии в 1914–1917 гг., так оценивал этот спор:
«Волевого начальника ген. Брусилова следует поставить гораздо выше ген. Алексеева. Он громил неприятельские армии, одерживал блестящие победы, которыми ген. Алексеев совершенно не умел пользоваться … Ген. Брусилову удалось то, что до сих пор не удавалось ни одному вождю союзных армий – прорыв неприятельского фронта в стратегическом масштабе. Брусилова обвиняют в том, что произведя прорыв, он не сумел его использовать. Обвинение это ни на чем не основано. Использовать прорыв было делом не главнокомандующего Ю.-З. фронтом, … а Ставки»[58 - А.А. Керсновский. Ук. соч. С.632-633.].
14 (27) августа 1916 г. в войну на стороне России вступила Румыния. Случись это месяцем-двумя раньше, когда австрийская армия была в глубоком шоке, последствия могли быть более благоприятными для Антанты. Но Румыния откладывала этот шаг до окончательной распродажи своего хлеба урожая 1915 года… Германии и Австрии. К тому времени противник справился с кризисом. Тем не менее, 3 (16) сентября 1916 г. русские войска снова двинулись вперед, но имели лишь незначительный успех. Наступательные операции Юго-Западного фронта неоднократно возобновлялись и впоследствии, затихнув лишь в конце ноября 1916 г., когда основные события переместились в Румынию, где русским пришлось спасать своего незадачливого нового союзника. Так возник Румынский фронт Русской армии, протянувшийся еще на 450 км – до Черного моря.
Военные операции 1916 года показали, что наступательный потенциал Центральных держав исчерпывается, и стратегическая инициатива повсюду переходит к армиям Антанты. Русское общество не смогло этого своевременно и должным образом оценить. Даже Брусиловский прорыв не внес перелома в настроение. Лев Тихомиров в те дни записывал в дневник:
«Разве есть сомнение, что это малейшее и эфемерное движение, которое тотчас сменится полным бездействием, … если только не чем-нибудь хуже?» (24 мая). «Годовое стояние на позициях убило всякую веру в наступление» (25 мая). «Победа Брусилова совершенно не производит в публике никакого особенного впечатления … В головы народа проникло тяжкое мнение, что мы не способны разбить немцев» (29 мая).
Между тем, «снарядный» и «патронный» голод, переживавшийся Русской армией летом 1915 года, давно был преодолен. «Если бы судьба войны зависела теперь от снарядов и орудий, танков[59 - Танки появились в 1916 г. в армиях союзников, а в 1918 г. в германской армии. В Русской армии их, даже заграничных, в те годы не было.] и броневиков, самолетов и отравляющих веществ, то Русская армия выиграла бы войну вместе с союзными армиями … Главным препятствием к победе стали теперь не материальные недостатки (вооружение и снабжение, военная техника), а внутреннее состояние самого общества»[60 - История СССР. 1861-1917. Под ред. В.Г. Тюкавкина. М., 1989. С.375-377.], – справедливо утверждает историк В. И. Старцев.
Как очевидное признание слабости Германии был воспринят Антантой ее призыв к переговорам о всеобщем перемирии и мире, прозвучавший 29 ноября (12 декабря) с трибуны рейхстага из уст канцлера Бетмана-Гольвега. Тем более, что в нем ничего не говорилось об оставлении войсками Германии и ее союзников оккупированных территорий Сербии, Бельгии, Румынии, Франции и России. Державы Антанты обоснованно считали, что в состоянии добиться военной победы, чтобы вести переговоры о мире в лучшей стратегической обстановке. 12 (25) декабря 1916 г. Николай II отдал приказ по армии и флоту, в котором, в частности, заявлял:
«Среди глубокого мира, более двух лет тому назад, Германия … внезапно напала на Россию и ее верную союзницу Францию … Под натиском германских войск, до чрезвычайности сильных своими техническими средствами, Россия, равно как и Франция, вынуждены были в первый год войны уступить врагу часть своих пределов … Путем напряжения всех сил государства разница в наших и германских технических средствах постепенно сглаживалась … Еще с осени минувшего 1915 года враг наш уже не мог завладеть ни пядью Русской Земли, а весной и летом текущего года испытал ряд жестоких поражений и перешел на всем нашем фронте от нападения к обороне.
Силы его, видимо, истощаются, а мощь России и ее доблестных союзников продолжает неуклонно расти. Германия чувствует, что близок час ее окончательного поражения, близок час возмездия за все содеянные ею правонарушения и жестокости … Чувствуя свое ослабление, она внезапно предлагает объединившимся против нее в одно неразрывное целое союзным державам вступить в переговоры о мире. Естественно, желает она начать эти переговоры до полного выяснения ее слабости … Но если Германия имела возможность объявить войну и напасть на Россию и ее союзницу Францию в наиболее неблагоприятное для них время, то ныне окрепшие за время войны союзники … в свою очередь имеют возможность приступить к мирным переговорам в то время, которое они найдут для себя благоприятным…
Я не сомневаюсь, что всякий верный сын Святой Руси, как с оружием в руках вступивший в ряды славных Моих войск, так равно и работающий внутри страны на усиление ее боевой мощи или творящий свой мирный труд, проникнут сознанием, что мир может быть дан врагу лишь после изгнания его из наших пределов, только тогда, когда окончательно сломленный, он даст нам и нашим верным союзникам прочные доказательства невозможности повторения предательского нападения и твердую уверенность, что самой силой вещей он вынужден будет к сохранению тех обязательств, которые он на себя примет по мирному договору…».
Однако к тому времени идеи коалиционной войны и союзнического долга были сильно дискредитированы в сознании русского народа.
Антанта и Россия
Русская военная стратегия в 1914–1917 гг. во многом оказалась подчинена интересам западных союзников. Такое положение, возмутительное в любом случае, делалось нетерпимым в войне, бывшей для России Отечественной войной.
Хотя всех нюансов политики народная масса на фронте и в тылу не знала, в ней все больше укоренялось подспудное ощущение, что Россия несет основную тяжесть коалиционной войны, будучи поставлена в неравноправное положение перед союзниками своими же власть предержащими. Общее убеждение было таково: «Союзники не помогают России так, как могли бы!» И по прошествии времени стало очевидно, что это спонтанное народное убеждение отражало истинное положение дел. Выше мы приводили признание английского министра Д. Ллойд-Джорджа на этот счет.
Объективным фактором такого положения была зависимость России от военного снабжения извне, о чем мы уже говорили. Дело усугублялось также финансовой зависимостью России, возникшей еще до войны. Внешний долг России в 1914 г. составлял 5,4 млрд. рублей (в золотом эквиваленте). За два с половиной года войны Российская империя увеличила этот долг (без учета процентов) еще на 6,3 млрд. рублей, а Временное правительство за восемь месяцев своего существования в 1917 г. – на 1,8 млрд.[61 - Н.Н. Яковлев. Ук. соч. С.183; А.И. Уткин. Ук. соч. С.264.] Часть внешних займов была сделана под залог российского золотого запаса. Еще в октябре 1914 года вступило в силу англо-русское соглашение о кредитах, по которому Россия должна была перевезти в Лондон часть своего золота. В декабре 1914 года Британия поставила окончательным условием, что золотом должно быть гарантировано не менее 40% займов, предоставляемых России[62 - А.И. Уткин. Ук. соч. С.111-112.]. В мае 1915 года Англия окончательно взяла в свои руки дело снабжения Русской армии оружием, боеприпасами и военным снаряжением. Британский военный министр Генри Китченер был признан Россией своим официальным уполномоченным по военным закупкам в США и Англии[63 - Там же. С.144.]. Таким образом, уже в 1915 году Россия утратила право самостоятельных решений в такой важной области, как военное снабжение.
Как обычно, возникает вопрос об альтернативах. Ясно, что такое положение возникло не за один-два года, а создавалось задолго до Первой мировой войны. Оно было объективным следствием промышленного и инфраструктурного отставания России от ведущих капиталистических стран. Важно учитывать, что в мировой капиталистической финансовой системе Россия не могла занять место выше того, на которое ей позволили бы встать державы, раньше ее сделавшиеся лидерами этой системы. Играя по чужим правилам, всегда будешь проигрывать. Иностранный капитал, без привлечения которого Российская империя не могла проводить индустриализацию на основе частного предпринимательства, участвовал в этом процессе в той степени, в какой обеспечивалось сохранение общего промышленного отставания России от ведущих стран Запада.
История ХХ века показала, что альтернатива этому у России могла быть только одна – выход из мировой капиталистической системы, даже противопоставление себя ей и развитие с опорой лишь на внутренние силы. Осуществить такую альтернативу могли только радикально-революционные общественные круги. Старая русская элита была слишком тесно вписана в существующую экономическую систему. Альтернатива указанного рода предполагала революцию против старой элиты. Логично ли будет упрекать последнего русского царя в том, что он не оказался революционером на троне?…
Временное правительство, сменившее царское в 1917 г., тоже пыталось компенсировать отсутствие массовой социальной поддержки внутри страны опорой на финансовую и дипломатическую помощь Запада. Именно в те восемь месяцев 1917 года, когда страной правили буржуазные временщики, зависимость российской политики от держав Антанты достигла максимума. Иностранное давление на внутренние дела России совершалось тогда наиболее беспардонным образом за всю войну. В дальнейшем то же самое отсутствие прочной и широкой поддержки населения побудило вождей российской буржуазии непосредственно опереться на иностранные штыки, что придало масштабный и затяжной характер гражданской войне. Неимение иной опоры в самой России, кроме архаичного госаппарата, унаследованного от прошлого и совершенно неприспособленного к задачам современной тотальной войны, заставляло и самодержавие опираться на внешние силы – на тех же западных союзников. Это и обусловливало чрезмерную «чуткость» Царского Села и Могилева к запросам и требованиям, шедшим из Парижа и Лондона.
Помимо объективных, были и субъективные факторы. Русская элита уже два столетия сама себя ставила ниже Западной Европы. В Европе привыкли к самоуничижению России. И поэтому редкие попытки российских официальных лиц ставить свою страну на одну доску с западными державами, позиционировать себя как равных среди равных, могли встретить и встречали со стороны союзников по Антанте лишь недоумение и неприязнь.
Алексеев посылал Жилинскому такие инструкции по поведению с союзниками: «Спокойная, внушительная отповедь, решительная по тону, на все подобные выходки[64 - Угрозу Франции прервать поставки оружия в Россию, если Русская армия не будет наступать там и тогда, где и когда ей укажет французское командование.] и стратегические нелепости, безусловно, необходима. Хуже того, что есть, в отношениях не будет. Но мы им очень нужны; на словах они могут храбриться, но на деле на такое поведение не решатся. За все нами получаемое они снимают с нас последнюю рубашку. Это ведь не условие, а очень выгодная сделка, но выгоды должны быть хоть немного обоюдны, а не односторонни»[65 - Цит. по: А.А. Керсновский. Ук. соч. С.594.].
Приведя эту выдержку из письма, историк далее справедливо отметил: «Посылая эти мудрые советы, безвольный Алексеев не отдавал себе отчета в том, что “внушительная отповедь” союзникам – его дело как ответственного главнокомандующего и отнюдь не дело ген. Жилинского – инстанции подчиненной».
Однако когда Жилинский попробовал было действовать по такой инструкции, заявив, что «он не французский генерал, а представитель русского императора»[66 - Предисловие издательства к кн.: М. Палеолог. Царская Россия накануне революции (Дневник посла) (пер. с фр.). М., 1991 (репринт 1923 г.). С.7.], это тут же вызвало бурный протест французского главнокомандующего генерала Жоффра. Он в резких выражениях потребовал отозвания русского представителя, что и было Николаем II исполнено (ноябрь 1916 г.).
В негласной иерархии Антанты Россия стояла ниже не только Франции и Англии, но и Италии и Японии. Третирование России как второсортной державы было характерным для отношения к ней союзников. Последние при этом не чурались прибегать к изощренной софистике, чтобы оправдать свои беспардонные претензии. Так, французский посол Морис Палеолог заявил 19 марта (1 апреля) 1916 г. Б. В. Штюрмеру, председателю российского Совета Министров, «что Россия могла бы сделать для войны втрое или вчетверо больше». На возражение российского премьера о том, что Россия потеряла уже около миллиона человек, посол ответил, что Франция, относительно своей численности населения, потеряла в четыре раза больше, чем Россия.
Чисто формально, как мы уже убедились, посол был близок к истине. Оправдывала ли эта статистика его заявление? Ничуть. Дело даже не в том, что он без зазрения совести фактически требовал крови еще нескольких миллионов русских людей, принесения их в жертву «общему делу союзников». Показателен расистский тон его утверждений о более высокой ценности французов сравнительно с русскими: «При подсчете потерь обоих союзников центр тяжести не в числе, а совсем в другом. По культурности и развитию французы и русские стоят не на одном уровне. Россия – одна из самых отсталых стран в свете: из 180 млн. жителей 150 млн. неграмотных[67 - Совершенно неверные сведения – Прим. издательства источника.]. Сравните с этой невежественной и бессознательной массой нашу армию … С этой точки зрения наши потери чувствительнее русских потерь»[68 - М. Палеолог. Ук. соч. С.93-95.].
Палеолог со своими рассуждениями вовсе не был оригинален на фоне русской элиты. Его высказывания вполне могли (на что и были рассчитаны) найти сочувственный отклик у любого русского барина с его взглядом на русский народ как на рабочую скотинку, стоящую по всем понятиям ниже любого западноевропейца. Посол Франции всего лишь воспроизводил то отношение к русскому народу, которое давно уже стало как бы визитной карточкой русской элиты в «цивилизованном мире». Его заниженная оценка культурного уровня русских также происходила из мифов, веками создававшихся российским правящим классом. Вспомним, как за сто с небольшим лет перед этим Ш.-М. Талейран, отставленный министр иностранных дел Наполеона I, начал свои секретные переговоры с русским императором Александром I с таких характерных слов: «Русский государь цивилизован, а русский народ не цивилизован, … французский народ цивилизован»[69 - Е.В. Тарле. Наполеон. М., 1957. С.228.].
Герой повести Константина Паустовского «Романтики»[70 - Отчасти автобиографической.] Максимов думал в июле 1914 года о том, «что стоит умереть ради Москвы и Парижа – двух вечных городов, двух родин». Такое настроение в русском интеллигенте не казалось чем-то противоестественным ни ему самому, ни тем, за кого он собирался погибать, убежденным в превосходстве своей культуры. Французский посол со своим цивилизаторским пафосом и расистским снобизмом по отношению к России был всего лишь зеркалом русской элиты.
Вмешательство послов союзных держав во внутренние дела России принимало иногда такие формы, словно Россия была их колонией, а они сами – ее генерал-губернаторами. Упомянутая беседа между Палеологом и Штюрмером состоялась тогда, когда посол зашел к российскому премьеру, чтобы предъявить ему… жалобу русских промышленников на действия русской же полиции, якобы мешавшие их заводам работать на оборону.
Когда в июле 1916 года британский премьер Герберт Асквит упомянул в парламенте о возможности привлечения германского кайзера после войны к суду за военные преступления, это вызвало критику в печати всех союзных держав. Русский консервативный публицист П. Булацель заявил на страницах журнала «Русский Гражданин» по этому поводу: «Нам вменяют в обязанность воевать не только до тех пор, пока наши упорные, храбрые и сильные враги – германцы признают себя сломленными и согласятся на почетный и выгодный для России мир, а до тех пор, пока царствующая в Германии династия Гогенцоллернов не будет низложена русским штыком … Англичане, продвинувшиеся за два года войны на своем фронте на несколько сот метров, этого не могут сделать сами»[71 - Цит. по: С.С. Ольденбург. Ук. соч. Т.2. С.198.].
Совершенно понятны патриотические мотивы, двигавшие публицистом в этом заявлении – это никакое не «германофильство». Но, конечно, такие открытые и резкие выпады против союзника были недопустимы в военное время. Наказание, которому подвергнулся Булацель, поражает своей нарочитой оскорбительностью для русского подданного (и для России вообще). С согласия своего правительства он должен был явиться к британскому послу Джорджу Бьюкенену, выслушать от него резкий выговор и принести извинение.
Оружие, доходившее до наших войск от союзников, далеко не всегда было надлежащего качества. Летом 1917 года председатель Временного правительства А. Ф. Керенский по результатам войсковых испытаний полученного вооружения поручил министру иностранных дел М. И. Терещенко: «Укажите соответствующим послам, что тяжелая артиллерия, присланная их правительствами, видимо, в значительной части из брака, так как 35% [стволов] не выдержали двухдневной умеренной стрельбы»[72 - Цит. по: Предисл. к кн.: М. Палеолог. Ук. соч. С.8.].
«Нашлись бы у них [союзников] и снаряды, и самолеты (и все – хорошего качества), разговаривай с ними Россия своим природным царственным языком – единственным, на котором мы должны разговаривать с Европой»[73 - А.А. Керсновский. Мировая война. (Белград, 1939). // «Москва». 1998, №10. С.197-198.], – писал историк, благожелательно настроенный к Николаю II. Его пожелание было неосуществимо по уже отмеченным объективным причинам, над которыми русский царь, какими бы личными качествами он не обладал, был в тот момент не властен.
Политика Антанты в отношении России была направлена к тому, чтобы выжать из нашей страны максимум возможного для ослабления врага, после чего Россию как отработанный материал следовало отбросить в сторону. К концу войны Россия должна была сделаться слабой, чтобы с ее интересами можно было не считаться. На тот случай, если этот момент ослабления России наступит прежде достижения победы над Центральными державами, у союзников был заготовлен запасной вариант. России предстояло сыграть роль «выжатого лимона», после чего окончательная победа Антанты в войне обеспечивалась помощью со стороны США.
С 1897 года между США, Англией и Францией существовало секретное соглашение, о котором стало известно только в 20-е гг. прошлого века. По нему западноевропейские державы обязывались не препятствовать реализации интересов США за счет третьих стран (что проявилось уже в войну США с Испанией в 1898 году). В свою очередь, США предоставляли Франции и Англии статус наибольшего благоприятствования в случае войны тех с Германией. Договоренность не предусматривала обязательства США вступить в войну против Германии, однако такой вариант не исключался. И, действительно, весь ход событий Первой мировой войны подвел к нему.
Одним из ярких примеров отношения союзников к России стала судьба четырех русских Особых бригад, посланных Россией на другие фронты Первой мировой в 1916 году. Обычно, говоря об этих бригадах (часто неправильно называемых «русским экспедиционным корпусом»), вспоминают две бригады, воевавшие во Франции. Куда меньше вспоминают о других двух бригадах, сражавшихся на Балканах, и почти никогда – о том, как союзники поступили с большинством военнослужащих этих бригад.
Когда в декабре 1915 г. в Россию с требованием от Франции направить 400 тысяч русских солдат на зарубежные фронты прибыл французский сенатор Поль Думер, генерал Алексеев был категорически против. Он справедливо считал, что русские солдаты принесут больше пользы общесоюзному делу на своем фронте. Однако государь настоял на политическом решении данного вопроса. Правда, французское требование было урезано до семи бригад общей численностью менее 100 тысяч человек. В действительности, всего были посланы четыре Особые бригады, службу в которых за два года прошли в общей сложности около 60 тысяч человек.
1-я и 3-я бригады были отправлены во Францию, 2-я и 4-я на Балканы. Роль этих соединений была различной. Во Франции две бригады (примерно одна дивизия) были почти незаметны на общем фоне 160–170 дивизий союзников. На Балканах же воевали всего два десятка дивизий союзников (самых разных – французских, английских, сербских, итальянских, потом еще греческих). Там роль русских войск была значительнее не только количественно, но и по вкладу в боевые операции. Уже 6 (19) октября 1916 г. французский главнокомандующий генерал Саррайль в приказе по Восточной армии (так назывались международные войска союзников на Балканах) отметил храбрость русских войск в боях за город Флорина на севере Греции.
Влияние революции 1917 года не обошло и эти наши войска за границей, однако было бы неверно сводить к нему все случившееся с ними. Известно, что хотя в советское время существовала установка всюду в революционном движении искать «руководящую роль партии большевиков», однако даже автор фундаментальной работы[74 - Д.У. Лисовенко. Их хотели лишить Родины. М., 1960.] о русских войсках во Франции не смог обнаружить там никакой большевистской организации. До русского контингента на Балканах эхо революции вообще докатывалось с огромным запозданием. Так, солдатские комитеты, учрежденные приказом Временного правительства в мае 1917 г., были образованы там только в августе, а введенные в июле «военно-революционные суды» – лишь в ноябре, уже после падения Временного правительства.
Значительно сильнее на эти войска влиял общий революционный кризис, охвативший в то время Западную Европу. Явления разложения стали отмечаться в русских бригадах во Франции уже зимой 1916/17 г. Летом 1917 г. в самой французской армии волнения происходили в 16 корпусах из 36[75 - А.М. Зайончковский. Ук. соч. С.643.]! Под их непосредственным влиянием солдаты 1-й русской бригады, расквартированные в местечке Ла-Куртин, стали требовать отправки на Родину. Силами более свежей 3-й бригады ла-куртинский мятеж в сентябре 1917 г. был подавлен. Одна русская военная часть стреляла в другую, причем по приказу французского командования, за два месяца до того, как первые выстрелы гражданской войны раздались в самой России.
После падения Временного правительства, 3 (16) ноября 1917 г. французский военный министр Жорж Клемансо издал приказ, согласно которому военнослужащие русских Особых бригад подлежали сортировке на три категории: желающие сражаться в рядах французской армии, согласные работать на французскую армию, несогласные делать ни то ни другое. Последняя категория подлежала отправке на каторгу. Чтобы уяснить всю «пикантность» ситуации, вспомним, что в это время Россия еще не заключила перемирия и формально числилась по-прежнему воюющей на стороне Антанты.
Среди солдат 1-й и 3-й бригад во Франции решили записаться во французскую армию 252 человека (по другим источникам 266). 11,5 тысяч записались в рабочие отряды. Около 5 тысяч предпочли всему этому каторгу в Алжире. Они присоединились к уже находившимся там примерно 8 тысячам осужденных участников ла-куртинского мятежа[76 - А.Ю. Павлов. Русские войска во Франции в период Первой мировой войны. // Новый часовой. 1994, №2.].
Эта же система «трияжа» в январе 1918 г. была применена к русским солдатам на Балканском фронте. Около 500 военнослужащих 2-й и 4-й Особых бригад завербовались во французскую армию. Примерно 1200 стали военными рабочими. Около 12 тысяч добровольно отправились на каторгу[77 - А.Ю. Павлов. Русские войска на Македонском фронте во время Первой мировой войны. // Новый часовой. 1997, №5.]. Судьба этих каторжан исследована только в одной работе[78 - А.Б. Летнев. Алжирская Одиссея. Из истории Русского экспедиционного корпуса на Западном фронте. // Мир истории. 2001, № 8; 2002, №№ 1, 2.], причем число наших соотечественников, навсегда оставшихся в песках Сахары, до сих пор неизвестно даже приблизительно.
Отметим международно-правовой аспект вопроса. Коль скоро Россия вышла из войны, то на ее военнослужащих должен был распространяться статус граждан нейтрального государства. Если Франция не нашла в себе достаточно великодушия, чтобы позволить этим солдатам после всего, что они сделали для союзников в 1916 и в начале 1917 гг., вернуться на Родину, то она обязана была, по крайней мере, уважать их права как интернированных лиц. Вместо этого Франция применила к русским подданным такие же нормы, как к завербованным солдатам своего «Иностранного легиона».
Нет смысла кичиться сравнением боевых заслуг. Нельзя утверждать, что Россия внесла наибольший вклад в коалиционную войну Антанты. Известно, что Германия – главное звено Четверного союза – большинство своих потерь в 1914–1918 гг. понесла на Западном фронте. В то же время очевидно, что без помощи России Франция была бы разгромлена уже в 1914 году. Русский фронт оказывал огромное влияние на ход Первой мировой войны, в разное время притягивая на себя от одной трети до половины всех сухопутных сил Четверного союза. Даже после заключения Брестского мира в 1918 году этот фронт фактически продолжал существовать, не говоря уже о революционном разложении, вносимом Советской Россией в стан Центральных держав. Западные союзники не имели никакого морального права упрекать Россию в «измене союзническому долгу». Ведь к подписанию «похабного» мира Россию в немалой степени подвела именно их политика в ходе войны.
Глава вторая
Самодержец со связанными руками
Царь и элита
Историку всегда следует быть осторожным, имея дело с суждениями современников о политически неудачных вождях. Особенно если с их падением оказалось связано крушение целых общественных классов. Вполне естественно, что представители этих классов, оказавшись «у разбитого корыта», ищут виновных своей исторической неудачи. Для русской дореволюционной элиты найти такого виновного, «козла отпущения», очень легко, коль скоро ее формальным главой на протяжении долгого времени был сам государь император.
Негативный миф о Николае II сложился при его жизни усилиями самой элиты. Николай II, с точки зрения «модернизировавшейся» элиты, жаждавшей политической конкуренции (т.е. «демократии»), свободной от служения государственным интересам, не был, с ее точки зрения, достаточно эффективным «политическим менеджером». В этом – корень внутриэлитной оппозиции царю, непрерывно усиливавшейся все время последнего царствования. Задолго до 1917 г. в элитных кругах возникли планы отстранения Николая II от власти и «мирной» замены самодержавия конституционным строем. Подразумевалось, что вся власть при этом останется в руках все той же элиты, деятели которой, однако, теперь на «вольной воле» развернут межпартийную борьбу за министерские портфели и привилегии.
В начале ХХ века многие представители правящего слоя Империи были тесно связаны с кругами российской буржуазии благодаря совместному участию в деловых операциях. Для предпринимательского класса это была одна из форм влияния на государственную власть и принятие политических решений. Правящая и деловая элита были тесно связаны и родственными узами. В начале ХХ века это был уже во многом единый класс общества.
Именно этой новой классовой самоидентификацией следует объяснять политическое поведение многих «слуг царевых» в начале ХХ века. Министры и губернаторы в ряде случаев прямо потворствовали действиям либеральной оппозиции, искренне полагая, что предотвратить революцию можно только расширением социально-политической опоры власти и изменением механизмов властвования. Для них парламентарная монархия становилась более важной и актуальной целью, чем сохранение прежнего самодержавия. Блок либеральных сановников и верхушки буржуазии окончательно оформился как раз во время Первой мировой войны и проявился в совместном натиске на самодержавие.
С точки зрения интересов российской элиты в целом это была, в принципе, разумная и дальновидная позиция, но лишь теоретически. Успеху ее практической реализации препятствовало то, что подобная трансформация неминуемо сопровождалась ослаблением вертикали власти, говоря нынешним языком. В условиях, когда «внизу» все бурлило и клокотало, политическое единство и согласие в рядах элиты оказывалось единственным средством ее самосохранения.
Но данное обстоятельство, прекрасно осознававшееся всеми в элитных слоях, парадоксальным образом подрывало почву для единства. Впрочем, давно надо бы усвоить: если нечто в истории выглядит как парадокс, значит, оно просто еще недостаточно нами понято. Сторонники самодержавия (и сам Николай II) полагали, что общая угроза в конце концов заставит элиту сплотиться вокруг своего традиционного вождя – монарха. Это был теоретически верный посыл. Но не менее логически обоснованно либеральные элитарии считали, что эта же опасность заставит самодержавие пойти на соглашение с ними на их условиях.
