скачать книгу бесплатно
Вестники Судного дня
Брюс Федоров
Когда Человек предстал перед Богом, он сказал ему: Господин мой, я всё испытал в жизни. Был сир и убог, власти притесняли меня, голодал, кров мой разрушен, дети и жена оставили меня. Люди обходят меня с презрением и никому нет до меня дела. Разве я не познал все тяготы жизни и не заслужил Твоего прощения?
На что Бог ответил ему: Ты не дрожал в промёрзшем окопе, не бежал безумным в последнюю атаку, хватая грудью свинец, не валялся в ночи на стылой земле с разорванным осколками животом. Ты не был на войне, а потому не знаешь о жизни ничего.
Книга «Вестники Судного дня» рассказывает о жуткой правде прошедшей Великой войны.
Брюс Федоров
Вестники Судного дня
Copyright Брюс Федоров (Bruce Fedorov) 2016 г.
* * *
Посвящается: солдатам и офицерам 1941 года, правофланговым Бессмертного полка
Вторая мировая война превзошла все остальные до неё случавшиеся по уровню своей ожесточенности, поставив перед человечеством единственный возможный вопрос – «Доколе?». В широкой панораме больших и малых сражений, развернувшихся во всех частях света, Великая Отечественная война занимает особое место, так как основными её чертами стали беспощадность и непримиримость. Однако и в её кровавом контексте выделяется отдельный наиболее драматический период – катастрофические поражения и первые начальные, ещё робкие успехи 1941 года.
«Кто не воевал в 41-ом, тот войны не знает», считал Александр Иванович Покрышкин, военный летчик-истребитель в годы Великой Отечественной войны, трижды Герой Советского Союза и маршал авиации Советского Союза после неё.
I. Три рядовых эпизода из хроники десантно-штурмового батальона (Повесть)
Вымощенная отшлифованным булыжником улица пологим тягуном тянулась вверх и, если бы не разнывшаяся от старой фронтовой раны левая нога, то идти можно было бы вполне сносно. Федор Терентьевич Бекетов не любил узкие пространства и поэтому заранее сошёл с ленточного тротуара, прилепившегося к аккуратным палисадникам невысоких двухэтажных домов, предпочитая держаться на проезжей части улицы.
– Нет оперативного простора, – бывало отвечал он, если считал нужным удовлетворить чье-то назойливое любопытство, почему он не любит всё узкое и чем-то ограниченное.
В этот ранний утренний час маленький тихий городок на северо-востоке Германии уже оживился, и его улицы и переулки начали постепенно наполняться населявшими его людьми, которые один за другим покидали свои уютные жилища и торопливо направлялись по неотложным делам. Всем им хотелось в срок оказаться на рабочих местах в многочисленных административных конторах, уютных кафе или запустить моторы станков в небольших производственных мастерских. Немецкая дисциплина и педантичность – неоценимые качества, когда требуется точно и качественно выполнить любую поставленную задачу или, что ещё более важно, договориться о правилах поведения и жизнеустройства в рамках какого-нибудь муниципального образования или «Общины – Gemeinde». И ровно эти же несомненно высокие человеческие достоинства могут стать проклятием для умного, образованного и в общем-то добропорядочного народа, когда он превращается всего лишь в инструментарий для реализации чей-то бредовой идеи, и несчастьем для других людей.
Нога ещё более разнылась, когда резиновый наконечник трости, которую Фёдор Терентьевич прихватил с собой для пешей прогулки, вдруг так некстати соскользнул с горбыля мостового камня и в то же мгновение боль молнией пронеслась от колена вверх и вонзилась куда-то между рёбер под самое сердце.
– Verdammte Steige – проклятый подъём, – правая щека Фёдора Терентьевича слегка поджалась, словно от болевого спазма. Что сказать, когда далеко не молод и разменял седьмой десяток лет? Когда уже не понять, отчего становится больнее, то ли от возрастных физических недугов, то ли от горьких воспоминаний, тяжкой ношей лежащих на душе.
Он оглянулся. Этот неприметный городок с обычным мало о чём говорящем названием Цвекау ан дер N, что примерно в тридцати километрах к северо-западу от Лейпцига, был ему немного знаком и выглядел почти так же, как и в конце апреля 1945-го. Такие же, как и в том памятном победном году, добротные, выступающие вперёд фасады домов, подметённые улицы, вымытые дорожные указатели и подкрашенные городские урны. Каким-то чудом война обошла этот аккуратный немецкий городок, оставив его почти нетронутым к радости местных жителей и к удовлетворению советского командования, решившего разместить в нём один из своих стационарных госпиталей. Благо, большинство зданий оказалось нетронутым по той простой причине, что батальон эсэсовцев из Бохума, имевших своей задачей оборонять Цвекау до подхода основных сил, решил, что не стоит испытывать судьбу и лучше оставить этот населённый пункт на попечение местных фольксштурмистов, и двинулся в западном направлении, очевидно рассчитывая на встречу с передовыми отрядами англо-американских войск.
Тогда, как и сейчас, тоже была весна. Липовые деревья раскрыли свои нежные, ещё не потревоженные летним зноем листочки, черёмуха украсила ветки белоснежными плюмажами, а утренний воздух благоухал медовыми ароматами всевозможных первых цветов. Военная гроза сдвинулась куда-то вбок в направлении ещё корчившегося в кровавых муках Берлина, а здесь, в притихшем и сдавшемся на милость победителя немецком городке уже забрезжил рассвет долгожданной мирной жизни. Души советских солдат и офицеров, измотанные четырёхлетним ненастьем непрерывных боев, постепенно успокаивались.
Оживала надежда на возвращение из опостылевшей Германии в свои разрушенные и потому ещё более родные края.
Цвекау был для ветерана Бекетова лишь эпизодом в его долгом фронтовом пути, малозаметной точкой на топографической карте боевых действий, куда он доставил своего боевого друга, получившего так некстати в конце войны осколочное ранение в область грудной клетки, и сдал его на руки фронтовым ангелам-врачам военно-полевой хирургии. Небольшой, с однокопеечную монету, с рваными краями осколок от гаубичного снаряда пропахал бордовую борозду по животу, раздергивая мышцы в безобразные лохмотья, и забился глубоко вовнутрь, перекрыв кровоснабжение легочных капилляров. Не довелось в те дни Фёдору Терентьевичу задержаться в этом городке хотя бы на пару суток, чтобы поддержать своего тяжело раннего друга и помочь ему перенести неизбежную сложнейшую операцию. Служебный долг призывал его отправиться в дорогу туда, где ещё гремела непрерывная канонада тысяч орудий, где продолжали вздыматься приливные волны атакующих шеренг советской армии, заливающих своей алой кровью свирепую вакханалию, которую развязало всемирное зло. Во что бы то ни стало надо было заставить себя пройти оставшиеся метры войны, чтобы через свинцовую метель на излете последнего вздоха дотянуться натруженной солдатской рукой до горла извивающейся фашистской гадины и вырвать у неё из пасти ядовитое жало.
И вот теперь он опять здесь, в Германии, не потому что хотел посетить памятные места давнишних боёв и убедиться ещё раз, что смерть, насытившись жизнями сотен тысяч павших, утомилась собирать кровавый урожай и удалилась в свои мрачные чертоги, навсегда покинув эту израненную землю. Нет, он даже не стремился воспользоваться официальной программой поездки, организованной по линии Общества дружбы ГДР – СССР для советских ветеранов войны. Он не хотел пышных церемоний, искренних приветственных речей и слов, выражавших неподдельную симпатию и благодарность им, победителям. Сейчас душа нуждалась в покое и боялась говорливого людского многословия и пустой суеты. Она хотела только одного – вспомнить тех, кто навсегда остался в памяти, кто шёл когда-то с тобой рядом и, улыбаясь, протягивал тебе последнюю папиросу, чьё крепкое плечо было вернее броневой стали в те бесконечные и томительные минуты ожидания приказа, когда главным было суметь выдернуть себя из окопа и, вжимая в живот деревянное ложе автомата, судорожно кривя рот и выхаркивая из глотки водочные сгустки животной ярости… мать-перемать… ринуться туда, вперёд, на плюющиеся бешеным свинцовым огнем и пороховым дымом пулеметы врага.
И потому сейчас он стоял здесь, на этой большой красивой площади перед городской ратушей обычного немецкого городка. Изможденный годами седой человек, чьи плечи, привычные к золотым прямоугольным пряникам погон, теперь гнула вниз беспощадная старость, заставляя опираться на опостылевшую трость. Свежий весенний воздух вливался в легкие, помогая сердцу вернуться к нормальному ритму, сорванному длительным подъемом по кособокой извилистой улочке.
– Ну вот и хорошо, – пронеслось в голове, – теперь можно и дальше идти. Должно быть, немного осталось. Разве не одолею?
Намерение Фёдора Терентьевича продолжить свой путь неожиданно было прервано негромким окликом. Участливый девичий голос осторожно спросил его:
– У Вас всё хорошо? Мы могли бы чем-то помочь Вам?
Бекетов повернулся и увидел перед собой пару совсем молодых людей, девушку и парня, которые смотрели на него и чуть смущенно улыбались.
«Лет восемнадцать-девятнадцать, не больше. По виду они скорее всего студенты какого-нибудь местного колледжа. Какие молодые, свежие и открытые лица», – подумал седовласый ветеран.
– Может, вы подскажете, я правильно иду? Мне нужно Zentralfriedhof – центральное кладбище.
– Да, да, – как-то особенно торопливо произнесла девушка. – Если идти пешком, то минут двадцать. Но может быть, для Вас вызвать такси?
– Нет, спасибо. Я дойду.
Молодые люди по очереди попрощались – Auf wiedersehen /До свидания/. Почему-то ещё больше смутились и быстро пошли в ту же сторону, куда намеревался идти и сам Фёдор Терентьевич.
«Может быть их смутил мой выговор? Ведь ещё до войны инструктора по языковой подготовке предупреждали меня о том, что мой немецкий окрашен диалектическими признаками выходца из земли Шлезвиг-Гольштейн. А это ФРГ. Наверное, они посчитали, что я западный немец, которого непросто встретить в этих краях?»
«Такая приятная пара, – подумал он, глядя им вслед. – Дай бог, чтобы в новой социалистической Германии они обрели счастье и мирную жизнь». Потом, остановившись, ещё раз оглядел площадь. А ведь когда-то этот город и эта площадь наверняка видели и другие времена, и такие же замечательные молодые люди, как эти, их отцы и матери, ещё не стряхнувшие с себя очарование юности, собирались здесь.
* * *
…Начало мая 1939 года выдалось ненастным. С утра на город наползли низкие серые тучи, и поэтому временами сверху срывались горсти мелких дождевых капель, которыми ветер щедро осыпал лица собравшихся на площади людей. Казалось, здесь были все жители Цвекау, взоры которых, как по команде, были устремлены на стройные шеренги, вытянувшиеся в ротном порядке вдоль периметра ратушной площади. Непогода не оказывала никакого воздействия ни на зрителей, застывших в ожидании начала торжественной церемонии, ни на крепких и уверенных, с загорелыми лицами молодых людей, выстроившихся в безупречном порядке перед высокой трибуной, на которую уже заходили главные устроители городского митинга. Это был митинг городской организации «Гитлерюгенд», молодежного крыла НСДАП, национально-социалистической немецкой рабочей партии Германии, созданной для воспитания преданных сторонников фашистской идеологии нового руководства страны, тех, которые были призваны осуществить на деле самые амбициозные планы, которые когда-либо ставила перед собой Германия. Многие немецкие семьи с восторгом восприняли идею высших политических кругов партии объединить прежде забытую всеми молодежь в военизированный союз, где помимо отработки навыков владения оружием много внимания уделялось дисциплине, приучению к бытовому порядку, уважению к труду, участию в различных спортивных состязаниях, развитию новой, теперь уже фашистской культуры. Родители были спокойны. Из их обожаемых чад вырастут хорошие добродетельные граждане своей страны, и никто из них ни о чём плохом не задумывался. А зачем? «За тебя думает фюрер». Никто из них ещё не подозревал, что миллионы их любимых сыновей в самом ближайшем будущем усыпят своими костями снежные равнины России и желтые пустыни Аравии, а те, кому счастливый рок всё-таки судит вернуться домой и добраться до берегов Рейна и благословенных виноградных склонов мозельских долин, физически искалеченные, будут доживать свой век, не ведая больше, что такое обыкновенные радости жизни. И всё потому, что ранее они отправились в военный поход для того, чтобы не нести жизнь, а уничтожать её, истребляя в своей душе всё человеческое.
А пока что на площади ветер развевал огромные красно-белые знамена с черной свастикой и штандарты «Гитлерюгенда», похожие на вытянутые языки пламени с изображением гордого рунического символа «Совило», обозначающего доблесть и успех победителей. Глаза матерей увлажнились, а отцы подтянули свои животы и выпрямили спины, вспомнив прежнюю военную выучку.
Какие они у нас хорошие и замечательные, наши мальчики. Какие у них одинаковые аккуратные прически. Как ладно сидят на них коричневые рубашки с черными треугольными галстуками и с вязаными кожаными узлами. Шорты до колен и высокие шерстяные чулки, натянутые на напружиненные ноги, засунутые в крепкие ботинки, в которых так удобно взбираться по баварским кручам или стройно печатать шаг по булыжным мостовым, вызывая восхищение у обывателей и страх у евреев и всяких там «коммунистов». А румяные, с крепкими зубами и налитыми арийским здоровьем щеками «junge Frauleinen», девушки и дамы постарше, восторженно махали им руками и дарили цветы, а при случае радостно и самозабвенно свою любовь. Как им всем, нашим мальчикам, идёт эта чудесная униформа. Они наша гордость и надежда. Какие у них мускулистые тела и руки, готовые крепко сжимать серп хлебопашца или винтовку солдата вермахта. Наш фюрер скажет, что нужно стране, а значит и нам всем. Отдай приказ, мы его выполним.
Раздался глухой рокот барабанов, призывая всех к вниманию. Площадь затихла. Пауль Штюбен, Bezirksjugendfuerer – окружной руководитель местного отделения «Гитлерюгенда», подошел к микрофону, поправил ремень, перепоясавший его выпуклую грудь, и, поворачивая голову вправо-влево, внимательно оглядел застывшие перед ним, как единый монолит, парадные порядки членов своей организации. Выкинул вперед правую руку с открытой ладонью и плотно сжатыми пальцами, имитируя приветствие, заимствованное нацистами у древнеримских легионеров. Всем слушать.
– Kamaraden, Камараден, побратимы. Здесь, на этой площади стоят лучшие представители немецкой молодежи, новое поколение нашего народа. Вы молодая сила рейха, великое братство будущих победителей. Мы все учимся на славных примерах доблести и самопожертвования павших героев. Верность нашему фюреру, Адольфу Гитлеру, – это путь в бессмертие. Наши враги скоро узнают силу возродившейся Германии, почувствуют силу нашего гнева. Никто из них не дождется пощады. Германия пробудилась. Уже Эльзас и Лотарингия вернулись в лоно своей родины, ликующая Австрия цветами встретила наших доблестных солдат, а историческая часть нашего народа, судетские немцы, наконец-то вырвались из вековой славянской кабалы. Хох.
– Хох, да будет так, – выдохнула площадь.
– Мы собрались здесь, чтобы проводить юношей старшего возраста в нашу непобедимую армию. В их жизни настает самый замечательный день – скоро они наденут полевую форму солдат вермахта, чтобы встать в его железные непоколебимые шеренги. На этой трибуне, где собрались самые почётные люди этого города, находятся два замечательных молодых офицера, которые совсем недавно были членами нашей общегерманской организации и, как Вы все, не жалея себя, вставали в шесть утра по звуку горна и упорно осваивали трудные дисциплины довоенной подготовки. А теперь они офицеры танковой дивизии, которая стремительным марш-броском преодолела урочища Чехословакии, неся нашим несчастным соотечественникам свободу на своих победоносных штыках и знаменах.
– Хох, – откликнулась площадь.
– Одному из этих офицеров, имя которого Герд Мюллер, награждённому за выказанное им усердие и умение безупречно выполнять приказы его командиров, за Судетский поход был вручен орден «Железный крест», знак воинской доблести.
– Хох, – прошелестело по юношеским шеренгам. Глаза всех устремились на того, кто был им почти ровесником, а сейчас стал обожаемым всеми героем.
– Обер-лейтенанту Герду Мюллеру доверено вручить лучшим из вас почетные награды – походные ножи «Гитлерюгенда», на клинках которых красуется наш гордый девиз «Blut und Ehre» – «Кровь и честь», которые теперь будут с вами до самой смерти. Вы научились думать, как германцы, и поступать, как германцы.
– Хох!
– Зепп Юнгвальд, Дитрих Зайлер, Эмирих Штримиц, выйти из строя.
Молодые люди молча, парадным шагом, стараясь не уронить личное достоинство в глазах сотен наблюдавших за ними завистливых сверстников и растроганных взрослых людей, подходили к трибуне и вскидывали в приветствии правые руки. На лицах, уже отмеченных первым весенним загаром, читались решимость и отвага. Прочь всякие сомнения, унынье и недостойные мужчин слабости. Теперь скоро они встанут в ряды армии Великой Германии. Будут её солдатами.
– Этим юношам, – голос уездного руководителя молодёжи зазвенел с новой силой, – предстоят грандиозные свершения. За Рейном притаились коварные галлы, которые только и ждут, чтобы нанести удар в спину германской нации, а из-за Вислы на нас смотрят жадные глаза вечно голодных и недовольных своей участью поляков. Так будем же готовы и достойны подвигов наших великих предков. С нами Бог и фюрер. Хайль Гитлер.
– Хайль, – громовым залпом прокатилось по площади.
Небольшой оркестрик взял первые аккорды любимого гимна “Vorwarts, vorwarts” – «Вперёд, вперёд»:
Unsere Fahne flattert uns voran
Wir marchieren fur Hitler
Durch Nacht und durch Not
Mit der Fahne die ist wichtiger als der Tod —
(Наше знамя веет впереди. Мы идем за Гитлером через ночь и страдания со знаменем в руках, которое важнее чем сама Смерть).
Самозабвенно, задрав голову, пел уездный фюрер-оратор, пел бургомистр и офицеры-танкисты, пели все на трибуне для почётных гостей. Пели юноши из «Гитлерюгенда», пели девушки из Союза немецких девушек, пели достопочтимые бюргеры города Цвекау.
Всех воспламенили эти слова. Грудь распирало желание выказать перед другими своё особое чувство патриотизма, любви к «Фатерланду» – ненаглядной родине. Туманились увлажнившиеся глаза, душа томилась жаждой действия и ожиданием подвига. Приказ, нужен приказ, чтобы выстроиться в походные колонны и ощутить великое единение со множеством своих соотечественников. Качаются перед глазами бритые затылки, маршируют в такт ноги, слегка позвякивает о приклад винтовки походная фляга со шнапсом. Вперёд, вперёд, в манящую неизведанную даль, туда, где лежат другие страны, чужие земли и текут незнакомые реки. Теперь всё это станет нашим.
Пели на улицах и площадях, в сельских общинах и на стадионах Мюнхена, Гамбурга, Лейпцига и Берлина. Пела вся Германия днем и ночью в свете чадящих, оплывших черным дёгтем факелов. Строились в шеренги и рабочий, и врач, и крестьянин, и водитель такси. Ровнее, чтобы видеть грудь пятого. Умный и храбрый, добрый и злой. Все вместе ради самой «великой» цели. Страна тружеников, поэтов и философов готовилась расширять свои границы от Атлантики до Урала, и неважно, сколько неведомых людей придется смешать с грязью танковыми траками. Пусть проигравший плачет и клянёт свою злосчастную судьбу, потому что так начертал он, непогрешимый и всезнающий народный вождь Адольф Гитлер, и ведомая им партия нового типа, установившая, что «Германия превыше всего».
Не так ли, всегда и везде, на протяжении тысячелетий возрождается и вскармливается беспощадный Молох войны?!
* * *
Вскоре единственная улица, стекающая с ратушной площади, разбежалась на несколько переулков. На углу одного из них была установлена стрелка с четкой надписью «Zentralfriedhof» – «Центральное кладбище».
– Ну, значит, дошёл, – облегчённо подумал Фёдор Терентьевич.
И действительно, пройдя под уклон ещё две сотни метров, он оказался перед входом из высоких каменных колонн и однообразной чугунной ограды, выкрашенной в черный цвет.
«Странно, столь печальное место, а находится так близко к центру города. Ну да ладно. Главное, найти могилу Александра. По документам он где-то недалеко от входа должен быть захоронен», – и Фёдор Терентьевич прошёл под чугунным сводом ворот.
Кладбище оказалось небольшим, около ста захоронений, и очень ухоженным. С немецкой старательностью дорожки были чисто выметены, а могильные камни, выкрашенные в белый цвет, имели чёткие прорезанные надписи. Пройдя до конца второго ряда, Бекетов наконец обнаружил рядом с памятной плитой какому-то незнакомому ему майору могилу своего фронтового друга.
На камне, украшенном красноармейской звездой, покрытой золотистой краской, было написано – «капитан Александр Панкратов» и даты «1916–1945 гг.»
Фёдор Терентьевич отложил свою трость, опустился на одно колено и достал из кармана видавший виды, затёртый портсигар. Он давно уже не курил, но держал его при себе как напоминание о военных годах. Затем всё ещё крепкими пальцами разомкнул створки металлической коробки и высыпал из него на могилу горсть земли, которую привез из деревни, где родился его друг. Подобрал трость, с усилием выпрямился и молча склонил голову. Рассыпавшиеся седые волосы прикрыли сжавшиеся уголки глаз. Жёсткая кожа на щеках вспухла взбугрившимися желваками.
– Эх, Сашка, Сашка, угораздило тебя. Ведь всю войну прошёл. Бог миловал, – заметались мысли под темечком, – а здесь, за две недели до победы нарвался на проволочную растяжку. Какие-то сопляки-фольксштурмисты перекинули трос между деревьев над дорогой, чтобы подловить неосмотрительных мотоциклистов. Забылся ты, расслабился, успокоила тебя легкость, с которой твой батальон занял этот паршивый городок. Не удалось тебе вновь увидеть родной дом и прижать к сердцу свою ненаглядную Любашу.
Фёдор Терентьевич полез в боковой карман, вынул из него маленькую плоскую фляжку, приложился к горлышку и сделал два протяжных глотка. Водка, как всегда, немного успокоила его.
– Спи спокойно, брат. Время летит быстро. Скоро, поди, увидимся, – Фёдор Терентьевич повернулся, чуть прихрамывая и опираясь на трость, и пошёл на выход вдоль ровной линейки могильных холмиков. Глаза автоматически перебирали надписи на надгробных плитах.
«Что же это такое? – вздрогнул он. – Да здесь же лежат одни мальчишки, лейтенанты, младшие лейтенанты, восемнадцать-двадцать лет. Ведь война уже почти кончилась. Как же они умудрились умереть так не вовремя, ведь был уже апрель месяц? До капитуляции Германии оставалось две недели. Неужели мы воевали так на пределе, что не могли обойтись без этих, нецелованных? Какую же невиданную цену заплатили за нашу Победу, если нельзя было сохранить их для будущего? Сколько матерей, теряя сознание, грохнулось на землю, получив похоронку тогда, когда уже в сердцах поселилась надежда, что он выживет, вернется. Ведь конец войне. А тут? И что потом? Нет конца горю. Исчезла, испарилась радость жизни, потому что уже нет его, единственного, беспредельно любимого, которого выносила и выходила. Берегла и холила, как могла, прикрывая натруженными руками от житейских невзгод. Эх-ма».
Фёдор Терентьевич остановился, чтобы перевести дыхание, и приложился к фляге губами.
– Прошу прощения, – послышался рядом тихий осторожный голос, – у Вас здесь кто-то похоронен?
Фёдор Терентьевич повернулся и увидел перед собой небольшого роста опрятно одетого и согбенного старичка.
– В общем да, – ответил он по-немецки.
– А я здесь недалеко живу и тогда жил, когда в 45-м в наш город вошли советские войска, – продолжал, слегка покашливая, говорить старичок, как бы стараясь не замечать сдержанность со стороны русского ветерана войны. – Раньше здесь не было кладбища, а был городской парк, но когда ваша армия разместила в нашем городе госпиталь, то надо было где-то хоронить умерших. Какая беда. Поверьте, что мы, старшее поколение, очень переживаем, когда приходим на это кладбище. Сколько прекрасных молодых людей лежит здесь. Сколько напрасных смертей. Этого не должно было случиться. Не должна была разразиться эта проклятая война. Это трагедия и для нас, немцев, и для вас.
– А Вы сами воевали? – спросил Бекетов, решив, что не стоит обижать своим молчанием этого на первый взгляд безобидного человека.
– Да, немного, – быстро ответил тот. – Я попал на Восточный фронт, но в январе 1942 года был демобилизован по болезни: отморозил ноги в окопах под Москвой, и у меня развилась гангрена. Хотели отнять ступни, но как-то обошлось. Но с тех пор я уже не могу нормально ходить. Больше ковыляю. А главное меня постоянно мучают боли. С тех пор.
Незнакомец замолчал, почувствовав неловкость за свою возможно неуместную болтливость. Затем, очень тихим голосом поинтересовался: – А Вы тоже были на фронте?
Фёдор Терентьевич наклонил голову, пристально посмотрел в глаза говорившего и с расстановкой ответил: – Четыре года. И закончил войну в Берлине.
– О-о-о, – протянул старичок, видимо, не зная, что нужно ответить.
– А Вас как зовут? – всё же решил спросить своего нежданного собеседника Бекетов.
– Лернер, Франц Лернер, – чуть заикаясь, проговорил тот.
«Странно, какая-то знакомая фамилия, – пронеслось в голове Бекетова. – Я её когда-то слышал. Определённо слышал. Лернер. Именно Лернер. Но вот только где?»
Потом, решив не продолжать разговор, кивнул на прощание незнакомцу и, развернувшись, пошел дальше по направлению к выходу из мемориального комплекса.
Пора было возвращаться в Берлин. Следующий день предполагал множество торжественных мероприятий, которые подготовили для советских ветеранов немецкие товарищи. Друзья из Германской Демократической Республики делали всё, чтобы хоть как-то сгладить у них тяжёлые воспоминания о прошедшей войне.
Уже сидя в поезде местного значения, который мчал его в столицу ГДР, Фёдор Терентьевич невольно задумался о событиях последних дней. За окном мелькали станции и полустанки, кривой синусоидой выпрыгивали крыши однотипно подстриженных домиков, дробно на стыках выстукивали трудяги-колёса. Ветеран Бекетов устало откинул седую голову на подголовник высокого сиденья. Спать не хотелось, но и общаться со случайными попутчиками тоже. И он прикрыл глаза. Мысли хаотично возникали, давая пищу уму, а потом распадались на отдельные фрагменты и безвозвратно уносились опять куда-то в небытие. На сердце было спокойно. Он выполнил обещание, которое дал тогда в далёком сорок пятом своему другу:
– Сашка, ты держись браток, не сдавайся, – и поправлял жёсткое шерстяное казённое одеяло, которое накинули на тело его боевого товарища подбежавшие к «виллису» врачи. – Уже хорошо, всё позади. Здесь тебе помогут. Война кончается, Сашка. Ты слышишь меня, брат? Конец ей, заразе. Ты выдержал, ты сделал это. Не молчи, смотри на меня. Я рядом, я не оставлю тебя. Ты потом заберешь этот дурацкий осколок с собой, и мы закинем его к твоему ордену в стакан водки. И выпьем за жизнь, за твою Любовь. Она не отпускала тебя. Не давала тебе разрешения на уход. Ты слышишь, ты нужен ей. Она ждет тебя там, на Родине. А я вернусь к тебе через неделю. Я обещаю.
И голова Сашки Панкратова, как бы со всем соглашаясь, раскачивалась на носилках из стороны в сторону, и голубые глаза смотрели в такое же голубое бездонное небо, и рот как бы кривился в улыбке, растягиваясь в кровавую дорожку, сочившуюся сквозь его плотно сомкнутые губы. Дорогой образ его фронтового товарища в который раз за эти годы вышел к нему на встречу и спокойно, чуть с задором посмотрел, как бы говоря: «Ну что ты беспокоишься, мне уже хорошо», – и затем пальцем выбил сигарету из трофейной пачки и протянул ему.
Но ещё сильнее, вызывая необъяснимую тревогу, вспоминался Фёдору Терентьевичу недавний горячечный разговор в купе международного экспресса Москва – Берлин, когда локомотив вырезал своими фарами тоннель из ночной мглы где-то на перегоне между Вязьмой и Оршей. В узкое вагонное помещение набилось сразу восемь человек. Поездка в дружеский, ещё социалистический Берлин всколыхнула ветеранскую память. Не могли заслуженные старики так просто заставить себя залечь на свои спальные места, чтобы скоротать ночной промежуток времени. Курьерский неотвратимо нёс их к западной границе, той самой, которая кровавым росчерком утренней зари 22 июня 41 года поделила жизнь, заменив мирное вчерашнее счастье на пороховую смрадную гарь. Как, откуда и почему возникло между так похожими друг на друга народами небывалое ожесточение, разлетевшееся по обеим странам вороньими стаями похоронок? Неужели это было так неизбежно и ничего невозможно было сделать, чтобы обуздать, укротить этот смертельный вихрь?
В купе на столике у окна сгрудились стаканы с недопитым чаем из вагонного титана, сиротливо пригорюнились сдвинутые в сторону две пустые коньячные бутылки, да пряталась в серую вощенную бумагу нехитрая домашняя снедь.
– Ну вот ты мне скажи, Николай Павлович, – не унимался сидевший напротив ветеран в белой рубахе с расстёгнутым воротом, – ты у нас здесь единственный генерал, а потому к тебе и вопрос. Разве нельзя было избежать внезапности? Почему Гитлеру удалось нанести по нам тогда в июне мощный, заранее подготовленный удар? Как случилось, что наша большая и в целом подготовленная армия как-то сразу оказалась не у дел и покатилась назад на восток? В этом явно просматривается ошибка нашего военно-политического руководства и лично Сталина.
Отставной генерал не торопился отвечать и, опустив голову, продолжал тщательно размешивать ложечкой сахар в своем стакане с чаем, и присутвовавшим стало казаться, что этот процесс занимал его гораздо больше, чем произнесенные слова товарища. Закончив подготовительную чайную процедуру, Николай Павлович поднял стакан на уровень глаз и зачем-то внимательно осмотрел его. Видимо, он не очень торопился с ответом. Вопросы он, конечно, слышал. Ничего странного или тем более выдающегося в них не было. Тысячи раз послевоенные политики страны и профессиональные эксперты по обороне задавали их, и никто так и не сумел дать однозначного и вразумительного объяснения.
– Ну так как же, Николай. Скажешь нам чего-нибудь или нет? – в голосе говорившего послышались нотки раздражения.
– А что ты собственно хочешь от меня услышать, Сергей? Ты не хуже меня знаешь обстановку накануне войны.
– И всё же, Николай Павлович, ты в конце войны командовал дивизией и участвовал в Берлинской операции, а значит был поближе к верхам, чем все мы. Я вот всю войну с первого дня прошел во фронтовой разведке и скажу тебе прямо, что разведка не ошиблась и регулярно докладывала командованию о мобилизационно-подготовительных операциях немецкого вермахта на территории Польши. А что вышло? Наш Западный округ и его командующий Павлов оказались полностью деморализованы и не смогли организовать оперативное управление войсками. Более тебе скажу, начальник разведывательного управления РККА, Рабоче-Крестьянской Красной Армии, Голиков Филипп Иванович, перед войной регулярно выкладывал разведдонесения на стол Сталину и наркому обороны Тимошенко С. К., в которых наша зарубежная агентура и разведчики-нелегалы из месяца в месяц сообщали о неизбежности нападения Германии на СССР. И в добыче достоверной информации отличились не только участники «Красной капеллы» в Германии или группа «Рамзая» во главе с Рихардом Зорге в Японии, но и многие другие сотрудники, чьи имена не стали достоянием гласности. Прошу, поверь мне в этом. Я как-никак отслужил в ГРУ, Главном разведывательном управлении министерства обороны, более 30 лет и вышел в запас в звании полковника и немало с чем знаком.
– Да верю я тебе, Сергей Гаврилович, верю, – ответил отставной генерал и оглядел собравшихся в купе ветеранов, глаза которых однозначно говорили о том, что этот вопрос интересует всех. Как-никак, а война пропахала их судьбы вдоль и поперёк, – но ради справедливости скажу, что в первые недели очаговые сопротивления Красной Армии были очень ожесточенными и временами носили успешный характер. Тому немало примеров и на Северо-западном и на Юго-западных направлениях. А Черноморский флот под командованием адмирала Ф. С. Октябрьского вообще молодец. С упреждением сыграли боевую тревогу, не оглядываясь на Москву, и встретили авиацию и корабли противника как следует. И последовавшие многомесячные сражения под Одессой, Севастополем, даже Ростовом-на-Дону – это заслуга и моряков, и сухопутных частей в тех местах, где враг не застал их врасплох. Так что лучше не будем горячиться, Сергей.
– Ну хорошо. Пусть даже так. Но когда ты воочию видишь, что войска собраны и готовы к наступлению, то здесь двух мнений быть не может. Именно в таком состоянии находилась немецкая армия в июне 41-го года у наших границ. Не так ли?
– Отчасти так. Но только отчасти. Отмобилизованные войска, как ты говоришь, могут быть направлены и в любое другое место. Да, Гитлер их собрал на территории Польши, но у него за спиной была ещё не сдавшаяся Англия. А это как никак, но всё же «второй фронт». Так что при необходимости войска с берегов Буга могли бы за месяц опять быть переброшены к берегам Ла-Манша, что и предлагали сделать немецкие фельдмаршалы. Кроме того, вермахт подготовил все маршруты для вывода этих войск к Каспию и Аравийскому морю для завоевания ближневосточной и кавказской нефти, что для экономики Германии в то время было значительно важнее, нежели чем наши ковыльные степи. Ты, конечно, будешь прав, если скажешь, что в тот период уже был разработан «План Барбаросса», план нападения на Советский Союз, но давай будем объективны, мой друг, немецкий генеральный штаб был против его реализации летом 1941 года. И сроки наступления переносились многократно, также как в свое время в 1939 и начало вторжения во Францию. Военные аспекты – это только часть сложной мозаичной общеполитической картины. Однако в Германии возобладали непрофессиональные, а по сути авантюристические воззрения нацистской верхушки. Ну а о действиях Сталина, Молотова, Ворошилова судить в таком упрощённом ключе – занятие по меньшей мере неблагородное. Как говорится: «каждый мнит себя стратегом, видя бой издалека». Так что ты не обижайся, Сергей Гаврилович, но с окончательными выводами торопиться не следует.
– Подожди, подожди, Николай, – не унимался настырный полковник разведслужбы. – Есть и другие аспекты. Этак всё можно оправдать. Ты говоришь, что собранные в кулак немецкие войска, выдвинутые к нашим рубежам, нельзя однозначно воспринимать как явный признак неизбежного вторжения. А упомянутый тобой план «Барбаросса»? Разве он уже не был утвержден военно-политическим руководством Германии? Разве это не критерий неизбежной войны? Наша разведка вскрыла эти намерения противника и регулярно докладывала обо всём наверх.
