скачать книгу бесплатно
Обыденным тоном, словно речь шла о совсем не значительной мелочи, Урицкий бросил:
– Расстрелять, как любого саботажника.
Ольга Петровна увидела, что мучнистое лицо обречённого стало красным, он нервно дёрнул шеей:
– За что?
– Расстрелять, – отчеканил Урицкий, и впервые за всё время работы на советскую власть Ольге Петровне стало по-настоящему страшно.
Несколькими часами спустя Урицкого убили, а на заводе Михельсона в Москве было совершено покушение на Ленина. Председателем ПетроЧК назначили Глеба Бокия, которого Ольга Петровна знала шапочно.
А ещё через день она сидела в зале Таврического дворца рядом с женой Бокия Софьей Доллер и слушала, как Зиновьев объявляет красный террор.
– На каждую смерть наших братьев мы ответим тысячами смертей! – с покрасневшим лицом кричал Зиновьев. – Товарищ Ленин ещё месяц назад, после убийства товарища Володарского[15 - Володарский В. (Моисей Маркович Голдштейн), большевик, в 1918 году петроградский комиссар пропаганды и агитации.], призвал нас поддерживать энергию и массовидность террора против кулаков, попов и белогвардейцев! Революция в опасности, и мы обязаны защитить её от внешнего и, главное – внутреннего врага! – Зиновьев плашмя стукнул по трибуне ладонью. – Мы никогда не забудем погибших товарищей и не простим, что накануне в Москве предательница Каплан стреляла в самого товарища Ленина!
Мечась от страха, его глаза перебегали с одного лица на другое, пока не остановились на лозунге «Вся власть Советам». Глотнув воды из стакана, Зиновьев поднял руку с зажатой бумагой. – Тут у меня доклад о работе ПетроЧК, о проделанной работе, товарищи. В нём говорится, что только за предыдущую неделю было расстреляно пятьсот двадцать контрреволюционеров и арестовано сто двадцать заложников. Этого мало, товарищи! Карающий меч революции должен рубить врага день и ночь. В качестве срочной меры предлагаю проголосовать за резолюцию Совнаркома[16 - Постановление от Совета народных депутатов РСФСР «О Красном терроре» от 5 сентября 1918 года.]о создании концентрационных лагерей и расстрелах чуждых элементов. И главное… – Зиновьев сделал долгую паузу, во время которой торжественно выпрямился. – Предлагаю переименовать Дворцовую площадь в Площадь Урицкого![17 - С 1918 по 1944 год Дворцовая площадь Петрограда-Ленинграда носила название «площадь Урицкого».]
В ответ раздались бурные аплодисменты.
Доллер промокнула глаза платочком и невесомо прикоснулась к запястью Ольги Петровны:
– Оля, вам, наверно, известно, что мои родители революционеры, поэтому мы всегда были готовы к страданиям за народ, но погибнуть сейчас, когда революция победила… Бедный Моня Урицкий… – Она протяжно вздохнула. – Я слышала, что ваш муж тоже пал жертвой революции?
Чтобы не углубляться в тему, Ольга Петровна сдержанно кивнула:
– Да.
– Мой Бокий не знает жалости и на посту председателя ЧК сумеет навести порядок. Я, конечно, не одобряю расстрелы заложников, но революция должна защищаться, не правда ли? Им это зачтётся, – шёпотом провозгласила Доллер, и Ольга Петровна вскользь подумала, что да, зачтётся. Только неизвестно, кому?
* * *
Глеб Бокий будет расстрелян в 1937 году, а Софью Александровну Доллер казнят годом позже, когда по улицам Ленинграда побегут бурливые весенние ручьи, по которым мальчишки станут пускать щепочки-лодки, а свежий бриз с Невы будет напевать вальсы в печных трубах.
* * *
Фаина закрыла дверь на три замка и вставила в затвор шарик цепочки. Мартемьян Григорьевич требовал, чтобы после каждого посетителя дверь запиралась тщательным образом. Интересно, если ли сейчас в Петрограде хоть одна незапертая дверь? Ужас, захвативший город вместе с новой властью, крепко держал обывателей за горло. По вечерам, после наступления комендантского часа, люди сидели в темноте, не смея зажечь свет, потому что к тем отчаянным, кто выдавал своё присутствие, немедленно приходили бандиты и грабили, грабили, грабили. Тёмные дома, тёмный город, тёмные времена.
После ухода последнего гостя в доме остался тяжёлый дух чего-то гнилого или кислого. Фаина открыла форточку. Уходя, противный мужик в офицерской шинели без погон ущипнул её за щёку и пробурчал:
– Милашка. Люблю молоденьких, а то вокруг меня одни старухи, хоть караул кричи.
В полутьме коридора его глаза стеклянно блеснули. Он сунул руку в карман, который топырился от свёртка, и Фаина поняла, что этот делец тоже, как и другие, принёс хозяину на обмен какую-то вещь и получил свою долю.
Уже после нескольких дней работы Фаины на Мартемьяна Григорьевича ей стало ясно, что он занимается каким-то недозволенным промыслом или скупкой краденого. Фаина приняла это с полнейшим равнодушием, тем паче, что выбирать не приходилось, и чтобы выжить, надо было цепляться за любое место. По ночам, когда звуки улицы затихали, она часами простаивала на коленях, вглядываясь в тусклый отблеск нимбов на иконах, и просила Господа только об одном – чтобы она и её девочки снова были вместе. Всё равно где, всё равно, в богатстве ли, в бедности – главное вместе, одной семьёй. Молитва была единственным мостиком, по которому она, хоть и мысленно, могла дотянуться до любимых, всей душой веря, что Матерь Божия умилостивит Своего Сына сберечь их, сохранить и вернуть в любящие руки целыми и невредимыми.
Спустя пару месяцев Мартемьян Григорьевич стал доверять Фаине несложные поручения: что-то передать или взять, как правило, мелкие свёртки или записки. Попадая на улицу, она старалась пройти мимо дома Ольги Петровны в надежде увидеть Капитолину с нянькой, а затем в тысячный раз обходила дворы, повторяя как заклинание:
– Вы не видели тут девочку, совсем маленькую, грудную? Она пропала в апреле.
От ответов Фаина впадала в отчаяние, приходя в себя только в церкви, наполненной такими же, как она, несчастными и обездоленными.
* * *
Иногда настоятель церкви отец Пётр думал, что храм сейчас наполнен бедой до самого купола. Люди и прежде несли сюда свои горести, но они перемежались с радостями, а благодарственные молебны звучали под церковными сводами куда чаще, чем отпевания. Сейчас же что ни день – покойник, а то и два-три. Тиф и голод собирали свои страшные жатвы, и не было им конца. От слёз обездоленных к вечеру отец Пётр порой чувствовал себя совершенно больным. Ко всем напастям добавлялась проблема отсутствия средств на содержание церкви. Дошло до того, что когда одна состоятельная прихожанка «из бывших» пожертвовала приходу бриллиантовое колье, отцу Петру пришлось прибегнуть к помощи спекулянта и глупо попасть под облаву. Удивительно, но следователь, к которому патруль привёл смущённого батюшку, оказался порядочным человеком. Происшествие закончилась всего лишь трёхмесячным арестом в Дерябинской тюрьме на Васильевском острове. А ведь могли бы и расстрелять без суда и следствия.
Сколько нынче на Руси безымянных могил с невинно убиенными! Как, оказывается, страшно, когда понятие «справедливость» заменяют коротким рычащим словом «террор», а над милосердием гнусно смеются и плюют в лицо доброте. Но несмотря ни на что, чудеса случаются, добро по-прежнему торжествует над злом и вершит правосудие.
Перекрестившись, отец Пётр посмотрел на странную пару у свечного ящика. Она – высокая статная девушка в бархатной накидке, он – косматый старик с нищенской сумой, одним костылём и орденом Святого Георгия на груди. Время от времени старик с девушкой обменивались понимающими взглядами. Потом девушка взяла старика за руку, и они медленно пошли ставить свечи к распятию.
Отец Пётр прекрасно знал их обоих. Когда он юным диаконом переступил порог церкви, старик уже сидел на паперти и казался таким же ветхим, как и нынче, словно бы время навсегда застыло в его сединах. Настоящего имени старика никто не знал – все кликали его Дед. Где старик жил, тоже никто не знал. Однажды отец Пётр предложил выхлопотать для него место в инвалидном доме, на что старик беспечно отмахнулся:
– Никуда я, батюшка, не пойду. Мне и здесь хорошо, на вольном воздухе. Меня Господь вдоволь питает, да мне много и не надобно. Сыт, одет-обут, и ладно.
Старик пошевелил разбитыми чоботами, из которых торчали голые пальцы, и хитро усмехнулся в усы.
– Ты лучше не обо мне думай, а вот о них, – он кивнул на кучку прихожан, что выходили из храма, – потому как скоро заплачут они кровавыми слезами. Чем их утешишь?
Тогда отец Пётр не оценил его слов, вспомнив о них лишь спустя много времени.
Спутницу старика звали Саша Лубенцова, дочь надворного советника. Отец Пётр крестил её двадцать лет назад. Лубенцовы баловали единственную дочь до умопомрачения, и она росла упрямой, дерзкой и своенравной. Особенно Саша невзлюбила нищих. Бывало, спускается с мамой после службы, увидит нищего и носик морщит:
– Фи, мама, какие они все противные, грязные, и воняет от них всякой гадостью.
А однажды отец Пётр заметил, как Саша положила в протянутую руку нищего вместо подаяния камень. А тот не расстроился, сунул камешек в карман и хитро усмехнулся:
– В хозяйстве всё сгодится, спасибо тебе, милая барышня.
Потом Лубенцовы сняли квартиру в другой части города, и вновь отец Пётр увидел Сашу уже совсем недавно. Обтрёпанная, несчастная, она стояла на паперти и робко протягивала к прохожим сложенную ковшиком ладонь.
– Да никак это та барышня, что подала мне камешек? – сразу признал её старик. Загребая костылём, он подобрался к ней поближе и заглянул в лицо. – Точно! – Поковырявшись в суме, он раскрыл ладонь. – А ведь я твой камешек храню. Век тебе за него благодарен. Как задумаю что-то плохое или слово худое хочу бросить, так сразу про камешек вспоминаю и говорю: «Спасибо Тебе, Господи, за вразумление».
Отец Пётр увидел, как у Саши задрожало лицо. Неверными движениями она опустилась на колени и прижалась лбом к костылю старика:
– Простите меня, если сможете.
Он положил её руки на плечи, словно хотел обнять, и в глазах его блеснули слёзы:
– Бог простит, и я прощаю.
С тех пор эти двое постоянно вместе. Когда старик заболел, Саша забрала его к себе и неделями не отходила от кровати, пока он не поднялся на ноги. А когда на Сашу напали грабители, старик стойко оборонял её костылём, покуда не подоспел патруль.
От приятных мыслей отца Петра отвлекла прихожанка с просьбой пойти к больному, и он заспешил за Дароносицей, потому что скоро должна начаться вечерняя служба и народ снова придёт в храм за утешением и надеждой.
* * *
Мартемьян Григорьевич был доволен, потому что заветная шкатулка из села Лысково наполнялась стремительно. Правду бают: кому война, а кому мать родна. Если в начале семнадцатого года на дне поблёскивала одинокая заколка с бриллиантом, то сейчас на синем бархате мерцала целая россыпь прозрачных камней чистейшей воды. Среди уникальных сокровищ была даже подвеска самой императрицы в виде лебедя из крупного жемчуга работы французских мастеров.
В припадке восторга Мартемьян Григорьевич поцеловал ключик, накрепко запиравший его тайну. Лысковкие шкатулки иногда называли персидскими, потому что их любили покупать персидские шахи за отменное качество и множество секретов. Замочек подобной шкатулки имел до двадцати язычков и при открывании мелодично пел переливчатым треньканьем. Папаша, от которого досталось сиё изделие, рассказывал, что проверяли работу мастеров не абы как, а запирали внутрь пачку денег и бросали шкатулку в огонь. Деньги должны были остаться целёхонькими, а ежели сгорали, то артель возмещала заказчику убыток из собственных средств.
Покойный папаша, Царствие ему Небесное, и надоумил заниматься посредничеством: одних познакомить, другому удружить, третьему выправить бумагу, четвёртому подсказать, где окопался нужный человечек. Ну, а уж когда в России началась заваруха, тут умному человеку полное раздолье – только успевай доставать шкатулочку, тщательно спрятанную в нише под лепниной потолка, – никто не догадается!
Придвинув резную лесенку из трёх ступенек, Мартемьян Григорьевич поднялся на верхнюю ступень к потаённому сейфу, мельком зацепив взглядом, как трое юных революционеров прикрепляли на стену брандмауэра лозунг: «Смерть буржуям! Да здравствует красный террор!» Дожили! Прежде, в царские времена, террористов сажали в тюрьмы, и поделом, а нынче господа террористы правят государством.
Мартемьян Григорьевич поставил шкатулку в схрон и стряхнул с пальцев следы побелки.
«По сравнению с террористами я чистый ангел», – пробормотал он себе под нос, но тут вспомнил, что обещал до наступления комендантского часа организовать одной дамочке свидание с заключённым, за что жене охранника было посуле по полфунта вологодского масла. Дамочка расплатилась золотой брошью, а полфунта масла обошлось в десять коробков спичек. Итого: половина золотой броши – чистая прибыль.
Мартемьян Григорьевич приоткрыл дверь и, наслаждаясь звуками собственного голоса, крикнул:
– Фаина, приготовь мне круг масла. Да запакуй получше, чтоб не развернулось в дороге.
И ещё выстави в прихожую галоши, осень нынче выдалась слякотная.
* * *
Фаина настолько привыкла к опустевшим городским улицам, что кучка женщин около пуговичной фабрики братьев Бух её удивила, тем паче, что фабрика не работала с начала переворота. В разбитых окнах гулял ветер. Да и сам Васильевский остров выглядел потускневшим и хмурым, словно после разрушительного наводнения, что приходят в Петроград по осени и оставляют после себя заколоченные витрины и вывороченные мостовые.
Привычным жестом она проверила за пазухой свёрток, предназначенный для передачи очередному клиенту в условленном месте. Мартемьян Григорьевич строго-настрого наказал пулей лететь на встречу и не разевать рот по сторонам. Но господин в шляпе и пенсне, как описал адресата хозяин, ещё не появился. Фаина остановилась и стала слушать агитаторшу, что стояла на перевёрнутой бочке, держа на плече древко с красным флагом.
– Быт, дорогие товарищи женщины! Быт, быт и быт – вот то, что не даёт работнице и крестьянке вздохнуть и расправить плечи. Только когда мы разорвём оковы быта, женщина станет равноправным членом нового социалистического общества.
Сорвав с плеча древко, агитаторша поболтала знаменем в воздухе и приставила к ноге, как солдат ружьё. Толпа сдержанно зашумела в ответ. Агитаторша набрала в грудь воздуха и выпалила:
– Революция, товарищи, дала свободу всем, в том числе и вам! Свободная женщина не станет надрываться на кухне или за стиркой белья, она пойдёт творить и любить, товарищи!
– Это в проститутки, что ли? – выкрикнула с места толстуха в сером платке.
Прокатившийся по толпе смешок затих под суровым взглядом агитаторши. Та подбоченилась, так что стал виден револьвер, спрятанный под кацавейкой, и нацелила на толстуху указательный палец:
– Вот вам, товарищи и гражданки, образчик серости и косности. Раскрепощённая женщина – не проститутка, а друг, товарищ и брат. Её мысли занимают не щи да каша, а государственные проблемы. Партия призывает вас учиться, да не просто учить грамоту, а учиться управлять государством.
– А портки стирать кто будет? – не унималась толстуха.
– Портки? Чьи? – растерялась агитаторша.
– А ребятишек куда? Ежели их не кормить да не обстирывать, так беспризорство получится! – выкрикнула высокая девушка с румяными щеками.
– Ты, Ленка, сперва замуж выйди, а потом о ребятишках думай! – озорно взлетел вверх короткий смешок.
С глухим стуком агитаторша притопнула каблуком о днище бочки.
– Брак, товарищи, это пережиток прошлого. В свободной России нет и не будет места позорному явлению подчинения мужу. Свободная женщина сама станет главой семьи!
Толстуха зашевелилась и ехидно подначила:
– Так ты же говоришь – семьи не будет.
– А мужиков куда девать? – пробасила чернявая тётка в извозчицком армяке. Обернувшись, она обратилась к кому-то из слушавших. – Слышь, Антиповна, может, ты мово мужика себе заберёшь? Вот, гражданка говорит, что мне он теперь без надобности!
– Мне твой Гришка задаром не нужен! Я себе матросика присматриваю! – Весёлая молодайка лихо подбоченилась. Кругом засмеялись.
– Работницы, сейчас не время для шуток! – надсадно проорала агитаторша. Чтобы привлечь к себе внимание, она снова подняла флаг, кроваво затрепетавший на ветру. – Мы должны скинуть ярмо прошлого и встать вровень с мужчинами!
Водрузив знамя на плечо, она исподлобья оглядела развеселившихся женщин и остановила взгляд на Фаине:
– Вот ты, девушка, разве ты не хочешь стать свободной?
Под перекрёстным огнём многих глаз Фаина сконфузилась:
– Не знаю.
– Типичный образчик устарелого мышления! – воскликнула агитаторша, словно именно такого ответа и ожидала. – Но ничего, мы, большевики, научим тебя быть свободной, а не захочешь добровольно – заставим! Советская власть полностью уравняла мужчину и женщину в труде, образовании и семье. Ура, товарищи!
– Ура, – нестройно подхватило несколько голосов.
Фаина стала выбираться из толпы, поскольку заметила на перекрёстке нужного господина в пенсне и шляпе. Остаётся вручить ему свёрток, и можно бежать по своим делам.
Прибавив шаг, Фаина сунула руку за пакетом, но с ужасом обнаружила, что тот исчез.
* * *
– То есть как украли? Ты понимаешь, что ты творишь? – Одним движением господин в шляпе схватил Фаину за отвороты жакета и крепко встряхнул. – Признавайся, куда девала?
Он тряс Фаину, и его голова тряслась тоже. Упавшее с носа пенсне на шнурке болталось по груди из стороны в сторону, задевая за пуговицы на суконном пальто.
– Правда, украли. Прямо сейчас. Богом клянусь. Я там стояла, – дрожащей рукой Фаина показала на толпу женщин, которые начали расходиться. Позади всех с флагом наперевес шествовала агитаторша.
Лицо господина из багрового стало бледным, а щёки обвисли, сделав его старым и жалким.
– Убила. Без ножа зарезала.
– Я отслужу, только скажите, что надо сделать? – горестно залепетала Фаина. Ей было жалко этого человека, стоявшего с несчастным видом, и жалко себя, потому что она тоже была несчастна и испугана.
Она осознавала, что говорит ерунду, и в свёртке было нечто настолько важное и ценное, что ей жизни не хватит расплатиться. Но вдруг господин сейчас кивнёт головой и скажет, что ему необходимо выстирать бельё, или целый год убирать квартиру, или ещё что-нибудь, что она умеет и может.
– Ты… Ты… – Он задыхался.
«Пусть убьёт», – с внезапной радостью подумала Фаина и подалась вперёд, но хватка внезапно ослабла, словно у господина полностью иссякли силы.
Опустив плечи, он закрыл лицо руками и глухо сказал:
– Ты не понимаешь. В свёртке была валюта, потому что финский проводник согласился довести до Гельсингфорса только за английские фунты. Теперь мне придётся навсегда остаться в этом проклятом государстве, которое натворило столько, что он него отвернулся Сам Господь Бог.
– Нет, что вы! – в ужасе закричала Фаина. – Нельзя так говорить! Ведь Он нас видит и слышит!
Господин посмотрел на неё диким взглядом и с нескрываемым отчаянием спросил:
– Ты, правда, в это веришь?
