скачать книгу бесплатно
– Ольга Петровна, я к вам как к другу, как к старшему товарищу, а вы меня укоряете. Наш отдел агитации сейчас готовит плакаты. Мне поручено стихи написать. Вот, послушайте…
– В другой раз, Гера, – остановила его Ольга Петровна, – мы с товарищем Кожуховым отбываем на совещание к Григорию Евсеевичу Зиновьеву.
Показывая, что разговор окончен, она встала.
– К председателю Петросовета? – Гера удивлённо поднял брови. – Зачем? Он же вчера сюда заглядывал вместе с женой, то есть с товарищем Лилиной.
– Затем, Гера, что Петроград на грани голода. – Чтобы осадить юнца, Ольга Петровна произнесла фразу подчёркнуто деловито. – Вы, например, знаете, что в марте в Петроград прибыло всего восемьсот вагонов с продовольствием? Восемьсот на полуторамиллионное население! В городе начинается массовое поедание животных. Нам надо установить нормы выдачи хлеба людям.
Ольга Петровна не имела права разглашать тайну, но уж очень хотелось поставить этого свистуна на место. Стишки он, видите ли, строчит! Стихами, даже самыми гениальными, сыт не будешь. Вон, недавно видела Блока. Исхудал чуть не до костей. Тоже спрашивал про продовольствие и бормотал про нужду, голод, отсутствие масла в магазинах. Потом прочёл своё новое стихотворение, что-то про белый венчик из роз, и невпопад добавил: «А у меня в деревне библиотеку сожгли». И было видно, что библиотека мучит его больше всего.
Глаза Геры стали круглыми и несчастными. Он громко сглотнул:
– Нам что, паёк уменьшат?
От него шёл противный запах сушёной воблы, которую сегодня утром выдавали в буфете по две штуки на персону. Её рыба лежала в газетном свёртке в сумке, а Гера, надо полагать, свою немедленно съел.
С каменной спиной Ольга Петровна прошла мимо Геры. Она вставила ключ в замочную скважину и твердо сказала:
– Вынуждена распрощаться.
– Да, да. – Он дёргано засуетился, словно его руки и ноги болтались на шарнирах. Перед тем как уйти, Гера пытливо заглянул ей в лицо. – Но нам же не уменьшат паёк, верно? У меня мама, сёстры, братишка маленький. Вы уж там похлопочите перед Зиновьевым, чтобы своих, то есть нас, подкармливали.
– Обязательно похлопочу, – произнесла Ольга Петровна, мысленно прибавив, что у неё, как у письмоводительницы, Зиновьев точно не станет спрашивать совета. Правда, Гере об этом знать не нужно.
* * *
Фаина вымокла насквозь. Дождик трусил мелкий, незаметный, вроде бы невесомый, но за несколько часов, пока она металась по дворам, одежда превратилась в тяжёлые сырые тряпки. Спрятавшись под арку, она отжала шерстяной платок и снова надела на голову. Проходившая мимо женщина с кошёлкой в руке покосилась на неё с опасливой подозрительностью.
С каждым шагом надежда найти Настю уменьшалась. От мысли, что, может быть, именно сейчас, в эту самую секунду, брошенный ребёнок погибает страшной смертью, заставила её поднять голову и завыть. Перед глазами закачался козырёк мансарды пятиэтажного дома. Если подняться на последний этаж и шагнуть в распахнутое окно, то мир перестанет существовать, а вместе с ним уйдут страх и горе. Так просто и быстро. Но тогда она ни на этом свете, ни на том больше не увидит свою девочку. Страшный грех будет волочиться сзади и цеплять за ноги, беззубым ртом шамкая проклятия в адрес самоубийцы. Он падёт не только на её душу, но и на всю семью. Нет! Нынче не время помирать – надо выжить, обязательно выжить. Главное, уповать на Бога и не отчаиваться. Не могла Настя сгинуть без вести, если продолжать искать, но наверняка найдётся хоть какой-нибудь след, и тогда…
Фаина почувствовала, как по спине прокатился жар лихорадки и ноги ослабли.
Присев на мокрую скамью, она перехватила взгляды двух мужиков, что стояли возле парадной, и голосом скулящей собаки спросила:
– Дяденьки, не видели здесь во дворе ребёнка? Девочку. В зелёненьком одеяле?
Один из мужиков в извозчичьей одёжке – бородатый и кучерявый – покачал головой:
– С утра не видели, а ночью кто его знает. В нынешние времена народ сидит по домам, как крысы в норах. – Он зло сплюнул под ноги, посмотрел на стоящего рядом и продолжил: – Будь проклята эта революция. Свободы голодранцам, видите ли, не хватало. Что, Матвей, глаза-то воротишь? Твоя баба на митинги с пустой кастрюлей бегала, за демократию ложкой стучала. Как у ей сейчас, в кастрюле-то, густа каша?
Тот, которого назвали Матвеем, встрепенулся, но быстро поник с опущенной головой:
– Твоя правда, Аристархушка, надо было её, шалаву, взаперти держать, да кто ж знал, что дело повернёт к худу. Думали, лучше будет, как от господ освободимся.
– Ни шиша вы не думали, – озлился первый, – хотели урвать кусок на дармовщинку. Как же – свобода! Бери, что хошь! Вот что я тебе скажу, Матвей, та свобода не от господ, а от совести та свобода. Не одумается Россия – понесёт её, как лошадь по кочкам, так что юшка из носа выльется. Рыдать будем, волосья на голове рвать, а всё потому, что бабы с кастрюлями на голове по улицам бегали. Вон, Дуська твоя зимой щеголяла в шубейке госпожи Леоновой из пятого дома. Шубейка богатая, спору нет, и Леонова дрянь первостатейная. Но разве стоит лисья шубейка того, чтоб брать на душу грех воровства? Ну-ка, положи на весы то и другое, что тяжёльше?
– Ты, Аристархушка, одной моей Дуське революцию не приписывай. На демонстрации много народу было, толпа в тысячи глоток орала.
– То-то и горе, что много. Слыхал небось про барана-проводника, что ведёт стадо на бойню? Овцы чуют кровь, артачатся, блеют. Тут мясники и выпускают к ним вожака, чьё дело кинуть их в мясорубку. Когда вы с твоей Дуськой будете пустые щи хлебать в нетопленой комнате, то подумай, за кем вы пошли вместо царя-батюшки.
– Так он сам отрёкся, – вякнул Матвей.
– Потому и отрёкся, дурья твоя башка, что вы его предали. Скакали, в кастрюли стучали, орали: «Долой самодержавие!» Али не так было?
Ещё немного, и перепалка грозила перерасти в драку. Фаина встала и прошла сквозным подъездом, где сильно дуло из разбитых окон. Другой стороной подъезд выходил на Литейный проспект, год назад полный народу, а теперь тихий и безлюдный. Длинный хвост очереди стоял лишь у Мариинской больницы.
– Эй, девка, куда прёшь? Становись в конец, – скомандовала какая-то бабулька в чёрном платке, и Фаина, сама не зная зачем, послушалась.
Очередь двигалась медленно. Кто-то исчезал за воротами, кто-то выходил обратно, как правило, это были хорошо одетые люди, по виду «из бывших». Позади пристроилась заплаканная дамочка с измождённым лицом. Она рылась в сумочке, перекладывала бумаги из одного кармашка в другой и робко вопрошала людей в очереди:
– Как думаете, меня пустят? Не выгонят?
Ей не отвечали, и дамочка снова принималась щёлкать замком сумочки.
Когда Фаина подошла к воротам, она окончательно продрогла. Ребёнок на таком холоде и пары часов не протянет. Чтобы не зарыдать, она начала читать про себя молитву и остановилась, лишь оказавшись перед глазами женщины в сером платке, что сидела за канцелярским столом в узком помещении привратника.
– Кто такая? – В ожидании ответа губы женщины сомкнулись в прямую линию. – Рабочая? Крестьянка?
– Я няня, – сказала Фаина и поправилась. – Была няней, а теперь никто.
– Значит, пролетарка, – сказала женщина. – Безработная?
Фаина кивнула головой:
– Да.
– Мужняя?
– Нет. Вдова солдатская.
Женщина сделала пометку в амбарной книге и протянула Фаине несколько бумажек с мутно голубым штампом.
– Талонов на обед даю на три дня, и имей в виду, еду с собой уносить нельзя. Столовая там, – перьевой ручкой женщина ткнула в сторону кирпичного корпуса, стоящего поодаль от основного здания.
Кажется, в оловянных мисках плескался жидкий суп из конины с комочками слипшейся пшёнки. Есть совершенно не хотелось, но Фаина заставила себя взять ложку, а когда тёплое, безвкусное варево согрело желудок, поняла, что Господь подпитал её ради того, чтобы отыскать дочку. И она во что бы то ни стало найдёт.
* * *
– Скверно. Скверно, скверно, скверно!
Бывший биржевой маклер Мартемьян Григорьевич криво усмехнулся. Со времени Октябрьского переворота все дни делились на скверные и очень скверные. Нынче, пожалуй, второе.
Семенящей походкой он подошёл к буфету и налил в хрустальную рюмку с серебряным ободком ликёр из старых запасов. Полюбовался на свет тягучей жидкостью цвета чёрного жемчуга с перламутровым отливом. Помнится, в девятьсот десятом году вышел большой скандал с чёрным жемчугом графини Панариной, в котором оказался замешан посол Франции. Газеты буквально взрывались статьями, перекрывшими даже интерес к убийству поручика Бутурлина посредством заражённой иглы.
Да, раньше были времена, а теперь моменты. Смакуя густой шоколадный вкус, Мартемьян Григорьевич пошлёпал губами. Аромат ликёра будил в памяти атмосферу ресторана, звон бокалов, запах еды и дамских духов, песни цыганского хора – на сцене блистала певица Нина Шишкина – маленькая, горбатенькая, с удивительно красивым личиком падшего ангела. По слухам, теперь она везде таскается за поэтом Гумилёвым, и он называет её своей музой.
Опустевшей рюмкой Мартемьян Григорьевич отбил по столешнице несколько тактов дуэта озорной оперетки, но плохое настроение не улучшилось. До веселья ли, если вчера в собственной прихожей он наткнулся на – вы только подумайте! – на революционного матроса, опоясанного этими ужасными пулемётными лентами. От наглой ухмылки усатой рожи, увенчанной бескозыркой, Мартемьяна Григорьевича передёрнуло. Сперва он подумал, что за ним пришли взять в заложники, но вовремя вспомнил об охранной грамоте за подписью главаря коммунистов Ульянова-Ленина и приосанился:
– Вы кто такой?
За его спиной маячило смущённое лицо горничной.
– Жених! – Огромная лапа матроса опустилась на Маруськины плечи, отчего щёки шалавы огненно зарделись.
Мартемьян Григорьевич был фраппирован. Предупреждал ведь, козу окаянную, чтоб посторонних в дом ни-ни. И вот, нате вам с кисточкой. Матрос!!! С патронами!!! Спасибо хоть пулемёт с собой не приволок!
Пришлось Маруську спешно выставить с работы. И даже не за ослушание, а за волну липкого страха, что холодом прокатилась по внутренностям и заставила сердце испуганно замереть.
Изгоняя из души воспоминание о гнусных минутах, Мартемьян Григорьевич налил себе следующую рюмку и подумал, что теперь придётся искать новую прислугу, да такую, чтоб умела держать язык за зубами.
На звонок в дверь он потащился нехотя, через силу. К тому же звонили не условленным сигналом: один, два, три через интервал, а сплошным треньканьем механической рукоятки о колокольчик.
– Кто там? Кого вам надо?
Когда сквозь толщу двери, обитой войлоком и кожей, донёсся тонкий девичий голос с просьбой насчёт любой подённой работы, Мартемьян Григорьевич закатил глаза под потолок и с облегчением подумал, что в честь удачи не грех пропустить и третью рюмочку.
* * *
Нельзя сказать, что у Мартемьяна Григорьевича на долю Фаины приходилось много тяжкого труда. При всём своём барственном виде новый хозяин оказался неприхотлив в еде и редко придирался к качеству уборки. Утром она относила ему кофе в постель, днём варила кашу или делала омлет. Ужинал Мартемьян Григорьевич, как правило, вареной картошкой или макаронами с зелёным сыром. Фаина не могла взять в толк, чем он занимается и откуда в доме хорошие продукты, кофе и шоколад – чего не было даже в пайке у Ольги Петровны. Судя по всему, новый хозяин нигде не служил, потому что спал допоздна, завтракал и исчезал часов до пяти вечера. Впрочем, похождения Мартемьяна Григорьевича Фаину не волновали, потому что её интересовало только собственное пропавшее дитя, и ничего более.
Всё свободное время она кружила по дворам, расспрашивала, заглядывала в лица детей, напрягала память, пытаясь отыскать следы Насти. Никто не видал, не слыхал, и лишь однажды усталая женщина с корзиной белья посетовала:
– Тебе бы, девка, нашу домкомбедовку расспросить, Машку Зубареву, она в здешних дворах хозяйничала и ей обо всех найдёнышах докладывали. Да она, окаянная, в одну ночь куда-то съехала с квартиры.
– А куда, тётенька? Где найти эту Машку? – уцепилась за слова Фаина, чувствуя, как сердце вдруг встрепенулось и забилось пойманной птицей.
– Да кто ж её знает, куда? Мы с бабами тут судили-рядили, но так и не раскумекали: Ленка-подёнщица думает, что Машка в деревню подалась на подкорм, а Лукерья извозчикова говорит – якобы, убили её. Слыхала, небось про бандитов, что по ночам шлындают. А у Зубаревой пропуск был на комендантский час. Вот и соображай сама. – Женщина взвалила корзину на плечо и вздохнула: – Точно убили.
Когда становилось совсем невмоготу, Фаина бегала к дому Ольги Петровны и ждала, когда няня с плоским лицом каменной рыбы выйдет погулять с Капитолиной на руках. Капа беспрерывно плакала, и Фаина тоже начинала всхлипывать, чувствуя, как её сердце разлетается на мелкие кусочки.
По вечерам Мартемьян Григорьевич принимал гостей. Они приходили к нему почти крадучись, подолгу оставаясь на лестнице и вслушиваясь в шаги за спиной.
Публика была разношёрстная, начиная от лапотных крестьян и заканчивая графинями и княгинями. После их визитов Фаина слышала, как в комнате хозяина мелодично пел замочек денежной шкатулки и раздавалось довольное мурлыканье хозяина, похожее на урчание сытого кота.
Иногда Мартемьян Григорьевич растворял дверь и кричал:
«Фаина, принимай провиант!»
Тогда в руки Фаине перекочёвывали свёртки с мясом, маслом, сахаром и тому подобным дефицитом, не доступным простым горожанам.
Жалованье Фаина не просила, работала за еду. Главное требование, выдвинутое при найме, – держать язык за зубами, а при появлении посетителей немедленно уходить в кухню и не показываться на глаза.
– Если узнаю, что ты подслушиваешь или подсматриваешь, задушу своими руками, – сразу предупредил хозяин, и хотя тон был спокойный, не угрожающий, Фаина сразу поверила, но не испугалась. Теперь в ней жил единственный страх не найти Настю, а всё остальное значения не имело.
* * *
– Замолчи, наконец! – Матрёна в ярости схватила тщедушное тельце Капитолины и несколько раз с силой тряхнула. Ребёнок заорал ещё громче, судорожно отталкивая от себя бутылочку с молоком.
– Гадина, дрянь! – Матрёна не жалела ни слов, ни шлепков. Всё равно никто не увидит. Ольга Петровна целый день пропадает на службе, и, кроме того, ей совершенно нет дела до дочки. Матрёне ещё ни разу не доводилось подмечать у матерей такого равнодушного взгляда, каким Ольга Петровна смотрит на Капитолину. А ведь младенцев через её руки прошло немало. Если посчитать, начиная с шестнадцати годов, то штук десять, если учесть близняшек присяжного поверенного Горенкова. Там мамаше тоже было не до дитятей, она, вишь, писательницей заделалась. Заходила в детскую лишь поинтересоваться, нет ли у детей жара, или когда гости приходили, чтоб похвастать своими золотушными отпрысками, не выговаривающими половину букв.
– Вообразите, господа, мои дети в три года читают наизусть стихи Бальмонта! – хвалилась писательница, кокетливо вздымая белые руки, унизанные кольцами и браслетками. – Скоро они начнут самостоятельно писать поэмы.
Недавно Матрёна признала писательницу в одутловатой барыне, что шваркала по тротуару лопатой на трудработах. Рядом с ней ковырялись в сугробе двое мальчишек лет семи – Кока и Лёка. Высмотрев в грязном снегу какую-то крошку, Лёка молниеносно схватил её и сунул в рот, за что Кока двинул его кулаком в бок.
Чужих детей Матрёна ненавидела, но считала, что кормилицей быть лучше, чем прачкой, тем паче что собственные дети росли в деревне у бабушки и не докучали капризами. Оттуда, из деревни, она потихоньку вывозила картошку и меняла на золото с блестящими камушками. После одного удачного обмена в ушах появились серьги в виде ладьи, усеянной бриллиантами. До поры до времени Матрёна прятала серьги под платок, потому что на улице лютовали воровство и разбой, но ничего, советская власть наведёт порядок, и тогда ничто не помешает трудовому элементу жить вольготно и счастливо.
* * *
Петроград стремительно вымирает, констатировала Ольга Петровна. Проезжая вдоль Невского проспекта, она насчитала трех мёртвых лошадей с распоротым брюхом и только одного человека, уныло тащившего за плечами вязанку хвороста из Михайловского сада.
Кофейня на углу Караванной улицы, где прежде продавали отменные пирожные с взбитым кремом, жутковато и чёрно зияла выгоревшим нутром. Разноцветные стёкла Елисеевского магазина были выбиты, и в одной из витрин сидела облезлая кошка. Утром товарищу Кожухову протелефонировали из Петросовета и срочно вызвали на совещание. Со стаканом чая в руке Савелий выглянул из своего кабинета в приемную и скомандовал:
– Оля, собирайся, поедешь со мной в ЧК. За нами заедет Моня.
С ноткой презрения Моней Кожухов называл Моисея Соломоновича Урицкого. Ольга Петровна его терпеть не могла. Приземистый, горбоносый, с кудрявой маленькой головой, вдавленной в плечи, в её воображении Моня Урицкий трансформировался в подобие вампира, что неустанно рыщет в поисках свежей крови. Впрочем, подобная характеристика вполне соответствовала действительности, потому что Петроград кишел слухами о его садистской жестокости.
Теперь они сидели в автомобиле, что ехал на Гороховую улицу в здание бывшего градоуправления, где нынче обосновалась Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем, сокращённо ЧК.
Несмотря на конец августа, погода стояла холодная и ветреная, поэтому брезентовый верх машины был поднят, но в спину всё равно поддувало. Ольга Петровна пожалела, что выскочила в лёгком жакетике и не покрыла голову шалью. Хорошо, хоть на ногах высокие ботинки, а то и простудиться недолго.
Когда проехали мимо очередной павшей лошади со страшной оскаленной мордой, Ольга Петровна вздохнула тихонько, чтобы её не услышали спутники. Ни к чему показывать свою склонность к сантиментам, но некстати вспомнилось, что на этом самом месте прежде стояла цветочница, и муж иногда покупал чудные букетики фиалок с хрустальными капельками воды на густой зелени листьев.
– Революция требует жертв, – сквозь зубы сказал Урицкий, обращаясь к Кожухову. Выдержав паузу, он оглянулся на заднее сиденье: – Ольга Петровна, я слышал, вы живёте в своей старой квартире.
Она пожала плечами:
– Да. У меня дочь, няня.
Сквозь пенсне Урицкий с укором посмотрел на Кожухова:
– Что же ты, Савелий, кадры не бережёшь? В городе опасно, на улицах разгул бандитизма. Да и под нашу, революционную чистку попасть несложно. – Он отвратительно хихикнул и снова коротко взглянул в сторону женщины. – Ольга Петровна, перебирайтесь к нам, в «Асторию», где живёт всё руководство. Там на первом этаже пулемёты, охрана, и в ресторане умеют чай заваривать, Ильич пил да подхваливал. Он у нас знатный любитель хорошей заварки.
– Я слышала об этих пристрастиях товарища Ленина, – сказала Ольга Петровна исключительно из вежливости, потому что разговаривать с Урицким ей не хотелось, а он явно напрашивался на беседу.
– Кстати, к вопросу о чае, – вставил Кожухов, – я был удивлён, когда одним из первых распоряжений советской власти Владимир Ильич подписал декрет о конфискации всех запасов чая на территории России и создании Центрочая. Теперь понимаю, почему.
Урицкий неприятно и хрипло засмеялся:
– Вот-вот. Как говорят по-русски: выпей чайку – забудешь тоску.
Не доехав до Адмиралтейства, машина остановилась. Выходя, Урицкий галантно подал руку Ольге Петровне, и ей ничего не оставалось, как опереться. Его ладонь была холодная и влажная, как снулая рыба.
Прежде Ольге Петровне не доводилось посещать Чрезвычайку. Коротко, на ходу раздавая указания, Урицкий провёл их с Кожуховым в просторный актовый зал с белыми колоннами и золочёной мебелью, покрытой белой парчой. Зал наверняка помнил подошвы бальных туфелек и лакированных штиблет, удивляясь, зачем его заполнил топот сапог и откуда на паркете оказались окурки с крошками махорки и шелуха от семечек. В одном конце зала за длинным деревянным прилавком находился ряд наудачу расставленных канцелярских столов, заваленных грудами бумаг, между которыми сновало множество сотрудников, по большинству мужчин. От соседних комнат зала отделялась двумя арками. Внутренность комнат представляла собой нагромождение разнообразных вещей: чемоданы большие и малые, корзины, корзиночки, дубовые футляры для серебра, дорожные несессеры, дамские зонтики, шляпные коробки[14 - При описании ЧК использованы воспоминания Анатолия Мордвинова, флигель-адьютанта императора Николая Второго.].
«Добыча, полученная при обысках», – поняла Ольга Петровна, и ей тотчас стала понятна та брезгливость, с которой относился к Моне Савелий Кожухов. Перебежав с вещей, её взгляд остановился на субтильном молодом человеке с очень бледным лицом в чёрном френче. Рядом с ним стоял солдат с винтовкой, и было понятно, что молодой человек арестант. Один из сотрудников ЧК, страшно картавя, выкрикнул:
– Моисей Соломонович, куда этого?
