скачать книгу бесплатно
Я подняла голову и посмотрела на Раю:
– А фотографии где? В ящике буфета лежал альбом с фотографиями. Там мои мама и бабушка. Где альбом? – С ощущением утраченной надежды я лихорадочно перебрала вещи. – Альбом! Такой серенький, размером с две ладони. Вы не могли его потерять. Там мама и бабушка… Единственные фотографии.
Я перетряхнула скатерть, зачем-то заглянула в свои туфли. Руки тряслись. Когда отстреливалась от фашистов, не тряслись, и когда под взрывами регулировала движение, стояла крепко, а тут словно пол закачался. Я резко развернулась к Рае:
– Иди поищи. Он должен быть в буфете. Хотя я сама поищу.
– Нету альбома, – плачущим голосом сказала Рая, и её губы затряслись. – Мы его сожгли на растопку. Не нарочно. Мама сказала, зачем нам всякий хлам. Ой. – Испуганно вздрогнув, она замолчала и невпопад добавила: – Я отдам вам ваше платье. Постираю и отдам.
– Можешь оставить его себе.
Платье, одежда, даже бальный наряд Золушки, о каком я когда-то мечтала, сейчас не имели ровным счётом никакого значения. Мама… бабуся. На миг мне показалось, что я потеряла их во второй раз.
Память резанули фотографии из альбома – маленькие, тёмные, с родными лицами, которые я больше никогда не увижу.
Под оглушительное молчание Раи и тёти Ани я встала и пошла на кухню.
Наш столик по-прежнему стоял у окна неподалёку от чёрного хода, покрытый клеёнкой в цветочек, купленной в хозмаге на Садовой улице перед самой войной. Странно устроен мир: мама не пережила блокаду, а копеечная клеёнка уцелела. Наш чайник, наша керосинка, на полу наш помятый бидончик под керосин. Я подумала, что с подобным чувством люди смотрят на руины своего дома после бомбёжки. Но война закончена, и надо жить дальше. Я взяла с полки мамину чашку «Двадцать лет Октябрю», кухонный ножик с деревянной ручкой (однажды мама порезала им палец. Я заплакала, а мама засмеялась), несколько ложек с вилками, две тарелки и маленькую алюминиевую кастрюльку, где мы с мамой кипятили молоко. Всё. Надо захлопнуть крышку сундука под названием «злость» и больше к нему не подходить. Прижимая к груди посуду, я вернулась в комнату тётя Ани. Рая по-прежнему стояла в дверях, цепляясь за косяк. Я прошла мимо неё, не замечая тоскливого взгляда побитой собаки. Может быть, она неплохая девушка, совестливая, но сейчас я не могла вытолкнуть из горла хотя бы пару примирительных слов.
Рая не виновата, что их семье выписали ордер на мою комнату, и не виновата в том, что меня признали погибшей. Я несколько раз глубоко вздохнула, пытаясь успокоиться. Странно – на фронте нервы были как стальные канаты, а в мирное время превратились в тонкие ниточки. И какой же я педагог, если не могу совладать с чувствами! Каждая, хоть маленькая победа над собой зажигает в душе искорку уверенности. Я подняла голову и посмотрела Рае в глаза:
– Я возьму только немного посуды. – Мой взгляд упал на кучу хлама, собранную её матерью. Стеклянная чернильница отсвечивала на солнце гранёным боком. Я взяла её и положила в кастрюльку. Теперь всё. Надо учиться уходить без сожаления, не оглядываясь назад.
* * *
Сегодня в воздухе дрожала мелкая морось, которая на тёплом тротуаре превращалась в мягкий молочный пар. Высверки солнца сквозь тучи набрасывали на дома серую жемчужную сеть, и город казался волшебным и невесомым призраком, нарисованным быстрой кистью дождя.
Говорят, что дождь приносит удачу. Она мне понадобится! Я потянула за дверную ручку, и тяжёлая дубовая дверь со скрипом пропустила меня в сумрачный вестибюль семилетней женской школы.
Школьная дверная ручка, отполированная сотнями тысяч прикосновений, вызвала в душе прилив нежности. Её касались тонкие пальчики первоклашек и крепкие пальцы мальчишек-подростков, уже тайком покуривавших табак. Дверная ручка хранит в себе память о школьных годах рабочих, сотен врачей, академиков, героев и даже преступников. Мы не обращаем внимания на предметы, кажущиеся обычными, а меж тем учебный год начинается именно с дверной ручки, открывающей путь во взрослую жизнь. Мысленно воспев в уме оду дверной ручке, я одёрнула гимнастёрку и поправила ремень, как перед армейским смотром. Лозунг «Вперёд к победе коммунизма» в голове мгновенно перефразировался во «Вперёд к победе над ошибками», имея в виду конечно же не себя, а своих будущих учеников, точнее, учениц, потому что в женской школе я ещё не работала: до войны школы были смешанными.
Постановление о раздельном обучении мальчиков и девочек Народный комиссариат просвещения РСФСР принял в 1943 году. Когда мы на фронтах громили врага и отплёвывались кровью, лучшие умы Минпросве щения в поте лица, или какого другого места, трудились над изобретением новаторских методов в педагогике. Разговоры о новшестве витали в предвоенное время, но тогда до дела так и не дошло: война и эвакуация прихлопнули реформу образования огромной свинцовой крышкой общей беды. Старшеклассники пошли на заводы отливать снаряды, а малыши оставались одни в нетопленных комнатах, пока матери трудились на производстве и в колхозах. Но школы работали! Тащили на себе груз проблем учеников и родителей, теряли на фронтах учителей, выбивали для детей усиленное питание и отправляли письма отцам на передний край. Одно такое письмо получил наш старшина Кузьмичёв и несколько вечеров подряд зачитывал его вслух, вытирая слёзы радости и гордости:
«Дорогой Фёдор Иванович! Сообщаем, что ваш сын Вася закончил четверть с тремя пятёрками и одной тройкой. Вася – отзывчивый мальчик, всегда готовый прийти на помощь товарищам. Вася и его друзья взяли шефство над матерью погибшего лейтенанта Белова и каждый день носят ей воду и помогают колоть дрова.
Не волнуйтесь за сына, товарищ Кузьмичёв, бейте врага крепче, а мы, учителя Кабожской сельской школы, приложим все старания, чтобы Вася вырос настоящим советским человеком и дождался вас с Победой!»
Школа, на пороге которой я стояла, в войну служила эвакопунктом и вновь открывалась только сейчас. Из-под моей руки шустро выскочили две малявки с тугими косичками и помчались во двор. Я шагнула в вестибюль.
– Парты, парты заносите! Да не туда! – кричала двум юношам полная женщина в синем рабочем халате. По одной её щеке пролегала полоса мела, а растрёпанные волосы кое-как удерживала чёрная атласная лента.
Парни с партой засеменили в мою сторону. Я отпрянула к стене.
– Мамочка, не мешайте! – сурово глянула на меня женщина. – Все вопросы в приёмные часы.
Она так забавно, совсем не страшно хмурилась, что я улыбнулась:
– Я не мамочка. Меня прислали из райотдела образования.
Женщина всплеснула руками:
– Учительница? Младших классов? Ну слава богу! А то послезавтра первое сентября, а у нас хоть плачь – на первоклашках один учитель! – Она сомнением посмотрела на свою ладонь и, прежде чем протянуть для рукопожатия, вытерла её о халат. – Перепачкалась я знатно. Мы тут с помощниками из соседней школы готовимся к открытию. Спасибо их директору, отпустил мальчишек на подмогу. Сами понимаете – горячая пора. Я Вера Васильевна, география и биология.
– Очень приятно, а я Антонина Сергеевна. Ищу директора.
– Вам туда, на второй этаж.
В вестибюле школы остро пахло свежей краской. С центральной стены между двух алых знамён на меня смотрел Сталин с парадного портрета. Между этажами под плакатом «Учиться, учиться и учиться» на постаменте стоял гипсовый бюст Ленина. Две девочки увлечённо возили тряпками по лысой голове вождя. Увидев меня, они стрельнули в мою сторону любопытными взглядами и дружно поздоровались. В РОНО мне назвали фамилию директора – Величко. Я почему- то представила Величко женщиной – пожилой, грузной, со сросшимися бровями и круглой брошью у горловины воротника блузки. Но мне навстречу поднялся мужчина лет сорока, с подвижным тонкогубым лицом и очень тёмными глазами-вишнями. На нём как влитой сидел тёмно-коричневый костюм с галстуком, и волосы аккуратно лежали волосинка к волосинке.
– Ждём вас с нетерпением, дорогой товарищ Вязникова. Добро пожаловать в наш дружный коллектив. Я, как вы поняли, директор школы, Роман Романович, а вы…
Он вопросительно поднял брови, и я поспешила подсказать:
– Антонина Сергеевна. – Я вздохнула и призналась: – Я успела проработать в школе всего несколько лет, а потом ушла на фронт. Боюсь, многое забыла.
Мягким движением он прикоснулся к рукаву моей гимнастёрки, как будто стряхнул невидимую пылинку:
– Поможем! Поработаете немного, подучитесь, а на зимних каникулах отправим вас на курсы повышения. Как говорит товарищ Сталин, кадры решают всё. Не вам, фронтовикам, бояться трудностей.
Я обратила внимание, что он сказал «вам», а значит, сам не воевал. Вопрос о причине просился сам собой, но я одёрнула себя за излишнее любопытство.
Бегло просмотрев мои документы, Роман Романович указал на дверь:
– Прошу, пойдёмте, покажу ваш класс и ознакомлю с обстановкой.
Мой класс! Слова, которые мне снились на фронте. Студенткой я готовилась войти в свой первый класс, как в клетку с тиграми. От волнения ноги подкашивались до состояния травы, голова гудела, и всё, что я смогла произнести при знакомстве, это слабо пискнуть «Здравствуйте, дети». Я не знала, куда деть руки, и постоянно переставляла на столе чернильницу то вправо, то влево. Впрочем, нервное замешательство улетучилось, едва я начала рассказывать о сказках Пушкина. Спасибо великому поэту за спасательный круг для начинающих! К концу студенческой практики я чувствовала себя если не зубром педагогики, то вполне уверенно. В том альбоме с фотографиями, что соседка пустила на растопку, лежали и рисунки ребят из моего первого класса с трогательными пожеланиями здоровья и успехов в работе.
Мы пошли по длинному коридору с распахнутыми настежь дверями классов. Роман Романович то и дело называл мне имена учителей: Ольга Юрьевна, Ирина Акимовна, Борис Семёнович… Я раскланивалась и пожимала руки, не запоминая кто есть кто, настолько много впечатлений водопадом обрушилось на мою голову. Коридор заканчивался крошечным залом с двумя классными комнатами – первого «А» и третьего «Б».
– Ваш первый «А», – сообщил Роман Романович. – Так что можете приступать к работе. Кабинет зав. учебной частью направо, Марина Игнатьевна должна быть на месте. Если нужна помощь в мужской силе, то спускайтесь в вестибюль, наш завхоз командирует вам парней из мужской школы. Но вообще по всем вопросам можете без всякого стеснения обращаться непосредственно ко мне.
– Хорошо, спасибо.
Пшеничные усы директора шевельнулись от улыбки:
– Ну и прекрасно! Как говорится, ни пуха вам ни пера.
Роман Романович ушёл, оставив меня в зыбкой тишине класса, который уже послезавтра взорвётся весёлыми детскими голосами.
Я провела рукой по первой парте и откинула крышку с процарапанной надписью «Вова». Наверное, его ругали за порчу школьного имущества, может быть, даже вызывали в школу родителей, а потом Вова оказался в блокаде. В памяти воскресли худенькие личики блокадных детей с невесомыми пальчиками, сжимавшими ледяную корку хлеба, и сразу же заныло в сердце так, что впору стиснуть зубы и по-волчьи завыть. Чтобы отрешиться от тяжёлых мыслей, я резко встала и осмотрела поле своей трудовой деятельности. Парты надо переставить. Доску вымыть, развесить по стенам портреты и плакаты. Раздобыть чернильницы, узнать насчёт учебников и программы. Я увидела на шкафу пыльный глобус. Позже я покажу на нём детям очертания родной страны и скажу:
– Берегите, ребята, свою Родину! Нам пришлось много воевать, чтобы фашистская свастика исчезла с лица земли, как поганый чёрный спрут. И если надо, то мы снова пойдём в бой и обязательно победим, потому что на нашей стороне правда!
* * *
К вечеру я вымоталась до предела и ушла домой последней, вместе с завхозом Николаем Калистратовичем, закрывшим дверь на замок.
Мы с ним моментально нашли общий язык, едва он узнал, что я служила военной регулировщицей. Сразу перейдя на «ты», он наивно, по-детски обрадовался:
– Регулировщицей? Уважаю!
Низенький чернявый Николай Калист ратович внешним видом напоминал борца с широкими плечами и пудовыми кулаками.
Вместо одной ноги из-под брюк Николая Калистратовича проглядывал деревянный протез с надетой калошей.
Он улыбнулся необыкновенно светло, всем лицом:
– Мне вот этакая пигалица, как ты, можно сказать, жизнь спасла. Дело было в Оппельне, на мосту через Одер. Одну полуторку поперёк моста развернуло. Колесо у ней, что ли, лопнуло? Наша машина как раз позади аварийной была. Я в кузове кровью истекаю, со мной ещё двое раненых. А тут откуда ни возьмись «Виллис» с полковником вперёд протискивается. Полковничий шофер высунулся из окна, орёт, кулаком машет, мол, дайте дорогу, иначе под трибунал пойдёте. А девушка-регулировщица молодец, не дрогнула, мигом ситуацию разрулила. Туда-сюда флажками по сторонам – пару «буханок» в сторону отогнала, мотоциклетку отправила путь расчистить, и дорога зажила, задвигалась.
А машину с ранеными она вперёд полковничьей пропустила. О как бывает! – Он многозначительно поднял брови, выказывая уважение к моей бывшей профессии. – Знал бы я, кто та регулировщица, в ноженьки бы ей поклонился. Да разве на фронте кого найдёшь? Сама знаешь, отвернёшься, а человека уж нет. – Он вздохнул, а я согласно покивала головой, но промолчала.
Я отлично помнила тот инцидент в мельчайших подробностях. Мало того, полковник таки пожаловался моему начальству, и комбат взгрел меня по первое число за дерзость и несоблюдение субординации.
Несмотря на усталость, от разговора с завхозом хотелось запеть, как бывало на фронте в минуты затишья, когда рядом друзья и подруги, в руках котелок с кашей, а в роще заливается соловьиный хор.
Дома я кое-как перекусила и сразу рухнула на кровать, жалобно скрипнувшую под моим весом. Если лечь на бок, то сквозь тонкий матрац в тело впивались острые пружины. Мне не удалось раздобыть лучший матрац, но и этот казался мне пуховой периной принцессы на горошине.
Наверное, я задремала, потому что в сознание словно ниоткуда проник дробный стук в дверь. Я отмахнулась от него, как от назойливой мухи, но стук не прекращался, мало того, к нему прибавился высокий женский голос:
– Антонина, откройте пожалуйста, это я, Рая.
Какая такая Рая? Что ей надо? До меня не сразу дошло что Раей звали захватчицу моей прежней комнаты.
Безотчётным движением я пригладила волосы и села на кровати:
– Входи, не заперто.
Рая прижимала к груди свёрток и без перехода протянула его мне:
– Это вам. Я, честное слово, не носила. Мама от меня прятала, а я сегодня бельё перебирала и нашла.
Её щеки пунцово зарозовели. Она сделала шаг вперёд и положила мне на колени моё тёмно-синее шерстяное платье с широкой белой полосой отделки ворота. Я надевала его в театр или кино.
– Спасибо. Ты проходи, Рая, садись, – я обежала взглядом полупустую комнату без единого стула, и предложила, – вон, хоть на подоконник, он широкий.
– Там ещё коробочка. – Пристроившись на подоконнике, Рая сложила руки на коленях и выжидающе наблюдала, как я открываю жестяную коробку из-под монпансье.
Бусы! Бабушкины бусы! Как я могла про них забыть? Вспыхнув от радости, я достала багряную нитку кораллов с тусклой золотой бусиной посредине. В детстве я любила вертеться перед зеркалом, прикладывая бусы к себе и так, и этак, и бабуся не выдержала:
– Забери, Тонечка, себе. Я всё равно не ношу. – Она вздохнула. – Когда-то, ещё в гимназии, их подарил мне твой дедушка. Храни теперь ты. Мы жили очень бедно, и в гимназию меня зачислили на казённый кошт как отличницу. А семья дедушки была состоятельная. Ох, как они противились нашему браку! Думали выбрать невестку побогаче. А потом началась революция и деньги перестали иметь значение. Вот только бусы на память и остались.
Тогда мой ум занимал красивый мальчик из старшего класса (на поверку от оказался напыщенным и глупым) и поступление в педагогический техникум. Я положила бабусин подарок в коробочку, засунула в шкаф и достала лишь один раз – надеть на выпускной бал.
Улыбаясь, я приложила бусы к себе, и они с прохладной мягкостью скользнули по шее, словно меня погладила бабушка.
– Вы не обижайтесь на маму, Антонина Сергеевна, – жалобно сказала Рая. – Мама хорошая, просто очень несчастная из-за войны. – Я хотела возразить, что война всем принесла много горя, но Рая меня опередила и торопливо пояснила: – Нас папа бросил. Нашёл себе на войне какую-то медсестру. Даже в письме не сообщил. – Рая понурила голову и стала внимательно рассматривать свои ногти. – Нам написала она, его новая женщина, чтоб отца не ждали, потому что он любит только её.
Сквозь монотонный голос Раи наружу прорвалась затаённая боль. Я подошла к подоконнику и села рядом с ней.
– Я тоже знала девушек, которые разбивали чужие семьи. Их называли походнополевыми жёнами, сокращённо ППЖ. Войска – это люди, понимаешь, много людей, сотни тысяч, миллионы. Там смерть, там боль, и каждый день может стать последним в жизни, поэтому сознание меняется. Есть стойкие, а есть слабые духом. Не все могут выдержать разлуку. Дом далеко, а однополчане близко, вот некоторые и поддаются искушению.
– И всё равно, нельзя становиться предателем, – упрямо сказала Рая. – Лучше бы его убили.
Я охнула:
– Как можно, Рая! Ты что, его совсем не любила?
– Любила. – Она резко качнулась вперёд и обхватила ладонями колени. – Я его очень сильно любила. Он работал слесарем на электроламповом заводе и иногда приносил домой обрывки проволоки. Такой мягкой, тоненькой. Вечерами мы с ним сидели за столом и крутили из проволоки человечков и фигурки животных. Только у меня получалось плохо, а он смог сплести целый игрушечный огород с лошадками, кроликами и даже с петухом.
Я обратила внимание, что Рая называет отца только «он» и ни разу не сказала «папа».
– А я своего папу вообще не знала. Он умер ещё до моего рождения, совсем молодым. – Я положила руку Рае на плечо. – И не представляю, как иметь папу. Знаешь, я бы согласилась, чтобы папа нас оставил, если бы хоть раз, хоть один вечерок пришёл ко мне на несколько часов и скрутил фигурку из проволоки. Я бы её хранила. Мы не в состоянии изменить события и не в ответе за поступки других людей, но мы можем простить.
Собираясь с мыслями, я посмотрела в окно на летящие облака и сказала то, что тщательно хранила в тайне:
– У меня тоже был один очень дорогой человек. Лучшей разведчик в полку, весёлый, образованный, искренний. Мечтала, что закончится война, мы поженимся, поедем к нему в Новосибирск, я пойду работать в школу, а он вернётся в родной институт преподавать. Он обещал, что всегда будет рядом. Обещал.
– А потом? – Рая осторожно прикоснулась к моей руке. – Что случилось дальше? Он погиб?
Мои губы непроизвольно сложились в усмешку:
– Жив, здоров и в меру упитан. А дальше выяснилось, что у него в каждом полку по невесте. И все любимые. Представляешь? Само собой, ваша беда в тысячу раз тяжелее, но понять я могу.
– И ты его простила? – Голос Раи прозвучал тихо, как шелест книжных страниц.
– Простила. Но не сразу, конечно.
Я опустила подробности, как пару недель рыдала навзрыд, со злой яростью обрушивая проклятия то на голову бывшего жениха, то оплакивая свою забубённую головушку. Но надо было работать, регулировать движение, открывать войскам дорогу на Берлин. Артиллерия с обеих сторон фронта била безостановочно, перемалывая мои страдания в бесполезную труху. И однажды, вытаскивая из машины убитого шофёра, совсем молоденького мальчика, я вдруг поняла, что по сравнению со смертью мои душевные метания – полная ерунда, потому что страдания, даже самые горькие – частичка настоящей, полной жизни, с радостями и печалями, в отличие от тех, у кого уже не будет ничего.
– Простить, простить, – несколько раз повторила Рая, а потом сунула руку в карман и протянула мне открытую ладонь, на которой лежал скомканный проволочный человечек.
Рая
На фронтовиков Рая смотрела как на героев, а когда в их комнату вошла усталая девушка с чемоданом в руках, она была готова встать навытяжку и отдать ей честь. Но девушка со злостью кинула чемодан на стол и заявила, что они с мамой заняли её комнату. Сняв с головы пилотку, девушка отёрла ладонью потный лоб. По мятой гимнастёрке и запылённым сапогам понималось, что добиралась она издалека, может быть даже из самого Берлина, где расписалась на развалинах Рейхстага. Но самым позорным было то, что Рая сидела в чужом платье, после появления хозяйки, считай, украденным. Презрительный взгляд девушки горящей головешкой прожигал её насквозь, и Рая не знала, то ли ей прямо сейчас снять платье, то ли убежать. Съёжившись, она осталась сидеть на месте с отчаянно колотившимся сердцем. А потом мама учинила приезжей скандал. Если бы не тётя Аня, которая мигом пресекла ссору, Рая, наверное, разрыдалась бы.
– Явилась не запылилась! – выкрикнула мама в дверь, закрывшуюся за девушкой, когда та ушла. – Мы не виноваты, что тебя не убили!
Мама обладала взрывным характером с тяжёлой рукой, и Рая всегда старалась ей не перечить, но то, что произнесла она сейчас, звучало ужасно.
– Мама, – тихим голосом попыталась урезонить её Рая, – что ты такое говоришь?
– А что? – Мама припечатала стол ладонью. – Мы вселились на законных основаниях и своё никому не отдадим!
Рая встала и стала снимать платье через голову. От расстройства она забыла расстегнуть пуговку и путалась в рукавах.
– Оставь! – Мама дёрнула платье за воротничок. – Нам вместе с вещами комнату дали!
– Мама!
