По голгофским русским пригоркам. Статьи о писателях

скачать книгу бесплатно


Няня Лизы Калитиной должна была быть «исключением» из этой «массы».

9. Армия

В этой связи вспоминаю небольшую заметку Мельникова о том, как в нижегородском театре поставили пьесу совершенно забытого ныне военного деятеля, писателя и драматурга Ивана Никитича Скобелева «Кремнев, русский солдат». Она посвящена Отечественной войне 1812 года и последующим заграничным походам русской армии, в которых, к слову сказать, принимал участие и отец писателя Иван Иванович Мельников, вышедший в отставку только в 1819 году. Нужно ещё оговориться, автор «Кремнева» – дед известнейшего русского полководца Михаила Дмитриевича Скобелева, в Отечественную войну – адъютант М.И. Кутузова, затем боевой генерал, оставшийся без руки при усмирении польского восстания 1830–1831 годов. Снова удивительная преемственность: дед и внук.

«Кому неизвестен “Кремнев”? – восклицал с патетической ноткой Мельников в «Литературной газете» А.А. Краевского. – Чье русское сердце не билось по-русски во время этого представления, несмотря на то, что написано-то оно не больно изряднёхонько? (словечко И.Н. Скобелева. – В.Б.). Я говорю это в том смысле, что “Кремнев” в чтении оставляет в душе столько же пустоты, сколько чувства во время представления». Талантливость драматурга, иначе говоря, заметна не в кабинете, а именно в театральном зале. Нижегородские актеры «вытянули» пьесу.

Пожалуй, начинающий писатель прав. Характеры в «Кремневе» – заданные, и какой-либо динамики в их развитии не предполагается, стиль всюду ровный – восторженно-возвышенный, тема выбора между личным и общественным (разумеется, в пользу общественного долга) выдаёт приверженность к уже сошедшему со сцены классицизму… Кремнев (фамилия «говорящая») – отставной унтер-офицер, служит при помещице вдове Варваре Русовой, присматривая за её сыном, попутно обучая его воинской премудрости. Владимир Русов желает поступить на воинскую службу, мать, разумеется, против. Кремнев с его прибаутками и шутками – образец суворовского солдата, готового в любое время сражаться и умереть за веру, царя и отечество, ибо выше этого никаких идеалов для него нет. Тут приходит известие о войне с Наполеоном. Из чувства патриотического долга матери приходится уступить. Владимир Русов с Кремневым уходят воевать, доблестно сражаются, пишут домой трогательные письма, возвращаются с победой (вся война в пьесе проходит «за сценой»), и помещица-мать подбирает солдатам, старому и молодому, по жене. В общем, почти идиллия, никаких сословных барьеров.

«Цель автора – зашевелить сердце русское – вполне достигнута. Но она может быть достигнута в таком только случае, когда актёр поймёт Кремнева и будет настоящим солдатом на сцене. На нижегородском театре Караулов, хотя актёр и неталантливый, не ударил лицом в грязь и был солдатом Кремневым в полном смысле. Его герой был чисто русский солдат со своими понятиями обо всех предметах, со своим взглядом на все вещи, как понятные для него, так и непонятные, но с тёплою верою, с пламенной любовью к Царю, Руси и военной службе! Рост и фигура Караулова совершенно согласуются с его ролью, а также голос и жестикуляция – несносные для Гамлета и Отелло, но превосходные для солдата»[53 - Мельников П.И. Театр в Нижнем Новгороде // Литературная газета. 1840. №70 от 31 августа. Стб. 1583.].

На высоте оказалась в тот день и нижегородская актриса Вышеславцева (играла Варвару Русову):

«…Когда она узнаёт о войне и о близкой опасности Царству Русскому – она была превосходна. Как хорошо сказала она: “Но, государь, надежды твои не тщетны: посреди обожающих тебя подданных ты найдешь и Пожарских, и Мининых. Кто из русских не поспешит выставить грудь свою в общий щит славе твоей и народной чести? Я женщина, но…” Да, это сказано было так, что психологическая ошибка автора этих слов была совершенно незаметна. Всякий, знающий хоть немного психологию, скажет, что в подобных патетических сценах фигуральность неуместна и неестественна. Но Вышеславцева своей игрой исправила эту ошибку»[54 - Там же. Стб. 1584.].

В этой заметке армия – не просто армия. Это – русская армия (как и хозяин – именно русский хозяин). И второе, что выдают эти театральные наблюдения начинающего рецензента заслуженно забытой пьесы, хотя и хорошо сыгранной, – сочувственное переживание за свою армию.

Сын писателя Николай, как уже говорилось, добровольцем ушёл на Русско-турецкую войну. Отец его не отговаривал.

Иван Ильин: «Ребёнок должен научиться переживать успех своей национальной армии как свой личный успех; его сердце должно сжиматься от её неудачи; её вожди должны быть его героями; её знамена – её святынею. Сердце человека вообще принадлежит той стране и той нации, чью армию он считает своею».

Минули десятилетия, и вот нам тыкают: советская армия, мол, подавила в 1957-м восстание в Венгрии, наши танки в 1968-м стояли на улицах Праги. «Задушили» мы демократию. И что? Будучи членом Варшавского договора, Чехословакия имела точно такое право ввести свои войска в Москву, случись в России что-либо подобное тому, что происходило там. Не стыдиться, а гордиться надо: какая ещё армия в считанные дни брала под контроль целые страны! Я горжусь этой армией.

10. Территория

Путешествия Мельникова – вообще особый разговор. Он до выхода в отставку только и жил на колёсах. Маршруты его засекреченных командировок по министерству внутренних дел ещё предстоит определить и описать (поподробней, нежели сообщает о том его опубликованный послужной список), за этот труд никто не брался… Государственная служба куда только его не бросала.

Но кочевал писатель по стране не только потому, что приказывали. Он сам стремился ездить, наблюдал, запоминал, слушал, отыскивал людей, способных поведать что-то о былых временах, собирал песни и предания и делом воплощал в жизнь завет кумира своей юности Н.В. Гоголя, которому подражал в первых писательских опытах: «Чтобы узнать, что такое Россия нынешняя, нужно непременно по ней проездиться самому».

Первой литературной публикацией Мельникова (это уже говорилось) были «Дорожные записки на пути из Тамбовской губернии в Сибирь», цикл из девяти очерков по истории, экономике, статистике, быту, этнографии от Саровской пустыни до Перми. Они публиковались в «Отечественных записках» с 1839 по 1842 год. Тут нужно сказать несколько слов о том, с чего начиналась эта дорога.

Первый биограф писателя Пётр Степанович Усов свидетельствовал, что Мельников оставил Казанский университет из-за какого-то проступка на студенческой попойке. Его в сопровождении солдата отправили в Шадринск Пермской губернии, а потом оставили в Перми. Этот рассказ так и кочует от одной биографической статьи о писателе в другую, попадая в самые авторитетные литературоведческие издания. И, к сожалению, в «Учёных записках Горьковского государственного педагогического института» за 1972 год остаётся «погребённым» исследование Н.М. Мелешкова, доказавшего, что всё это мистификация[55 - См.: Мелешков Н.М. К биографии П.И. Мельникова-Печерского //Горьковский государственный педагогический институт им. М. Горького: Ученые записки. Горький, 1972. Вып. 129. Серия филологических наук. С. 127–134.].

16 июня 1837 года Мельников окончил Казанский университет. Его оставили при нём для подготовки к работе на кафедре истории и литературы славянских наречий, и здесь он пробыл до 10 августа 1838-го. Дальше – «ссылка» в Шадринск. Н.М. Мелешков попытался найти документальные подтверждения рассказу П.С. Усова. В Центральном государственном архиве Татарской АССР, как он тогда назывался, ему удалось обнаружить «Дело об оставлении кандидата Мельникова при педагогическом институте Казанского университета для дальнейшего усовершенствования и об определении его исправляющим должность учителя истории и статистики в Пермскую гимназию». Ни в этом деле, ни во многих других, в том числе связанных с нарушениями дисциплины и правил поведения, ничего о пьяной выходке Мельникова нет. Её и не было. Магистерскую работу Мельников не завершил, она ему наскучила. Он забрал назад своё прошение и в Пермь поехал по собственной воле. Литературным итогом путешествия стали «Дорожные записки…».

Но первым большим путешествием писателя была поездка в Казань для поступления в университет. «Сидя на корме дощаника, – описывал он те юношеские впечатления, – зорко смотрел я на знакомый плеск Волги и думал, что-то будет там, за поворотом, у Печерского монастыря, какие-то там будут места, какая-то там будет Волга. Рисовалась в моём воображении далёкая и ещё незнакомая Казань с университетом в середине, с мечетями вокруг него, с дворцами и башнями мавританской архитектуры. Столицу татарского царства я воображал Альгамброю, населял её мысленно только студентами да татарами, и никак не мог себе представить, что это такой же губернский город, как и Нижний, только побольше»[56 - Усов. П.С. Указ соч. С. 37–38.]. Потом будет бессчётное множество дорог. Частое пребывание вне дома – одна из особенностей его жизни. (Мало кто, кстати, знает сейчас о том, какой вклад внёс писатель, чтобы связать железными дорогами Нижний Новгород с другими городами, чтобы первые рельсовые пути легли в Сибири и на Урале). Об этом рассказал первый биограф писатель Павел Усов, а после него никто не брался за эту тему.

Во второй половине 1869 года Мельников по поручению министра внутренних дел Тимашова отправился в поездку по Вятской, Нижегородской, Пермской, Казанской и Уфимской губерниям для сбора сведений об экономическом значении железной дороги в Заволжье. Свои выводы он изложил в цикле газетных статей на страницах «Московских ведомостей» и «Современной летописи». Но как красиво описывает он, что увидел, в письме сотруднику «Русского вестника» Николаю Любимову из Екатеринбурга! Читая рукопись в архиве Института русской литературы в Питере, я не удержался, выписал несколько строк: «Из-за Рифейского пояса, из Азии приветствую вас, многоуважаемый Николай Алексеевич! Пьём мы воды сибирские, купаемся в реках, текущих в Ледовитый океан, ходим и ездим по яшмам и мраморам. <…> 2 августа ходили мы более версты под землею в Кунгурской ледяной пещере, а 4-го спускались в шахту в бадье на 60 сажень глубины. Не нам бы, словесникам (я разъезжаю с профессором Петерб[ургского] университета Бестужевым-Рюминым), а вам бы, естествоиспытателям, быть здесь. Вы бы иначе посмотрели на то, что мы видим и на что смотрим с любопытством, а более ничего…»[57 - Мельников П.И. Письмо Н.А. Любимову от 7 авг. 1869 г. // ИРЛИ. Ф. 160. Д. 2. Л. 1.]

Забытый литератор Николай Любимов был по образованию физиком, писал о законах электродинамики, о философии науки, преподавании естественно-научных дисциплин и, как указывают энциклопедические словари, первым в России продемонстрировал электрическое освещение. Он переписывался с Павлом Ивановичем несколько лет. Мельников периодически высылал ему в «Русский вестник» очередные главы своей дилогии.

Необыкновенная память была другой особенностью творческого инструментария писателя-нижегородца.

«Бог дал мне память, хорошую память; до сих пор она ещё не слабеет. Что ни видишь, что ни слышишь, что ни прочтёшь, – всё помнишь. Как помнишь, сам не знаю. И рад бы радёшенек иное забыть, так нет, что хочешь тут делай, да и только. А на роду было писано довольно-таки поездить по матушке Руси. И где не доводилось бывать?.. И в лесах, и на горах, и в болотах, и в тундрах, и в рудниках, и на крестьянских полатях, и в тесных кельях, и в скитах, и в дворцах, всего и не перечтёшь. И где ни был, что ни видел, что ни слышал, всё твёрдо помню. Вздумалось мне писать; ну, думаю, давай писать, и стал писать “по памяти, как по грамоте”, как гласит старинное присловье»[58 - Усов П.С. Указ. соч. С. 276.].

В 1859 году Мельников предпринял издание газеты «Русский дневник», задачу свою сформулировал так: «Знакомить русских с Россиею». Это было подспудной целью всего его творчества начиная с «Дорожных записок…». Одухотворяло же его то чувство, о котором позже напишет Иван Ильин, чье суждение о «территории» хочу привести полностью. «Русский ребёнок должен увидеть воображением пространственный простор своей страны, это национально-государственное наследие России. Он должен понять, что народ живёт не для земли и не ради земли, но что он живёт на земле и от земли; и что территория необходима ему, как воздух и солнце. Он должен почувствовать, что русская национальная территория добыта кровью и трудом, волею и духом, что она не только завоёвана и заселена, но что она уже освоена и ещё недостаточно освоена русским народом. Национальная территория не есть пустое пространство “от столба до столба”, но исторически данное и взятое духовное пастбище народа, его творческое задание, его живое обетование, жилище для его грядущих поколений. Русский человек должен знать и любить просторы своей страны: её жителей, её богатства, её климат, её возможности, – так, как человек знает своё тело, так, как музыкант любит свой инструмент, так, как крестьянин знает и любит свою землю».

Мне кажется, сейчас очень нужна особая книжная серия «Русский дорожный очерк». Она помогла бы нам осваивать это последнее десятое сокровище.

Мельников не сформулировал ни педагогических, ни философских идей в виде цельной системы, он творчеством своим, деятельностью, трудом и жизнью воплотил эти десять ильинских принципов, этот образец русского воспитания и мировидения. Ильин обобщил те мировоззренческие принципы, что давно уже сложились, изложил их обоснование. Они все сходятся в Мельникове, в его творчестве, общественной позиции, в нём самом как конкретном человеке. В его литературных героях. Это не теоретизирование, а подлинная жизнь, жизненная практика и мудрость как практическая философия жизни.

Если конкретней – русской жизни.

II

Такое вот кино

Несколько лет назад по телеканалу «Россия» прошёл показ многосерийного фильма по дилогии Мельникова «В Лесах» и «На Горах» режиссера Александра Холмского. Уже по первым сериям создалось впечатление, что в его основу положены не особо значимые эпизоды дилогии, да вообще само произведение там трудно узнать. В своё время я дал по этому поводу короткое интервью для одного религиоведческого сайта. Честно говоря, я тогда сам его и написал, всё целиком. Теперь из того диалога хочу сделать вот этот монолог.

Прежде чем говорить о переводе Мельникова на киноязык, следует, по-моему, иметь в виду одну из общих концептуальных идей романа: «…изобразить быт великороссов в местностях при разных развитиях, при разных верованиях и на разных ступенях образования», как писал сам Мельников. Чтобы создать убедительный художественный образ поволжского старообрядчества с его народным веропониманием, порой в синкретической (нерасчленяемой) связи с языческими представлениями, Мельников попытался создать особый стиль, отсылающий читателя к культуре той среды, откуда вышел герой. Он пытался воссоздать цельный и неповторимый образ народа с его мышлением, экономикой, психологией и прочими особенностями.

Старообрядчество представлено в романе разнохарактерными героями, оно показано многогранно и несхематично, как в русской литературе никто ранее не делал. Двойственность некоторых характеров обусловлена неоднозначным отношением писателя к староверию. Художественная концепция Мельникова заключалась в воссоздании поволжского старообрядчества во всём многообразии человеческих типов, но также и в том, чтобы показать его обреченность, необходимость воссоединения с «великороссийской церковью», способностью в этом случае положительно повлиять на русское общество. «А главный оплот будущего России всё-таки вижу в старообрядцах, которые не будут раскольниками…» – писал он в докладной записке министру внутренних дел П.А. Валуеву, в 1866 году, после каракозовского выстрела и командировки в Москву (по-прежнему, как многие тогда, полагая, что «старообрядческий раскол» – следствие невежества). И пусть эта записка так и не была подана, а осталась в его архиве, она свидетельствует о коренном перевороте в его взглядах. Авторские и сюжетные отступления требуются для того, чтобы создать и осмыслить сшитое из множества лоскутков и потому неповторимое культурно-бытовое полотно «Лесов» и «Гор». Здесь были очень важны внесюжетные элементы, отступления от общего действия. Отдельного разговора заслуживают стиль романа, его язык, вещный мир.

У фильма же совсем иная задача, иные цели, иной стиль, иной жанр. Это мелодрама, что видно уже с первых минут, поэтому то, о чём у писателя лишь упомянуто, здесь выходит чуть ли не на первый план, и это не Мельников, герои фильма – попросту не его герои. В силу жанровых законов и своей идейно-смысловой специфики роман «В Лесах» не помещается в каноны мелодрамы – жанра, кстати, достаточно серьезного в руках талантливого режиссера. Вот и всё.

А о старообрядцах, наверное, трудно и писать, и снимать. Не только потому, что стороннему человеку сложно проникнуть в этот мир, в особый уклад. Это связано с необходимостью осмыслить одну из самых сложных загадок и тайн на земле. Я говорю о сути и смысле человеческого страдания. Легко ли снять фильм по Житию протопопа Аввакума?[59 - Фильм Н.Н. Досталя «Раскол» я не считаю особенным достижением, хотя, мне кажется, тот вопрос, который я ставлю ниже, «что же тогда произошло?», он задаёт зрителю, и в этом его достоинство. Прим авт.] Не говорю, что это невозможно. Можно дерзнуть и выше. Снял же Мел Гибсон «Страсти Христовы». Если зритель задался вопросом, если спросил себя: «А ты достоин этой жертвы?», значит, фильм уже удался. Фильм о национальной церковной трагедии должен породить вопрос: что же действительно тогда произошло?

Мельниковская субъективность бросается в глаза. Я уже говорил и писал о том, что в его скитах – сплошной блуд и разврат, но при этом старообрядческие купцы с непонятным упорством везут туда для воспитания своих дочерей. Очевидно, фактор подобной субъективности нужно учитывать при экранизации. Только одно дело – изначальная негативная предвзятость, односторонность, поверхностность, способная если не оскорбить, но больно задеть, другое – высокохудожественное изображение человеческих страстей, пусть даже «на старообрядческом материале». В этом случае только радоваться надо. Можно сказать резко, прямо: эта экранизация, как она получилось, – профанация художественного наследия писателя, и подобная профанация носит у нас системный характер. Собственно, об этом много и давно говорят…

До Мельникова нашей киноинтеллигенции надо дорасти, чтобы суметь осмыслить и воплотить его художественными средствами другого искусства. Он ведь того заслуживает вполне. Снять его сможет режиссер национально мыслящий. Надо дорасти до того, чтобы созидать в себе русского человека. Экранизировать можно не только мельниковские романы, но и повести. «В Лесах» – это ведь не «Петербургские трущобы» Всеволода Крестовского, в общем-то вполне заслуженно забытое произведение, интерес к которому пробудил снятый когда-то сериал, «Петербургские тайны». Так бывает: не особенно талантливые произведения вдруг ненадолго оживают. Кстати, и в этом случае роман Крестовского был «подправлен» и упрощен. Но до Крестовского «дорасти» легче. До Мельникова сложней. Это тот уровень, где как раз возникает иерархия. Кто лучше писал: Достоевский или Мельников? Ответить нельзя, потому что на таком уровне иерархии нет. Ибо у каждого из них было своё лицо и своеобразие, и говорить здесь можно о значении их творчества в общемировом или национальном литературном контексте.

Получается, что я критикую, даже ругаю этот сериал. Не помню, чьи это слова, кажется Белинского, но не уверен и не ручаюсь за точность, но суть их такова: есть вещи, которые без ударов критики погибают быстрее, нежели под ударами критики. Сказанное вполне относится к сериалу (не к роману Мельникова, конечно, поскольку фильм имеет к нему весьма опосредованное отношение). Его выход на экраны, по-моему, не заслуживал бы разговора, если бы не имя писателя, если бы не классическое произведение в основе.

Творчество – штука очень жестокая и беспощадная. Треплев в «Чайке» Чехова говорит о беллетристе Тригорине: «Что касается его писаний, то… Мило, талантливо… но… после Толстого или Золя не захочешь читать Тригорина». Увы, толстыми и золя становятся единицы, а писать могут все, и довольно многие достаточно хорошо. Но поистине большой дар, способный оказывать влияние на судьбы и мировоззрение поколений, – редкость. Подлинный талант всегда откуда-то свыше, за него порой приходится жестоко платить, потому что он ведёт ко многим искушениям. И тем не менее…

Бог, если мы в Него верим, награждает писательским, а шире – творческим даром по-разному, награждает щедро и того, кто Его не благодарит вовсе. Поэтому если ты можешь не писать, то не пиши, поскольку за всякое праздное слово или, если так можно выразиться и перевести на язык кино, за всякий праздный кадр надлежит дать ответ. Режиссер, снявший сериал по Мельникову, хороший, продюсер тоже. Мило, талантливо. Я без всякой иронии. Но Бергман или Анри-Жорж Клузо (например), Бондарчук или Калатозов лучше…

III

Вместо P.S.

Что замыслил Творец о России?

Этот вопрос слетает со страниц «Русской идеи» Николая Бердяева[60 - См. в начале главы II: «Русская самобытная мысль пробудилась на проблеме историософической. Она глубоко задумалась над тем, что замыслил творец о России, что есть Россия и какова её судьба».].

В какой-то мере тут возврат к тому понимаю истории, которое господствовало во времена Сюлли и Голикова… И что же, пусть.

Что замыслил Творец…

Ответ отыщется только через изучение старообрядчества. Мало что изменится, если я вернусь и зачеркну это категоричное «только». Мимо старообрядческой идеи совершенно прошла та самая русская «историософическая мысль», о которой говорит философ, сам затрагивая старообрядческий вопрос, на мой взгляд, поверхностно. («Аввакум, несмотря на некоторые богословские познания, был, конечно, обскурантом, – пишет Бердяев. – Но вместе с тем это был величайший русский писатель допетровской эпохи…» Это как? Мыслитель даже такого уровня не в силах одолеть старый стереотип. Выбрал бы тут уж что-нибудь одно!)

Наша интеллигенция не интересуется старообрядчеством, сытая устарелыми штампами.

История старо- и новообрядчества – это единая национальная русская история, то и другое нужно изучать вместе, в целостном единстве, в параллель, сравнивая. Россия – многоцветная мозаика, сложенная ходом времён и трудом многих поколений, и никак нельзя постичь это уникальное произведение, если рассматривать только одно стёклышко, обособленно от других. Всегда нужно стремиться понять, для чего оно необходимо и легло, в соседстве с другими, именно здесь…

Семнадцатый век и девятьсот семнадцатый год – не простая «магия чисел». Никоновской реформой ознаменовано начало десакрализации царской власти – выстрел в собственный висок, и октябрьской революцией, точнее – Ипатьевским домом, она завершается. Но могло ли быть иначе? Русский национализм с его проблемами, в том числе современными, вне старообрядчества тоже не осмыслить до конца. Это лишь для примера две темы, тесно связанные с судьбою Церкви, оставшейся верной дониконовским чинам и последованиям, древней «старожитности», чья история изучается сегодня разве что в сфере археографии или (того хуже) этнографии.

Да, «того хуже»…

«Если великий народ не верует, что в нём одном истина (именно в одном и именно исключительно), если не верует, что он один способен и призван всех воскресить и спасти своею истиной, то он тотчас же обращается в этнографический материал, а не в великий народ» (слова Шатова из «Бесов»). Я люблю повторять эту мысль. Изучение старообрядчества должно быть – и прежде всего – изучением именно этой истины, этой «правды старой веры», которая вела людей на страдание за неё. Ответом на вопрос: кто мы?

Нам нужен Мельников, чтобы понять себя.

«Знакомить русских с Россиею» – когда-то именно так он обозначил задачу «Русского дневника». Это уже говорилось. И это не просто озарение. Он знакомил с Россией оклеветанной, с Россией старообрядческой, избавляясь от собственных стереотипов, как мог.

Она, эта Россия, этот «мир таинственный, мир мой древний», – неотъемлемая частица нашего русского мира.

Кто напишет Суздальский патерик?

Об участии Льва Толстого в освобождении старообрядческих узников из тюрьмы Суздальского Спасо-Евфимиева монастыря с семью постскриптумами

К тому времени, когда встретилось мне это письмо, я уже научился отличать руку того человека, прошедшего годы преследований и тюрем, и теперь, в 1879 году, пребывавшего в ссылке в Туле. Меня не удивлял его совершенно детский, неуверенный почерк. Странного тут ничего нет. У него не было за спиной ни семинарий, ни академий, ни университетов. Буквы робкие, большие, округлые, растянутые. В строке, как правило, два или три слова, если написано письмо на небольшом листе бумаги, а больших и длинных писем он, собственно, не писал. Маленькое «б» с большим «хвостиком», тянущимся над строкой вправо над двумя или тремя буквами сразу, будто прикрывая их. Предлоги часто слиты с существительным. Буквы в одном слове то «цепляются» друг за дружку, то разрываются. Человек овладевал грамотой сам…

В 1871 году после нескольких лет тюрьмы старообрядческий епископ Савватий (Левшин) был освобождён и сослан под надзор полиции в Тулу. Узнав о радостном событии, архиепископ Антоний (Шутов), управлявший Московской кафедрой, писал ему тогда: «Весьма радуемся и вседушно благодарим Господа Бога, что Он по множеству щедрот своих соблаговолил вам быть освобождённым от изнурительного тюремного заключения, и просим… Его всемогущую десницу, чтобы оная даровала вам скончать вся дни живота своего в таковой свободе, якоже и вообще имеют вси человецы»[61 - Антоний (Шутов), архиеп. Письмо еп. Савватию (Левшину) от 28 сентября 1871 г. // ОР РГБ. Ф.246. Карт. 174. Ед.хр. 3. Л.101. Письмо цитируется по черновику, написанному рукой А.В. Швецова (будущего епископа Арсения Уральского).]. В том же письме он извещал сосланного, что ему посылаются архиерейские «вещи», необходимые «в деле» (то есть при службе – эзопов язык), советовал быть осторожным и «не давать гласности в народе об архиерейских соборных службах, несмотря на то, что на оные вы сохранили полное право и могли бы продолжать оные в настоящем месте»[62 - Там же.].

С тех пор епископ Савватий написал из Тулы немало писем, но это, датированное апрелем 1879 года, обращало на себя особое внимание. Я оторвался и посмотрел в задумчивости в окно читального зала. Сквозь открытые, ровные и строгие вертикали белых штор-жалюзи в нём были видны величавые кремлевские башни. Тогда Отдел рукописей «Ленинки» ещё не переехал в Дом Пашкова.

«Графов в Тульской губернии, допустим, много. Но граф Толстой…»

Это письмо Савватия подтолкнуло к дальнейшим поискам. Да, в нём сосланный архиерей сообщал о встречах со Львом Николаевичем Толстым, который взялся похлопотать об освобождении старообрядческих епископов, заточенных в тюрьме Суздальского Спасо-Евфимиева монастыря. Но тут надо пояснить, кто они такие.

Архиепископ Аркадий (Андрей Дорофеев) родился в Молдавии в семье обычных крестьян, исповедовавших старую веру. В двадцать лет принял иноческий постриг, ушёл из дома, жил в самых разных старообрядческих скитах в России, Турции, Румынии. В 1847 году рукоположен был старообрядческими архиереями в сан епископа на селение Слава, ныне Слава-Русэ, это в Румынии. В следующем году его возвели в достоинство архиепископа. Ему должны были подчиняться все старообрядческие приходы по правому берегу Дуная. В 1854-м он был арестован. Шла война, и русские войска оттеснили турок вглубь, Аркадий же остался в Славе. Принято считать, что поводом послужил отказ оградить крестом после литургии зашедшего в монастырскую церковь генерала Александра Ушакова. Вместе с Аркадием был схвачен другой старообрядческий епископ, Алимпий (Вепринцев) Тульчинский. Он умер в суздальской тюрьме спустя несколько лет после ареста.

Несмотря ни на что, старообрядческая церковная иерархия смогла утвердиться и в России, однако первые годы правления Александра II ей пришлось существовать нелегально. В 1859 году в суздальскую тюрьму доставили ещё одного арестанта – епископа Конона (Смирнова). Выходец из казачьей семьи, какое-то время он пробыл на воинской службе, и довольно долго: с 1818 года, когда ему исполнилось двадцать, до 1845-го. Как указывал старообрядческий гектограф, изданный уже после освобождения суздальских узников, эту службу будущий архиерей нёс «в Грузии и на Кавказской линии и внутри Войска Донского». А потом – решительно другая жизнь началась. Постригшись в иноки, Конон поселился в посаде Лужки Черниговской губернии[63 - Ныне Стародубский район Брянской области.] на участке одного местного жителя в земляной пещере вроде погреба, вырытой под амбаром, и в постоянной молитве прожил так несколько лет. Его жизнь напоминает путь древних христианских подвижников-аскетов. Собственно, она и служила ему образцом. Потом Конон тоже постранствовал по скитам, сумел уйти за границу России, в середине 1850-х занял в знаменитом Белокриницком старообрядческом монастыре должность секретаря, переписывал книги и здесь же был вскоре рукоположен в сан епископа на город Новозыбков. Арестовали его уже в России.

Третий суздальский епископ-узник Геннадий (Беляев) был самым молодым из всех. Он родился в Лысьвенском заводе Пермской губернии. В его рукоположении в январе 1857 года принимал участие и Конон. Это происходило в Гуслицах, отдалённом и глухом районе Московской губернии, где целые села и деревни были заселены одними старообрядцами, а местная полицейская власть с трудом могла за ними уследить. Трое старообрядческих архиереев вышли из самых разных, очень далёких друг от друга мест, совсем не похожих, из разных семей, где общим была только вера. Они проделали разный путь, где общим была строгая иноческая аскетика… И Геннадий вёл странническую жизнь, жил в разных скитах Перми и Приуралья, был на Волге, был в арестантских ротах, откуда бежал, был в 1859-м арестован и снова вырвался на свободу: тут помогла взятка полицейскому чиновнику. Рукоположение епископа на Пермь заметно повлияло на старообрядческую жизнь в этом регионе. Но в условиях преследований и постоянных розысков Геннадий полноценно управлять ею не мог. Кто знает, что произошло бы, некоторые старообрядческие общества[64 - Так во второй половине XIX и начале XX в. принято было называть общины.] высказались, чтобы заменить Геннадия другим архиереем, но в декабре 1862 года его арестовали в Екатеринбурге. По высочайшему распоряжению в следующем апреле он был определён в суздальскую тюрьму.

Пройдёт время, и судьбам этих епископов посвятит свою книгу историк, этнограф, публицист-народник Александр Степанович Пругавин – «Старообрядческие архиереи в суздальской крепости». Но надо вернуться к письму. Приведу его полностью. Стилевые особенности сохранены, орфография и пунктуация приведены в соответствие с современными нормами.

«Христос воскресе!

Боголюбивейшему о Христе брату, его высокопреосвященству, Московскому и Владимирскому господину и архиепископу и владыке Антонию. Поздравляю вас с великоторжественным и всера[до]стнейшим, с пресветлым праздником Христова воскресения, сообщаю вам следующее. У меня был граф Толстой на шестой неделе поста. Разговор имели с ним кое о чём, потом речь зашла о страждущих.

Он на сие отвечал: “Может ли быть сие?” Потом он ещё собрал сведения, дознал, что действительно содержатся. Сего дни я решился ему сам побывать к нему (так в тексте. – В.Б.), о себе его попросить. Прибыл к нему, он мне первым долгом сообщает, что “я сообщал своей сестре о сём и просил её, чтобы довести до сведения государыни, и она чтобы попросила своего государя, что не возможно ли будет освободить таких юзников ради великоторжественного праздника?”

Она на сие отвечает письмом своему брату: милой мой братец, я твою просьбу исполнила, и государь сказал на сие, что без предварительного исследования невозможно, и потом началося по сему исследование, она сама была в Сенате и у прокурора свя Сената (так в тексте. – В.Б.[65 - Кроме того, здесь владыка Савватий неточен: раз речь о «прокуроре», имеется в виду обер-прокурор святейшего Синода.]) началось по высочайшему повелению исследование о сём. Он нам показывал сие письмо от сестры. Я вам сообщаю о сём, может быть, нужным сознаете, кому сообщить о сём или какие меры принять к сему. За сим свидетельствую вам братолюбную любовь о Господе.

Смиренный Саватий, епископ.

1879 года, апреля 10.

Адрес я не подал, не сочли нужным»[66 - ОР РГБ. Ф.246. Карт. 180. Ед.хр. 2. Лл. 308–309. В письме сохранена архаизированная авторская особенность написания имени – с одним «в».].

В записных книжках Льва Толстого есть короткая пометка: «Архиерей в Туле раскольничий. Худой. Постный, робкая добрая улыбка, смех, пелеринка, иконостас»[67 - Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений: В 90 т. М., 1952. Т. 48. С. 310.]. Запись сделана 13 марта 1879 года.

В 1879 году Пасха приходилась на 1 апреля[68 - Так совпало, что в Великую субботу в 2 часа 24 минут ночи умер преемник митрополита Филарета (Дроздова) Московского, приложивший немало усилий, чтобы склонить к единоверию суздальских епископов-исповедников – митрополит Московский и Коломенский Иннокентий (Вениаминов) (см.: Московские ведомости. 1879. №81 от 31 марта. С. 1).], и вторник 13 марта – это пятая неделя Великого поста. Лев Николаевич, как и его домашние, постом не пренебрегал и соблюдал его[69 - Гусев Н.Н. Летопись жизни и творчества Льва Николаевича Толстого. 1828–1890. М., 1958. С. 508.]. Конечно, они могли видеться несколько раз, и на пятой неделе, и на шестой. Но именно в Туле, так как и Савватий пишет в начале письма: «был у меня».

В записной книжке Толстого очерчена короткими штрихами не случайная встреча, не запомнившийся невзначай образ старообрядческого архиерея, чем-то тронувший, может быть, писателя – хотя бы той же доброй улыбкой. У него был с ним серьёзный деловой разговор.

В записи есть слово «иконостас». Следовательно, Толстой не мог видеть епископа Савватия на улице. Скорее – в каком-то помещении, где ему запомнились иконы, стоящие рядами. Вероятнее всего, это старообрядческая часовня, где и служил владыка Савватий. Тем более что далее в записных книжках писателя есть упоминание о том, что он посетил тульскую старообрядческую часовню. Эта запись относится к 8 апреля 1879 года. Вновь короткие, но красивые, сочные толстовские мазки: «В Туле. В часовне раскольнич[ьей]. Темно золото – всё. Подсвечники 4-угольные. Старики с лестовками. Поклоны после крестов в одно время. Голоса грубые, звонкие, скрипучие – отзываются Иоан[ном] Грозным» [70 - Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений: В 90 т. М., 1952. Т. 48. С. 312.].

Первая запись (от 13 марта) была сделана, когда Л.Н. Толстой ехал в Москву и останавливался в Туле. Затем, уже в апреле, происходит их вторая встреча – там же, в часовне. Писатель о ней оставил короткую запись, а через день, 10 апреля, епископ Савватий «решил сам побывать» у своего ходатая и сразу же сообщил о результатах очередной, как минимум, третьей, встречи в Москву. Из его письма следует, что он, ссыльный, просил также похлопотать и о себе. Не совсем ясно, о каком адресе идёт речь в конце его письма («не подал, не сочли нужным»).

К тому времени Л.Н. Толстой уже имел на руках ответ, с которым и ознакомил старообрядческого владыку. 8 апреля он ещё не знал о содержании писем. Они его ждали дома, где он не был с марта. Если б знал, то всё тогда же, 8 апреля, изложил Савватию, и следующей их встречи, десятого числа, не потребовалось. Толстой зачитал ему письмо своей двоюродной тетки (епископ Савватий ошибается, называя её сестрой писателя) Александры Андреевны Толстой – камер-фрейлины императорского двора. Их дружба и переписка длились несколько десятилетий. Переписка была издана в 1911 году (сразу после смерти писателя) отдельной книгой.

Её и откроем.

Письмо Л.Н. Толстого влиятельной графине датируется концом марта 1879 года:

«У меня две просьбы к вам, то есть через вас, к государю и императрице. Не бойтесь. Надеюсь, что просьбы так легки, что вам не придётся мне отказать. Просьба к императрице даже такова, что я уверен, что она будет благодарна вам. Просьба через неё к государю – за трёх стариков, раскольничьих архиереев (одному 90 лет, двум около 60, четвертый умер в заточении), которые 22 года сидят в заточении в суздальском монастыре. Имена их: Конон, Геннадий, Аркадий.

Когда я узнал про них, я не хотел верить, как и вы, верно, не поверите, что четыре старика сидят за свои религиозные убеждения в тяжёлом заключении 23 года… Вы знаете лучше меня – можно или нет просить за них и освободить их. А как бы хорошо было освободить их в эти дни… Мне кажется, что нашей доброй императрице так идёт ходатайство за таких людей»[71 - Толстой Л.Н. Письмо А.А. Толстой // Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений: В 90 т. М., 1953. Т. 62. С. 477. См. также: Переписка Толстого с гр. А.А. Толстой. СПб., 1911. С. 319.].

«Я не хотел верить…» Вот и владыка Савватий упоминает, что писатель обронил фразу: «Может ли быть сие?» Возраст и сроки заключения в письме неточны, приблизительны (писатель даже ошибается, сначала говоря про срок в 22 года, затем указывая другой – 23 года), но в данном случае это не имеет большого значения. Когда в 1881 году пришло освобождение, архиепископ Аркадий (Дорофеев) пробыл в заключении 27 лет, епископ Конон (Смирнов) – 22 года, Геннадий (Беляев) – 19 лет. Соответственно, Великим постом 1879-го им оставалось пребывать в суздальской тюрьме ещё два с половиной года…

А.А. Толстая писала 4 апреля того же 1879 года в Ясную Поляну:

«Получив ваше письмо, я возмечтала, что сейчас освобожу ваших раскольников. Но вышло иначе. Государь никогда ничего не решает без предварительных исследований, и надо было адресоваться к министрам. Я сейчас же отправилась к Дмитрию Толстому (обер-прокурору Синода), и, хотя все раскольники принадлежат к Министерству внутренних дел, он тут же при мне написал и отправил запрос об ваших protеgеs и обещал мне скорый ответ. Затем научил, кого спросить в Мин[истерстве] в[нутренних] д[ел]. Надеюсь, что всё это сделается прежде моего отъезда. Д. Толстой сказал мне притом, что вообще их сажают не за религиозные убеждения, а за совращение православных в раскол. Во всяком случае, мне кажется, пора их простить»[72 - Переписка Толстого с гр. А.А. Толстой. СПб., 1911. С. 320.].

Владыка Савватий очень коротко передал архиепископу Антонию содержание именно этого письма: для освобождения необходимо дополнительное изучение обстоятельств, которые привели старообрядческих узников в тюрьму, и возможностей их освобождения. В исследовании должны быть задействованы чиновники Синода и Сената. Он известил старейшего архиерея о своих действиях, а тот мог что-то предпринимать со своей стороны.

Л.Н. Толстой сделал всё, что было в его силах, для суздальских страдальцев. О его знакомстве с владыкой Савватием свидетельствовала дочь писателя княгиня Мария Львовна Оболенская, которая в 1902 году сообщила об этом А.С. Пругавину, первому получившему доступ к архивным делам суздальских архиереев. Она писала ему об отце: «… он был знаком с тульским раскольничьим архиереем Савватием, а этот Савватий и рассказал отцу о заточённых. Отец же передал его рассказ своему приятелю, тогдашнему тульскому губернатору Урусову (Леониду Дмитриевичу), который, в свою очередь, рассказал об этом министру Игнатьеву. Игнатьев и устроил их освобождение»[73 - Пругавин А.С. О Льве Толстом и толстовцах. М., 1911. С. 123.]. Итак, неудачная в целом попытка добиться освобождения при посредничестве А.А. Толстой и императрицы заставила писателя пойти иным путём.

По докладу министра внутренних дел графа Н.П. Игнатьева император Александр III в сентябре 1881 года распорядился выпустить на свободу суздальских епископов. Прошло всего полгода, как он вступил на престол, 1 марта его отец был убит народовольцами. Это событие не повлияло на его решение. Об освобождении достаточно подробно рассказывает А.С. Пругавин в своем очерке «Старообрядческие архиереи в суздальской крепости»[74 - Хотелось бы, кроме того, обратить внимание на опубликованную нами переписку Московской старообрядческой архиепископии с суздальскими узниками: «Часовые смотрят постоянно и не дают даже молитвы производить без смущения…» // Во время оно: История старообрядчества в свидетельствах и документах. 2007. №4. С. 29–68, 2009. №5. С. 95–132.]. Факт широко комментировался в тогдашней прессе. Епископам было запрещено жить в столицах. Освобождение и дальнейшая судьба страдальцев – уже особая история.

Постскриптум первый

Бывает так: берёшь книгу, читаешь, и внезапно встречается мысль, которой хочется с кем-то обязательно поделиться. Вот и я, раскрыв наугад какой-то том сочинений Л.Н. Толстого (даже не посмотрел сначала номер на корешке), встретил это меткое сравнение. «Проповедовать правительству, чтобы оно освободило веру – всё равно, что проповедовать мальчику, чтобы он не держал птицы, когда должен посыпать ей соли на хвост», – записал Л.Н. Толстой в одной из своих книжек и чуть ниже добавил, возвращаясь к образу свободной птицы: «Вера, пока она вера, не может быть подчинена власти по существу своему, – птица жива та, что летает»[75 - Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений: В 90 т. М., 1952. Т. 48. С. 195.].

Мне подумалось, что об этом уместно будет вспомнить в связи с историей освобождения суздальских узников. А если шире – в связи с темой свободы совести, о которой обычно много говорят. И если ещё шире – то в связи с попытками определить (если это вообще возможно) и понять, что же вообще такое вера.

Постскриптум второй

В 1855 году тюрьму суздальского Спасо-Евфимиева монастыря посетил писатель Павел Мельников (Андрей Печерский) – чиновник Министерства внутренних дел и начинающий обретать известность писатель. В одном из писем (переводчику и литератору Василию Матвеевичу Лазаревскому) он оставил ценное свидетельство об архиепископе Аркадии (Дорофееве), которое хотелось бы привести. Его имя упоминалось в разговоре Савватия с Л.Н. Толстым.

«…Аркадий поразил меня своим умом, своим даром слова, благородством манер и сознанием собственного достоинства. Это аскет в полном смысле слова, наружность самая благообразная. Я знаком по крайней мере с 30 нашими архиереями, умершими и живыми, но немногих поставил бы рядом с Аркадием. Скажу вам несколько слов о том, с каким достоинством он держал себя. Надобно заметить, что в Суздале в 1855 г. (не знаю, как теперь) содержали арестантов очень хорошо. У каждого комната с двумя окнами, крашеные полы, изразцовые печи, кровать за ширмами и приличная мебель. Обиталище Аркадия более походило на монашескую келью, а не на острожную тюрьму. Я вошёл вместе с архимандритом суздальского монастыря. Аркадий стоял у окна и глядел в него; обернувшись, когда мы вошли (звяканье ключей, отпиравших камеру, он не мог не слышать), он встретил нас как бы в гостиной, как бы вошедших в неё без доклада гостей. Архимандрит назвал меня, Аркадий протянул мне руку со словами: “Вы не примете благословение этой рукой, но не оттолкнете её, она не совершила никакого преступления”. Потом, садясь на диван, обеими руками указал мне и архимандриту Амвросию на два кресла. Он говорил со мной с полной, по-видимому, искренностию, рассказывал о некрасовцах, о Славе, о Белой Кринице, но чуть что касалось до какого-либо живого раскольника в России – молчать. (Об умерших всё говорил, и когда я записывал, даже диктовал мне.) Видя, что он недоговаривает, я сказал ему, что откровенное его сознание может уменьшить меру его наказания. Аркадий опустил глаза и, улыбаясь, прочитал вполголоса статью XV тома св[ода] зак[онов] об этом и потом сказал: “Послушайте, П[авел] Ив[анович], когда вы начали со мной говорить, то, называя меня просто Аркадием, сказали, что не имеете права называть меня “вашим преосвященством”. Вы правы: ни Государь, которому вы служите, ни Синод, под духовной властью которого по вашему исповеданию вы находитесь, не признают меня архиереем, и вы не только не можете, но, скажу более, вы не имеете никакого права звать меня преосвященным. Но я убежден, что хиротония моя правильна, и что сана епископского, дарованного мне Св. Духом, никакая земная власть отнять у меня не может. Знайте же, что епископ лгать не должен, знайте и то, что епископ обязан хранить своё стадо. Всё, что я вам говорил и скажу, и всё, что я в Киеве говорил сенатору Войцеховичу, – правда. Но я не всё сказал, я молчал в ответ на иные вопросы и буду молчать, и нет на земле силы, которая бы могла меня заставить говорить. Так и запишите, так и министру скажите. То же и Войцеховичу я говорил”»[76 - П.И. Мельников (Андрей Печерский). Письмо В.М. Лазаревскому от 24 марта 1866 г. // Сборник в память П.И. Мельникова (Андрея Печерского). Нижний Новгород, 1911. Ч. 1. С. 187–188.].

Этот пространный отрывок хотелось включить сюда вовсе не для того, чтобы показать, насколько разными людьми были Толстой и Мельников: один, мол, пришёл в ужас, узнав, что люди за веру отбывают немыслимый тюремный срок, а другой – так, оставил в частном письме ценное свидетельство (и то случайно), удачный портрет человека, почти этюд к рассказу, и успокоился совестью… В 1855 году в Суздале содержались только двое архиереев: Аркадий и Алимпий (Вепринцев) Тульчинский, впоследствии умерший в своей камере. Здесь отображен образ подлинного пастыря и настоящего архиерея, которых, что там говорить, всегда было и будет мало, о которых не пишут. А этому свидетельству, совершенно непредвзятому, так легко затеряться. Именно потому и делаю я эту выписку…