Константин Леонтьев

скачать книгу бесплатно

Константин Леонтьев
Ольга Дмитриевна Волкогонова

Жизнь замечательных людей
«…Биографические книжки принято начинать с рождения главного героя, рассказа о его родителях, детстве, отрочестве. Мне хотелось отойти от этой традиции и начать свой рассказ о Леонтьеве с его вступления во «взрослую» жизнь, с отъезда на Крымскую войну. Но первоначальный план дал течь: кораблю повествования не хватало парусов, оснастки, компаса, карт – всего того снаряжения, которым снабжают человека именно в детстве, в родном доме. Ведь на формирование леонтьевского характера огромное влияние оказала мать и созданная ею атмосфера в калужском имении Кудиново, где он вырос. Леонтьев мать обожал, но и побаивался: нрав у Феодосии Петровны был крутой и вспыльчивый. Все ее дети – а Константин был последним, седьмым по счету – перед матерью трепетали. Говорят, один из старших сыновей, горячо любимый ею Александр, даже в тифозной горячке по дороге домой в полубреду-полуяви сокрушался, что может огорчить маменьку, посмев заболеть…»

Ольга Волкогонова

Константин Леонтьев

Глава 1. Мать и сын

В семейной жизни самый важный винт – это любовь.

    А. П. Чехов

Биографические книжки принято начинать с рождения главного героя, рассказа о его родителях, детстве, отрочестве. Мне хотелось отойти от этой традиции и начать свой рассказ о Леонтьеве с его вступления во «взрослую» жизнь, с отъезда на Крымскую войну. Но первоначальный план дал течь: кораблю повествования не хватало парусов, оснастки, компаса, карт – всего того снаряжения, которым снабжают человека именно в детстве, в родном доме. Ведь на формирование леонтьевского характера огромное влияние оказала мать и созданная ею атмосфера в калужском имении Кудиново, где он вырос. Леонтьев мать обожал, но и побаивался: нрав у Феодосии Петровны был крутой и вспыльчивый. Все ее дети – а Константин был последним, седьмым по счету – перед матерью трепетали. Говорят, один из старших сыновей, горячо любимый ею Александр, даже в тифозной горячке по дороге домой в полубреду-полуяви сокрушался, что может огорчить маменьку, посмев заболеть…

Нрав был фамильной чертой. Отец Феодосии Петровны, Петр Матвеевич Карабанов (1765-1820-е), был неистов во всем: плакал от понравившихся стихов, но мог быть свирепым с провинившимися крестьянами, а в семейных отношениях и вовсе слыл самодуром. Однажды он чуть не задушил свою тихую жену, Александру Эпафродитовну, прямо в присутствии их старшей дочери Фенички, будущей матери героя нашего повествования. Позднее внук Константин дал ему такую характеристику: «развратен до преступности, подозрителен до жестокости и жесток до бессмыслия и зверства». В то же время, дед давал внуку поводы и для гордости – Петр Матвеевич был способен на благородные и высокие порывы. «Слуга Государю и Отечеству преданный», он не только принял участие в войне 1812 года, но и обучил, обмундировал и вооружил на свои средства роту ополченцев.

Семейные предания сохранили два показательных случая: когда Петр Матвеевич отстегал знакомого помещика арапником, узнав, что тот специально отдал в военное ополчение негодных ни на что дворовых, а второй – о том, как он замахнулся саблей на губернатора, стоило тому усомниться в правдивости карабановских слов… Гены деда проявились во внуке – не менее преданный слуга Государю и Отечеству, Константин Николаевич через несколько десятков лет, не задумываясь, отхлестал плеткой французского консула за непочтительный отзыв о России и о нем самом как русском человеке…

Неистовый Петр Матвеевич женился 24 лет от роду на дочке костромского помещика Александре Эпафродитовне Станкевич, Сашеньке. Она была хороша собою, обладала характером незлобливым и тихим, умом не отличалась, необузданности мужа побаивалась, а он на ней не раз свой гнев и срывал, – мог и поколотить. Бог дал чете Карабановых четверых деток – трех дочек и сына Владимира, дослужившегося до генерала и нажившего солидное состояние. Семья жила в Смоленской губернии, где Петру Матвеевичу принадлежало два имения.

Старшая дочь, Феодосия Петровна (1794-1871), получилась похожа на отца – и внешне, и характером: была умна, горда, вспыльчива и любила настоять на своем. Видя незаурядные способности девочки, родственники и знакомые с трудом уговорили Петра Матвеевича отдать дочь учиться в Екатерининский институт благородных девиц. Хотя две младшие дочери Петра Матвеевича уже учились в институте, а брат был помещен в Горный корпус, Феничку, которая была любимицей жены, он отдавать в учение отказывался: чтобы досадить жене, да и из-за упрямства.

В Екатерининский институт принимали детей небогатых дворян (девушек из более обеспеченных или знатных семей посылали в Смольный институт). Сироты учились за государственный счет, за остальных же платили родители или «покровители». Такая «покровительница» была и у Фенички – Анна Михайловна Хитрово, урожденная княжна Кутузова-Смоленская, дочь замечательного русского полководца М. И. Голенищева-Кутузова и фрейлина Их Императорских Высочеств. Мужем Анны Михайловны был генерал-майор Николай Захарович Хитрово, оставшийся в истории Москвы: он был славен тем, что через 12 лет после пожара 1812 года выкупил у московских погорельцев земли, расчистил их и подарил городу. Место это стало называться Хитровской площадью, на которой расположился знаменитый московский рынок Хитровка.

Знакомство Карабановых с Хитрово, произошло, видимо, сразу после войны с Францией, – Петр Матвеевич был назначен командиром небольшого отряда подвижной милиции и, после заключения мира, получил приказание привести свой отряд в Петербург, где пути Карабановых и Хитрово пересеклись. Именно Анна Михайловна содействовала принятию Фенички в институт, куда девочка мечтала попасть вслед за сестрами. Петр Матвеевич вовсе не был беден, но считал затею с Екатерининским институтом ненужной выдумкой, потому Хитрово сделала так, что отец до самого выпуска Фенички из института думал, что дочь обучается там за казенный счет, – так поводов для возражений против отсылки Фенички в Петербург у Петра Матвеевича не осталось. На самом же деле, за Феничку тайком платила Хитрово.

Феничка провела в институте пять лет – видимо, лучших в своей жизни. Надо сказать, что со временем между «благодетельницей» – молодой, доброй, немного легкомысленной дамой, болтуньей и разносчицей светских сплетен[1 - Сохранились свидетельства, что болтливость А. М. Хитрово сыграла негативную роль в жизни Лермонтова: именно Анна Михайловна рассказала графу А. Х. Бенкендорфу о стихах «молодого гусара», «составляющих оскорбление всей русской аристократии». Речь шла о стихотворении «Смерть поэта», посвященного гибели Пушкина и содержащего строки: «А вы, надменные потомки //Известной подлостью прославленных отцов…» Как известно, дело закончилось ссылкой Лермонтова на Кавказ.] – и серьезной, обладавшей тяжелым характером Леонтьевой завязалась настоящая дружба, которая продлилась вплоть до смерти Анны Михайловны. Леонтьева не раз навещала Анну Михайловну и в Москве, и на ее петербургской квартире, и в калужском имении. Приезжал вместе с матерью и Константин, причем на него особое впечатление производили аристократические манеры и изящество Анны Михайловны, отличавшие ее даже в преклонном возрасте.

Покровительствовала институту императрица Мария Федоровна, супруга Павла I, которую Феничка боготворила всю свою жизнь. Императрица считала, что девочек надо воспитывать так, чтобы из них выходили хорошие матери семейств, поэтому теоретическими познаниями девичьи головки не перегружали. Институтки учили закон Божий, светский этикет, занимались танцами и рукоделием, впрочем, присутствовали в программе и математика с историей. Полученного институтками образования было достаточно для того, чтобы стать гувернанткой или домашней учительницей, если мечты о замужестве не сбывались.

В новом трехэтажном здании, построенном по проекту архитектора Джакомо Кваренги на набережной Фонтанки, вновь прибывших девочек экзаменовали. Для поступления требовалось знание французского и русского языков, основных молитв, умение переписывать тексты из книг на французском языке, складывать и вычитать в пределах ста. Феничка выдержала экзамен с блеском. Ее подстригли «в кружок», «бельевая дама» сняла с нее мерку для пошива форменного зеленого камлотового платья с фартуком и пелериной, и потекла ее институтская жизнь.

Порядки в Институте напоминали армейские: подъем в 6 утра, обтирание холодной водой до пояса, молитва, утренний чай с сухарями, уроки, обед, прогулка, уроки, ужин, приготовление заданий, молитва, сон… Но Феничка быстро привыкла к новому месту, да и подружки появились – самой любимой стала княжна Прасковья Прозоровская, чья кровать стояла в дортуаре рядом. Училась Карабанова очень хорошо, – на ее фартуке постоянно красовались банты-кокарды, которые давались успешным ученицам, танцевала еще лучше, да и на обязательных уроках гимнастики получала похвалы. Со временем она даже стала «метрессой» – так называли отличниц, натаскивающих по поручению классной дамы отстающих учениц («мовешек»).

Феничка (которую в Институте стали величать Фанни) мечтала остаться здесь, в Институте, навсегда – она была согласна стать скромной «пепиньеркой»[2 - Пепиньерками называли окончивших курс девушек, оставленных в институте для помощи классным дамам. У И. А. Гончарова есть шутливое эссе 1842 года о пепиньерках: «пепиньерка есть девица – и не может быть недевицей, так точно и недевица не может быть пепиньеркой. Это неопровержимая истина… Костюм пепиньерки прост. Белая пелерина, белые рукава и платье серого цвета. Может быть, есть на свете пепиньерки и других цветов, но я их и знать не хочу».], а со временем, возможно, классной дамой… Но в последний год обучения появилась надежда и на блестящую светскую жизнь: во время своих визитов в Институт вдовствующая императрица Мария Федоровна выделила Фанни из других воспитанниц, обласкала ее. Зашла речь о том, что великая княжна Анна Павловна сделает Фанни своей фрейлиной. На виду, при дворе, красивая и умная девушка могла бы сделать выгодную партию. Но ни мечтам о светской жизни, ни более скромным надеждам стать классной дамой в Екатерининском Институте сбыться было не суждено, – Петр Матвеевич потребовал, чтобы дочь возвращалась домой.

Поплакав, в феврале 1811 года 17-летняя Фанни отправилась из Петербурга в смоленское имение Спасское. Она застала дома те же дикие сцены и слезы матери, но за неистовством отца повзрослевшая дочь впервые смогла разглядеть благородную и гордую душу. Легче от этого Фанни не стало: атмосфера дома ее угнетала, она пыталась защищать мать, которая стала казаться ей лицемерной и ограниченной, и даже спорила с отцом (хотя, как признавалась сама позже, «так под жилками и тряслось»). Спустя годы Феодосия Петровна описывала себя в то время как угрюмую и самолюбивую девицу, тосковавшую по оставленной петербургской жизни. Но когда в соседнем имении решили устроить бал, девушка приняла приглашение с радостью.

Бал удался: в залах было много людей, ярко горели свечи, местные красавицы демонстрировали наряды, играла музыка. Среди толпы гостей Фанни выделила голубоглазого стройного красавца с вьющимися волосами, отлично танцевавшего, грациозного, с прекрасными манерами. Он покорил ее, когда по просьбе собравшихся спел, аккомпанируя себе сначала на фортепьяно, а затем – на гитаре. Красавец тоже обратил внимание на девушку: он приглашал ее на один танец за другим. Во время мазурки Фанни поняла, что влюбилась. Хотя она только что узнала имя молодого человека – Петр Борисович Леонтьев, ей казалось, что они были «век знакомы».

Фанни попросили сплясать «русскую». Сердце девушки зашлось от волнения – все смотрели на нее в ожидании, но, когда музыканты заиграли по ее указанию «По улице, по мостовой», бывшая институтка не ударила в грязь лицом: собравшиеся гости были в восторге и упросили ее станцевать еще раз. Но и после второго раза многие гости кричали: «бис!». Запыхавшаяся Фанни не знала, как быть. Танцевать в третий раз? Тут брат понравившегося красавца, Николай Леонтьев, с обожанием глядя на раскрасневшуюся девушку, сказал полушутя-полусерьезно:

– Еще третий раз, и я застрелюсь!

«Третий раз мы не сплясали, и, на беду мою, он не застрелился», – напишет постаревшая Феодосия Петровна. Беда же ее заключалась в том, что Николай Леонтьев посватался к ней и в конце этого же года получил одобрение Петра Матвеевича: тот был согласен отдать свою гордую и своевольную дочь за Николая.

В феврале 1812 года состоялась свадьба. Николай Борисович Леонтьев (1784 – 1839) был на 10 лет старше жены. Молодой муж обладал приятными чертами лица, был искренне влюблен, – отвращения у Фанни он не вызывал, хотя она была разочарована: Николай проигрывал брату в ее глазах, да и чин у него был маленький – всего-навсего отставной унтер-офицер (прапорщик), уволенный из гвардии по Высочайшему повелению «за неприличные его званию поступки». И по-французски Николай говорил с ошибками, и книжек читать не любил, да и ленив был… Позднее, в своем автобиографическом романе обожавший мать Константин Николаевич описал похожую ситуацию в жизни некой Евгении Никитишны, любившей одного брата, но вышедшей замуж за другого, Дмитрия Егорыча: «ей… не было возможности перенести вдруг все чувства на жениха. Но не нравиться, как муж, Дмитрий Егорыч, при своей красоте и тогдашней любезности, едва ли мог. И она скоро страстно привязалась к нему»[3 - К. Н. Леонтьев. Подлипки. // Леонтьев К. Н. Египетский голубь: Роман, повести, воспоминания. – М.: Современник, 1991. С. 72.].

Фанни больше узнала о своей новой семье. Леонтьевы оказались не менее древней фамилией, чем Карабановы, но увы, к 18 столетию некогда славный род стал мельчать и вырождаться, хотя еще прадед Константина Николаевича, Иван Петрович Леонтьев, дослужился до генерал-поручика. От брака с Александрой Ивановной, урожденной Толстой, у него было пятеро сыновей. Все сыновья стали военными, кроме одного – Бориса Ивановича, деда нашего героя, дослужившегося до коллежского советника (что соответствовало чину полковника в армии) и порадевшего во славу отечества, хотя его послужной список выглядит довольно пестрым – то он отвечал за народные школы в Калужской губернии, то был советником в губернском управлении, то стал судьей Совестного суда. Три его сына – Сергей, Петр и Николай – приняли участие в Отечественной войне 1812 года. Ведь через несколько месяцев после свадьбы беременная Феодосия Петровна проводила молодого мужа на войну против «врага всемирного» – так тогда называли Наполеона.

Муж Фанни записался в калужское ополчение, в казачий полк. Учитывая предыдущую службу в лейб-гвардии, его сделали батальонным адъютантом. Эти обязанности Николай Борисович исполнял вплоть до июня 1814 года, когда вышел Манифест о роспуске ополчения. Наград он, в отличие от двух своих братьев[4 - Сергей Борисович участвовал в зарубежных военных походах, в том числе, в сражении под Аустерлицем в 1805 г. и во взятии Парижа в 1814 г., был за храбрость награжден золотой шпагой, вышел в отставку в 1816 г. полковником. Петр Борисович, кавалер орденов Св. Владимира 4-й степени и Св. Анны 3-й степени, был награжден медалями, дослужился до подполковника, участвовал во многих зарубежных походах в Пруссии, Саксонии, Франции и даже скончался не в домашнем кресле, а в одном из таких походов в 1831 г., когда его полк выступил для усмирения польских бунтовщиков.], не заслужил, но долг выполнил честно. Во время войны у Леонтьевых родился старший сын. Феодосия Петровна оставалась с родными мужа в Ростове, Николай же вместе с ополчением ко времени рождения первенца был на Прусской границе, но выпросил отпуск и приехал в Ростов ко времени родов, – волновался за любимую Фанни.

Выйдя в отставку, Николай Борисович несколько месяцев провел в фамильном имении, а зимой 1814 года поступил на службу – стал земским исправником Мещовского уезда Калужской губернии. Должность выборная, но желающих ее занять было немного – содержание на ней полагалось небольшое. Молодые жили в Извьялове, в поместье свекра, Бориса Ивановича, что несколько снижало их расходы. Но если у Фанни в девичестве и бывали мечты о богатой жизни, то реальность быстро заставила от них отказаться. Здесь, в Извьялове, у Леонтьевых родились еще дети, вместе с «военным» первенцем их стало пятеро – Петр, Борис, Анна, Владимир и Александр[5 - Первый биограф Леонтьева, А. М. Коноплянцев, предлагал другую последовательность рождения братьев и сестер Леонтьевых: Петр (р.1813), Анна (р.1815), Владимир (р.1818), Александр (р.1819), Борис (?), Александра (1822), Константин (р. 1831).]. А в 1820 году, после смерти Бориса Ивановича, разросшаяся семья Леонтьевых перебралась в имение Кудиново, доставшееся Николаю по завещанию отца, – неподалеку, в том же Мещовском уезде.

Деревянный просторный господский дом, к которому вела липовая аллея, два заросших кувшинками пруда, разделенных плотиной, большой сад на 12 десятинах, речка Выгорка с серебряной плотвой… Крепостных было немного, земли обрабатывались по старинке, доходов имение приносило мало. «Выросшая на восьмистах дедовских душах, мать вышла по воле родителей, – без всякой любви к жениху, и, почти не зная его, стала жить замужней женщиной и воспитывать детей на семидесяти душах запущенного мужем и вовсе не доходного Калужского имения»[6 - Леонтьев К. Н. Рассказ моей матери об императрице Марии Федоровне. // Леонтьев К. Н. Полн. собр. соч. и писем в 12 томах. Т. 6, кн.1. – СПб.: изд. «Владимир Даль», 2003. С.573.], – писал позднее Константин Николаевич.

Действительно, его отец хозяйствовать не умел и не любил, во всем полагался на вороватого приказчика, разговоры о том, «сколько копен стало на десятине» заставляли его скучать, а укоры жены лишь портили настроение… Феодосия Петровна была вынуждена заниматься с детьми сама – на гувернеров и учителей денег у Леонтьевых не было. Вот тут-то и пригодились ей институтские тетрадки, полученное образование и строгий характер. Дети учились, трепетали перед матушкой, но и любили ее. Удивительное дело! Даже при недостатке средств повзрослевшей Фанни удалось создать в Кудинове атмосферу «благородного дома» – с книгами, игрой на фортепьяно, французской речью, разговорами о Корнеле и Расине. Феодосия Петровна поддерживала в имении строгий порядок, все комнаты были украшены ее рукой, в гостиной летом всегда стояли цветы, зимой же курились благовония… Растолстевший и облысевший Николай Борисович, никогда особым умом и склонностью к изящному не отличавшийся, все чаще вызвал у Фанни лишь презрение. Дело усугублялось его неспособностью достойно обеспечить семью.

Вскоре после рождения шестого ребенка – дочки Александры в 1822 году – отношения супругов совсем испортились. В результате очередной семейной размолвки Николай Борисович переписал Кудиново на Феодосию Петровну. Леонтьев теперь стал зависим от жены; как написал он сам при внесении своих детей в дворянскую родословную книгу: «имения недвижимого за мною нигде не состоит». От хронического безденежья это мало помогло, – дела были расстроены сильно, быстро положение поправить было нельзя. Дело на этом не закончилось: крутая нравом Феодосия Петровна и вовсе прогнала мужа жить во флигель. В одном из романов Константина Леонтьева одна из героинь тоже прогоняет мужа во флигель – за измену с прачкой. Возможно, что-то похожее произошло и в семье Леонтьевых. Во всяком случае, отселен Николай Борисович во флигель был навсегда, – дети видели его редко, и участия в их воспитании он не принимал.

Помощь пришла неожиданно: от вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Произошло это удивительным образом: через 15 лет после окончания Екатерининского института Феодосия Петровна узнала о приезде императрицы в Калугу. Она тотчас поспешила в губернский город и уведомила о себе императрицу через княгиню Оболенскую. Удивлению скептически настроенных родных не было предела: императрица вспомнила ее и захотела принять! «Я плакала от умиления»[7 - Леонтьев К. Н. Рассказ моей матери об императрице Марии Федоровне. С. 587.], – рассказывала Феодосия Петровна.

Спустя некоторое время Леонтьева получила приглашение на коронацию Николая I, а в Москве императрица назначила ей прием, где лично представила бывшую воспитанницу Николаю. Увидев императрицу, Феодосия Петровна упала на колени, не пожалев белого муслинового платья с пунцовой вышивкой. Государю же она поклонилась в пол… Чувства восхищения и преклонения были искренними, – до конца жизни она боготворила Романовых. Николай I по указанию матери обласкал не только саму Леонтьеву, но и ее сына, пообещав зачислить его в Пажеский корпус, – она приехала в Москву вместе со старшим, 13-летним Петром. «Благодетельница» Анна Михайловна Хитрово, помня о бедности подруги, прислала Феодосии Петровне 200 рублей на обмундирование сына. Со временем Петр стал гвардии капитаном, а с 1847 года – надворным советником, директором шпалерной мануфактуры, рассказ же Феодосии Петровны о приглашении ее на коронацию стал частью семейных преданий – об этом случае знали и вспоминали все родные.

Надо сказать, что и следующий сын Феодосии Петровны, Борис, через год был зачислен в Пажеский корпус – безо всяких на то прямых прав (сын изгнанного из гвардии прапорщика и бедного помещика вряд ли имел основания для обучения в таком учебном заведении), но по особой милости императрицы Марии Федоровны. Двое других братьев Константина также были устроены по распоряжению Николая I в военные учебные заведения, а сестру, уже после смерти Марии Федоровны, определили в тот самый Екатерининский институт (пансионеркой ее величества), где училась Феодосия Петровна.

Неудивительно, что потрет Марии Федоровны висел в кабинете матери Леонтьева, причем не в ряд с остальными портретами, а над ними, сверху, на почетном месте. Леонтьев писал позднее: «Я не стану выдумывать и уверять, что я часто размышлял о царской фамилии и любил ее членов вполне сознательно и в те ранние годы мои…, но могу сказать, что монархическим духом веяло… в Кудиновском доме, и чрезвычайно сильная моя любовь к моей в высшей степени изящной и благородной, хотя вовсе не ласковой и не нежной, а, напротив того, суровой и сердитой матери, делала для меня священными тех людей и те предметы, которые любила и чтила она»[8 - Леонтьев К. Н. Рассказ моей матери об императрице Марии Федоровне. С. 360–361.].

В Кудиново у Феодосии Петровны был свой кабинет – «Эрмитаж», самая изящная и щеголеватая комната в небогатом доме. «…Эта комната казалась мне лучше всех; в ней было нечто таинственное и мало доступное и для прислуги, и для посторонних, и даже для своей семьи»[9 - Там же. С. 553.], – вспоминал Леонтьев, описывая этот часто запертый на ключ кабинет. Окна в сад, обтянутые материей стены, цветы в вазах, граненый графинчик с духами, полосатый трехцветный диван в нише, книги… На стенах кабинета портреты – дети, государыня и еще три посторонних человека, которых Феодосия Петровна считала самыми близкими своими друзьями и благодетелями.

На одном портрете был изображен молодой генерал «в латах, орденах» – Иван Сергеевич Леонтьев, двоюродный брат изгнанного во флигель мужа. Он умер 45-летним мужчиной в расцвете сил еще до рождения Константина, но тот с уважением относился к его памяти, помня рассказы Феодосии Петровны о том, как блестящий родственник не раз помогал их семье. Судя по всему, Иван Сергеевич восхищался красотой и умом Фанни, считая, что кузену незаслуженно повезло с женой. В Кудиново стояла подаренная им полупрозрачная белая ваза, которая озаряла комнату таинственным романтическим светом, если внутрь нее опускалась горящая свеча. Тогда на вазе заметной становилась надпись: Elle ne s’eteindra qu’avec la vie[10 - «Она угаснет (только) вместе с жизнью» (франц).].

На втором портрете – превосходной копии с акварели Э. П. Гау – была изображена пожилая дама в белом чепце с розовыми лентами – покровительница, Анна Михайловна Хитрово. Фанни изредка удавалось выбраться из дома, чтобы повидать благодетельницу своей быстро пролетевшей юности. Добрая, разговорчивая, наделавшая огромное количество долгов светская дама была той ниточкой, что связывала Феодосию Петровну с былым миром. Со временем, в воспоминаниях, этот мир стал представляться ей блистательным, – тем дороже были те, кто по-прежнему жил в нем. Отдав свою дочь Александру обучаться в Екатерининский институт, Феодосия Петровна приезжала в Петербург, чтобы навестить ее и вдохнуть воздуха своей молодости…

А на третьем портрете был изображен один из соседей – Василий Дмитриевич Дурново. На акварели кисти известного художника Василий Дмитриевич был изображен цветущим мужчиной лет тридцати с небольшим в модном светло-коричневом сюртуке, золотых очках. Слегка вьющиеся на висках волосы, тонкое красивое лицо с нежным румянцем… В 1883 году Константин Леонтьев, размышляя о своей судьбе, напишет: «Отец мой (Василий Дмитриевич Дурново) умер в 1833 году. – Я его, конечно, не помню»[11 - Леонтьев К. Н. Хронология моей жизни. //Леонтьев К. Н. Полн. собр. соч. и писем в 12 томах. Т.6, кн.2. С. 28.].

Константин Леонтьев не любил своего «официального» отца – на фоне благородной и изящной матери непомерно толстый, обрюзгший и ничем не примечательный отец не удовлетворял его развитому эстетическому чувству. Он отзывался в своих воспоминаниях о Николае Борисовиче не слишком почтительно: «отец мой был из числа тех легкомысленных и ни к чему не внимательных русских людей…, которые и не отвергают ничего, и не держатся ничего строго… Отец был и не умен, и не серьезен»[12 - Леонтьев К. Н. Мое обращение и жизнь на св. Афонской горе.// Леонтьев К. Н. Собр. соч. Т. 9. – СПб.: изд. Русского Книжного Тов-ва «Деятель», 1913. С.21.]. Разумеется, такое мнение о Николае Борисовиче отчасти отражало отношение Феодосии Петровны к мужу. В записках, которые постаревшая женщина оставила после себя, есть повторяющийся мотив: «Девицы! Когда вы возьметесь за ум…? – то есть не будете выходить замуж!»[13 - Леонтьева Ф. П. Два кудиновских дубка. //Леонтьев К. Н. Полн. собр. соч. и писем в 12 томах. Т.6, кн.2. С. 154.] Для умной, независимой, обладавшей сильным характером Феодосии Петровны замужество и даже материнство стали не радостью, а долгом, в том числе, из-за того, что она не уважала своего мужа. По мнению боготворившего мать Константина, тот был недостоин Феодосии Петровны «ни по уму, ни по нравственным свойствам, ни по воспитанию, ни даже по наружности»[14 - Леонтьев К. Н. Рассказ моей матери об императрице Марии Федоровне. С.573.].

Совсем другое дело – Василий Дмитриевич Дурново! Знатный дворянский род, богатство, привлекательная внешность, блестящее образование… Конечно, красивый и богатый отец нравился Константину Леонтьеву гораздо больше неудачника из флигеля. Подтвердить или опровергнуть мнение Леонтьева о своем происхождении не представляется возможным, хотя косвенные доказательства версии отцовства Дурново все же имеются. К моменту рождения сына супруг уже много лет обитал во флигеле, да и не похожа была рассудительная и жесткая Феодосия Петровна на сентиментальную девицу, которая стала бы всю жизнь хранить записки постороннего ей человека: в «Эрмитаже» не только висел подаренный ей соседом портрет, но хранилась и «реликвия» в деревянной урне – вышитая разноцветная бабочка со сделанной рукой Феодосии Петровны надписью: «embleme de m-r Dournoff». Там же лежала записка, написанная Дурново в ответ: «il l'avait avant de vous avoir connu»[15 - «Эмблема месье Дурново». – «Таким он был до знакомства с вами» (франц.)]. А в 1829 году, когда Кудиново чуть не продали с публичных торгов, спасло имение вмешательство Дурново, – он погасил долги Феодосии Петровны. Впрочем, Кудиново еще не раз закладывалось, выкупалось, закладывалось вновь… Увы – хроническое безденежье сопровождало Константина Леонтьева с самого детства.

За несколько лет до смерти Дурново Феодосия Петровна и ее сосед посадили в кудиновском саду два дубка – один был назван его именем, другой – ее[16 - Когда у Феодосии Петровны родился сын Константин, в его честь тоже было посажено дерево посреди цветника. Из саженца получилось стройный серебристый тополь.]. Через несколько лет после смерти Василия Дмитриевича дуб, названный в честь Фанни, засох. Действительно, после смерти Дурново Феодосия Петровна изменилась – как будто какая-то часть ее души тоже умерла. Она вспоминала Дурново до самой смерти и, постарев, описала историю с двумя дубками, закончив ее горькими словами: «…а жизнь-то, жизнь моя! Становится невыносима; ни физических сил; – ни моральных; – ни утешения; – ни подпоры; – пора!!! А каково же и умереть одной, не имея при себе милого по сердцу человека»[17 - Леонтьева Ф. П. Два кудиновских дубка. С. 154.].

Константин родился раньше срока, 13 января 1831 года, семимесячным. Роды протекали тяжело. Но уже на следующий день ребенка крестили в церкви Рождества Христова в селе Щелканове – поблизости от Кудинова. Крестными стали старшие дети – брат Александр и сестра Аннушка. Ребенок был очень слаб, и если бы не тетка Екатерина Борисовна (младшая сестра Николая Борисовича Леонтьева), которая нянчила Костиньку днем и ночью, он вряд ли бы выжил. Тетушка души в мальчике не чаяла и баловала его, как могла. Она была горбатой, своей семьи не имела, жила в Кудиново приживалкой, и Костинька стал для нее предметом обожания.

Была и няня Матрена – безграмотная и «несколько злая», но умная женщина из дворовых. Мать принимала гораздо меньшее участие в жизни сына, пока тот был мал: она не слишком любила грудных детей. Феодосия Петровна кормила Константина грудью сама (как и остальных детей), но младенцем он не раз «переезжал» – она назначала ему разные комнаты в доме подальше от ее спальни, потому что Костя слишком громко и много плакал. Люльку переносили, и горбатая тетка с няней переселялись из комнаты в комнату следом за малышом. Одно время они жили даже в бане! Став взрослым, Константин не забывал о старой тетушке, пытаясь выделить ей хоть что-то из своих скудных средств… Сохранился и ее небольшой портрет карандашом, который Леонтьев выполнил с любовью. Но все-таки солнцем его жизни была мать, которая уделяла ему тем больше внимания, чем старше он становился. «Я так ее любил и так охотно на нее любовался!» – вспоминал Леонтьев.

Вся жизнь мальчика вращалась вокруг Феодосии Петровны. С ней были связаны и его первые религиозные переживания: «Помню картину, помню чувство, – писал позднее Леонтьев. – Помню кабинет матери, полосатый, трехцветный диван, на котором я, проснувшись, ленился. Зимнее утро, из окна виден сад наш в снегу. Помню, сестра, обратившись к углу, читает по книжке псалом: «Помилуй мя, Боже!», «окропивши мя исопом и очищуся; омыеши мя и паче снега убелюся. Жертва Богу дух сокрушен; сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит!» Эти слова я с того времени запомнил… И когда мне было уже 40 лет, когда матери не было на свете, когда после целого ряда сильнейших душевных бурь я захотел сызнова учиться верить и поехал на Афон к русским монахам, то от этих утренних молитв в красивом кабинете матери с видом на засыпанный снегом сад и от этих слов псалма мне все светился какой-то и дальний, и коротко знакомый, любимый и теплый свет. Поэзия религиозных впечатлений способствует сохранению в сердце любви к религии. А любовь может снова возжечь в сердце угасшую веру»[18 - Леонтьев К. Н. Мое обращение и жизнь на св. Афонской горе. С.22.].

Феодосия Петровна была женщиной верующей, но ее религиозность носила скорее нравственный характер: она считала, что помощь ближнему важнее поклонов в церкви. Впрочем, она молилась утром и вечером, и запомнившаяся Константину картина зимнего утра как раз и была связана с такой обязательной молитвой, – мать молилась с 16-летней Александрой, приехавшей из Екатерининского института домой. Но к обедням Феодосия Петровна ездила редко, да и то не в свой приход, а в соседний, – там церковь была изящнее и чище. Леонтьев вспоминал: «Дом наш, вообще сказать, не был особенно набожным домом»[19 - Там же. С. 19.]. Молитвам Константина научила не мать, а та же горбатая тетушка Катерина Ивановна.

Зато навсегда осталась в памяти Константина совместная поездка с матерью и Катериной Ивановной в Оптину Пустынь, – мальчика заворожили тишина и покой монастырской жизни, отталкивание от земного и несовершенного. Леонтьев заявил матери, вернувшись домой:

– Вы меня больше туда не возите, а то непременно останусь там навсегда.

Мысль о монастыре возникала его в голове и позднее, в юношестве. Во всяком случае, леонтьевский герой из первого автобиографического романа «Подлипки», Володя Ладнев, рассуждал о любви удивительнейшим для юноши его лет образом: любовь приводит к «душному браку», в котором мешаются скука, сострадание, дети, «бедные проблески последней пропадающей любви». «О, Боже мой! Не лучше ли стать схимником или монахом, но монахом твердым, светлым, знающим, чего хочет душа, свободным, прозрачным как свежий осенний день?» Разумеется, молодого Леонтьева подобные мысли посещали под влиянием семейной жизни, что была у него перед глазами: задыхающаяся от такой жизни мать, которая была заточена в «душном браке», где не только «бедных проблесков любви», но и сострадания-то не осталось. Впрочем, альтернатива в виде монашеской жизни все равно была необычна для томящегося в ожидании первой страсти молодого человека. Видимо, хотя религиозная вера пришла к Леонтьеву гораздо позже, уже в детстве и юности он испытывал в ней потребность, – всю жизнь он искал того, что могло бы стать духовной основой жизни.

С влиянием матери связан и «эстетический инстинкт», столь характерный для Леонтьева. Феодосия Петровна, несмотря на крайне стесненные средства, всегда стремилась к тому, чтобы жизнь в Кудиново была красива и изящна. Пусть ее «Эрмитаж» был обит дешевой бумажной материей (на другую денег у нее не было), зато комната была декорирована с большим вкусом. Даже из какого-то чулана под лестницей Феодосия Петровна смогла сделать таинственную нишу – самое уютное место в своем кабинете, где так любил находиться ее сын. Для него изящество и красота жизни тоже стали значить чрезвычайно много, – уже с детства он даже людей оценивал по тому внешнему впечатлению, что они производили на него.

Костя рос в женском обществе: Николай Борисович обитал во флигеле, старшие братья были помещены в различные учебные заведения, – его окружали мать, тетка, сестра. Они его наряжали, завивали мальчику волосы, душили одежду. Мальчиком он был женоподобным, любил примерять матушкины шляпки, называя себя в них: «Я сейчас мужская женщина». «Все детство он провел в деревне, но его воспитывали так по-женски, что он долго не знал, что значит ездить верхом»[20 - М. В. Леонтьева. Отрывок из воспоминаний.//Леонтьев К. Н. Полн. собр. соч. и писем в 12 томах. Т.6, кн.2. С.138.], – описывала его детство Мария Леонтьева, племянница и очень близкий ему человек. Правда, к нему для игр был приставлен крепостной мальчик, чуть старше его. Лет с шести Костя полюбил играть с ним в «островитян»: изображая дикарей, они сражались с врагами за своей остров в «сажалке»[21 - Сажалка – маленький искусственный пруд для хозяйственных целей, который использовался обычно для замачивания льна или конопли, для разведения рыбы (которую туда «сажали» – отсюда пошло и само слово).]. До этого же все его окружение было женским. Даже в куклы (которым он давал совершенно фантастические имена) он играл скорее по девчачьему «канону».

Константин с малолетства следил за своей одеждой, новый воротничок радовал его больше прогулки, он любил рассматривать себя в зеркале и радовался тому, что видел. Действительно, уже ребенком Константин был хорош собой. Не случайно дворовый художник, рисуя его портрет маслом, изобразил мальчика в виде херувима. Воспоминания об ангельской внешности в детстве льстили и взрослому Леонтьеву, – именно от него мы знаем об этом эпизоде. Да и одну из своих никогда не законченных автобиографических повестей он назвал «Записки херувима», – образ мальчика-ангелочка был ему дорог. Николай Бердяев и Юрий Иваск – два самых известных биографа Константина Леонтьева – в своих книгах писали о «муже-женственном строении души» (Бердяев) и об «андрогинном начале» (Иваск) Леонтьева.

С братьями и сестрами Константин не был близок из-за разницы в возрасте. Одно время Костя очень любил Александра, но и здесь речь шла об эстетическом восхищении и любовании, а не о душевной близости: Александр был на 11 лет старше, жил кадетом в Петербурге, никаких общих интересов с младшим братом у него быть не могло. Александр был всеобщим любимцем в семье (Константин Николаевич признавал, что «он был рожден с наилучшей из всех нас душой»[22 - Леонтьев К. Н. Моя литературная судьба. (1874-1875). Автобиография. – The Slavic Series. Johnson Reprint Corporation, New York: 1965. Р. 80.]). Именно с этим, когда-то любимым братом, ставшим бедным пехотным прапорщиком (он не доучился до военного инженера, его изгнали за шалость из кадетского корпуса), отношения во взрослой жизни у Константина сложились особенно сложные и неприязненные. «Ни на ком в жизни так, как на этом брате Александре, я не видал, до чего хорошая, добрая, симпатичная натура может стать гадким, низким и жалким характером при вредных влияниях и дурном направлении»[23 - Там же. Р. 80.], – писал постаревший Леонтьев.

Феодосия Петровна была вспыльчива и сурова, детей не баловала, а за провинности – пребольно секла. Но именно с матерью – строгой, но прекрасной – была связана вся жизнь Константина. Маленькому Костиньке мать читала вслух по вечерам – сначала по-русски, потом по-французски. Такое чтение вслух относилось к разряду развлечений, а у Константина со временем появилась и «работа» – Феодосия Петровна учила его по тем самым своим институтским тетрадкам. А в 1841 году, уже десяти лет от роду, Константина отдали в Смоленскую гимназию.

К этому времени Николая Борисовича Леонтьева уже не было, – он долго болел и ушел из жизни в декабре 1839 года. Константин смерти отца почти не заметил. Мальчику запомнилась только бедная риза приходского священника на похоронах, сшитая из разноцветных шелковых треугольников… Хоронить Николая Борисовича повезли в Мещовский монастырь его сестра и одна из дочерей, остальные – в том числе, Феодосия Петровна – на кладбище вовсе не поехали. Смерть барина из флигеля не вызвала в семье горя…

Пристраивала своего младшенького Феодосия Петровна сама, – она отправила его в Смоленск под присмотр брата, Владимира Петровича Карабанова. Не случайно мотив жизни у родственников присутствует в романе «Подлипки», – Володю Ладнева тоже 10 лет забирают из дома, дорогого ему с раннего детства, из Подлипок (прототипом которых явно было Кудиново) к дяде. Реальный дядя (как и дядя из романа) был богат (ему принадлежало несколько имений под Вязьмой), имел звание генерал-майора, у него был единственный сын от первого брака, старше Константина. Феодосия Петровна надеялась, что брат поможет Константину встать на ноги. К сожалению, этого не произошло: Владимир Петрович скоро, Великим постом, умер. Константин закончил учебный год и уехал на лето в Кудиново.

Впрочем, вторая жена умершего Карабанова, Анна Павловна (в девичестве – Охотникова), овдовев, не отвернулась от родственников мужа. У нее не было своих детей, зато был добрый нрав, время и некоторые средства, чтобы помочь Константину. В имении Спасское-Телепнево, владеть которым после смерти дяди стала его вдова, Константин и Феодосия Петровна гостили каждый год, – расположено оно было в девяноста верстах от Кудиново. Следующую зиму Константин провел в петербургском доме Охотниковых, летом же 1843 года стал усиленно готовиться к поступлению в Дворянский полк. Конкурсный экзамен он выдержал успешно.

Учился Константин хорошо, аскетический кадетский быт обладал в его глазах определенной романтикой и прелестью, – он любил форму, ему нравились желтые погоны без просветов на плечах, слаженность движений во время строевых смотров. Когда кадеты запевали песню полка – Братья! Все в одно моленье // Души русские сольем… – подросток замирал от восторга. Мечтая, он представлял себя молодым генералом в орденах – чем-то похожим на портрет дяди в материнском кабинете. Но казармы отапливались плохо, сырой питерский воздух заставлял кадет мерзнуть еще больше, – дело закончилось тем, что Константин стал кашлять. Кашель не проходил, к весне усилился, и Феодосия Петровна встревожилась: не чахотка ли? Это слово воспринималось тогда как смертный приговор. В результате в 1844 году – как раз перед тем, как кадеты должны были выехать в летний лагерь (чего мальчик ждал с нетерпением) – Леонтьев был уволен из полка по болезни.

Кудиново после возвращения из Петербурга показалось Константину особенно родным и близким. Длинная аллея, ведущая к дому полиняло-желтого цвета, двор, обсаженный стрижеными акациями, подросший серебристый тополь, посаженный в год его рождения, заставили биться сердце чаще. «Все, что двигалось и дышало здесь, плакало и веселилось – дорого мне», – такие слова о родном имении вложил Леонтьев в уста Володи Ладнева, в котором легко угадывается он сам. «В Подлипках…, – казалось Володе Ладневу, – никто не страдает – все цветет и зеленеет; лай собак, пение петухов, шум ветра многозначительнее, не такие, как в других местах; мужички все, встречаясь, улыбаются, собаки знают меня, и умирать там, должно быть, легче, чем где-нибудь в другом месте!»[24 - Леонтьев К. Н. Подлипки. С. 81.]

Все шло по привычному, заведенному Феодосией Петровной порядку, – из-за этого Константин чувствовал себя здесь особенно уверенно. Поняв, что мечта стать генералом, носить военный мундир, вызывающий восторги у дам, не сбудется, он стал примерять на себя гражданскую жизнь, – «примерка» эта опять была прежде всего эстетическая, внешняя. Похожая эволюция образа будущего произошла и в жизни Володи Ладнева: «К этому времени я уже решился быть статским. Самый гражданский костюм стал мне нравиться. Я слил в одно смутное представление множество образов…: Родольфа «Парижских тайн», каких-то умных и смелых людей… в модных фраках, с бакенбардами и бородами, с сияющим бельем, Байрона, Онегина, даже порочного, но непобедимого Сципиона из «Мартына-найденыша», артистов в острых шляпах…, смелых студентов в широких клетчатых панталонах…»[25 - Там же. С. 82.]. Но для того, чтобы мечты о сияющем белье, бакенбардах и модных фраках сбылась, надо было опять учиться.

В Дворянском полку кадеты изучали, главным образом, точные и естественные науки. Кроме того, они обучались пешему и конному строю, уставам, гимнастике, верховой езде, фехтованию. С латинским языком дело обстояло хуже – его не учили вовсе. Поступить же в гимназию без знания основ латыни было невозможно. Поэтому все лето Константин провел в Кудинове с учебниками латинского языка, и осенью 13-летний Леонтьев поступил в третий класс Калужской гимназии.

Он проучился здесь пять лет, жил в Калуге под присмотром горбатой тетушки Екатерины Борисовны и закончил курс в 1849 году с правом поступления в университет без экзаменов. Феодосия Петровна тоже на зиму перебиралась в Калугу, – Константин не чувствовал одиночества. Да и родственники в Калуге были – хотя бы Семен Яковлевич и Варвара Михайловна Унковские, у которых Леонтьевы часто бывали. Дом был зажиточный, хозяева – приветливые и хорошо образованные, дочери и сыновья бывали рады визитам Константина. Именно у Унковских Константин впервые увидел Ивана Сергеевича Аксакова, известного в будущем публициста-славянофила. Аксаков служил в Калуге в уголовной палате, Константин же знал его как сына знаменитого писателя и как поэта.

Калужским вице-губернатором в ту пору был близкий Леонтьевым человек – Александр Николаевич Хитрово, сын Анны Михайловны. В его доме Константин, по некоторым сведениям, и жил во время обучения в гимназии[26 - См.: Калуга в шести веках: Материалы 1-й городской краеведческой конференции. – Калуга: 1997. С. 146.]. Там у него появился друг – Михаил, четвертый по счету ребенок Александра Николаевича. Он был моложе Костантина на 6 лет, но дружба с ним сохранилась у Леонтьева на всю жизнь.

Учился Леонтьев хорошо (проблемы доставляла ему только физика, в остальном же учителя были им довольны), свою синюю форменную фуражку с лаковым козырьком и кокардой из двух скрещенных лавровых веток и аббревиатурой «ККГ» (Калужская классическая гимназия) он научился носить с неуловимым шиком, но все-таки душою класса не стал и ничем особенным из числа других гимназистов не выделялся. Самым приятным временем для него оставалось лето – вакации в любимом Кудинове.

Судя по произведениям Леонтьева, это было время и первых влюбленностей. Володя Ладнев, литературная проекция Леонтьева, был «обвенчан» (конечно, в шутку! но шутка накрепко запомнилась) в девять лет, но по-настоящему он влюбился позже, в четырнадцать – уже в доме дяди, где жил, пока учился в городе. Там, вдали от родных Подлипок, он получает письмо-признание в любви от барышни Людмилы Салаевой и, конечно, тут же влюбляется в нее в ответ. Вслед за этой «любовью» Володя Ладнев переживает и другую – к Софье Ржевской, которая умна и весела и с которой они оба играют в любовь, следуя правилам жанра, но сохраняя трезвую голову. В это же время Володя томится от предчувствия и потребности физической любви: с барышнями такое томление удовлетворить невозможно, проститутки оскорбляют его эстетическое чувство, значит, остается обратить внимание на девушек «из народа». Володя Ладнев ухаживает за Катюшей – крепостной из дворни, которую знает еще по детским совместным играм. Но успеха добивается не он, а его соперник – бедный родственник Модест Ладнев, пообещавший на Катюше жениться, но своего обещания, разумеется, не выполнивший. Надоевшая вскоре Катюша была брошена им на произвол судьбы в чужом городе. Впрочем, спустя некоторое время выгодно женившийся Модест заглаживает грех своей молодости, регулярно посылая опустившейся Катюше деньги на жизнь. Остается только гадать, что в этой истории взято Леонтьевым из его прошлого.

В «Подлипках» много женских персонажей, в том числе, тех, что вызывают явный сексуальный интерес у Володи Ладнева. На страницах романа запечатлен, например, образ Паши – «поповны», влюбленной в Володю девочки, которую он выманивает ночью из дома, имея в голове детально разработанный план ее соблазнения. Результат оказывается другим – Володя не может обидеть доверчивую Пашу, благородство натуры побеждает. Авторская интонация, когда он рассказывает об этом случае, заставляет почувствовать, что история эта – глубоко личная, непосредственно пережитая. Но, как понимает читатель, все это – некоторые предположения и размышления, а вот с фактами в этой области плоховато… Одно очевидно: уже с самой юности Леонтьев был очень влюбчив. Более того, женщины на протяжении всей его жизни чрезвычайно часто отвечали ему взаимностью, – их было в его жизни очень много, о чем говорил и он сам, хотя большую часть их имен мы уже не узнаем.

Окончив гимназию, осенью 1849 года Леонтьев поступил в ярославский Демидовский лицей, – высшее учебное заведение, готовившее гражданских чиновников, прежде всего, юристов. Но провел в нем Леонтьев лишь два месяца: он был обескуражен преподаванием. Предметы давались ему слишком легко и не возбуждали его любопытства. Константину стало скучно, он растерялся: что же делать? На семейном совете Феодосия Петровна постановила: учебу прервать, вернуться в Кудиново и поступать в университет. Так в конце октября Леонтьев вновь оказался в Кудинове, откуда и послал свои документы в Московский университет на медицинский факультет. Врачебную карьеру он избрал тоже по совету матери: та считала, что такая профессия сможет обеспечить сыну безбедное существование. На время его обучения Феодосия Петровна положила высылать ему по 10 рублей серебром в месяц, жить же в Москве он должен был у богатых родственников – в доме Охотниковых.

Глава 2. Университет

О молодость! Молодость!.. Может быть, вся тайна твоей прелести состоит не в возможности все сделать, а в возможности думать, что все сделаешь.

    И. Тургенев

В Москву Леонтьев приехал, когда занятия уже начались, – ему пришлось догонять других студентов. Сначала он снимал комнату на Остоженке, а потом поселился в доме Н. В. Охотниковой и ее дочери-вдовы А. П. Карабановой. Трехэтажный дом, возведенный еще в 18 веке и отстроенный заново после пожара 1812 года, стоял на Пречистенке – одной из наиболее аристократических улиц Москвы. Поблизости располагались усадьбы Лопухиных, княгини Салтыковой-Головкиной, богатые дома князей Долгоруких, генерала Ермолова. Недаром с легкой руки П. А. Кропоткина, родившегося неподалеку, Пречистенку окрестили «московским Сен-Жерменом». Константину выделили целых три просторные комнаты с большими окнами, выходящими на улицу. Комнаты находились в нижнем этаже, и у молодого человека был даже свой особый вход с крылечком.

Студенты Императорского Московского университета учились на четырех факультетах – историко-филологическом, физико-математическом, юридическом и медицинском. Число студентов тогда было ограничено, их поступки и даже внешний вид строго регламентировались, – например, все студенты должны были носить треугольную шляпу; появившись на улице без оной, можно было угодить в карцер. Занятия начинались в девять утра, заканчивались около четырех, но студентам-медикам (которых каждый год принимали около 80 человек) редко приходилось просиживать весь день на Моховой. С каждым семестром все больше времени они проводили в анатомическом театре, университетских госпитальных клиниках (они получили название Клинического института) или Новоекатерининской больнице.

Леонтьеву довелось слушать лекции известных профессоров – Ф. И. Иноземцева и А. О. Овера, о которых он потом не раз с благодарностью вспоминал, хотя и характеризовал их не как специалистов, но эстетически: Иноземцев был приятно-некрасив и изящен, Овер – красив, но криклив, а помощник Овера, маленький плешивый К. Я. Млодзеевский, умел замечательно разъяснять студентам предмет, но в силу своей некрасивости производил на Константина «жалкое и досадное впечатление».

Леонтьевские описания по-своему поразительны, – он оценивал профессоров как гобелены или вазы; его больше занимал вопрос – насколько они живописны, профессиональные же их качества для него были вторичны: «Овер был похож на храброго, распорядительного и злого зуавского полковника, на крикливого и смелого француза-parvenu. Иноземцев казался или добрым и вместе с тем энергическим русским барином с удачной примесью азиатской крови и азиатской серьезности, – или даже каким-то великодушным, задумчивым и благородным поэтом с берегов Инда или Ефрата, поступившим …на коронную службу к Белому Царю. …Всякий человек со вкусом и понятием …согласится, что последнее лучше… Это изящнее».[27 - Леонтьев К. Н. Воспоминание о Ф. И. Иноземцеве и других московских докторах 50-х годов.// Леонтьев К. Н. Собр. соч. Т. 9. – СПб.: 1913. С.60.] Константин, при всем своем честолюбии, искренне считал:

– Бог с ними, с познаниями и со славой ученого, не нужны они мне, если за это у меня должно сделаться такое лицо, как у Млодзеевского!

Леонтьева тогда по-настоящему увлекла френология Франца Галля – околонаучная попытка определить характер по выпуклостям на черепе. Он пытался по буграм на голове «прочитать» знакомых и незнакомых людей, пробовал таким образом определить характер своих университетских преподавателей. Через год он разочаровался в этой теории, но стал увлекаться ее обновленной версией – физиогномикой. Константин штудировал немецкие книги К. Каруса, Р. Вирхова, И. Энгеля о костях черепа и лица, даже выписывал их брошюры из Германии, несмотря на то, что это оставляло заметную брешь в его ограниченном бюджете. Он мечтал, что со временем сможет указать людям, как надо устроить общество «на физиогномических основаниях», – справедливых и приятных. «Главное – приятных!» – подчеркивал Леонтьев. Ведь физиогномика поможет точно определить, кто способен управлять, кто – судить, кто вынашивает в себе преступление, а кто наделен талантами… Видимо, молодой студент считал: выполнять публичные функции в этом случае должны люди с привлекательной внешностью, что остальным будет доставлять удовольствие…

Учились студенты 6 дней в неделю, выходной был только один, да и тот приходилось тратить на подготовку домашних заданий. В то же время, у Леонтьева появились знакомые, причем большей частью – богатые (так как знакомства осуществлялись через богатых же родных), в результате – его жажда светской красивой жизни, любви, успеха стала только сильнее. Обеспеченный Володя Ладнев из «Подлипок» время от времени мог обращаться в своих глазах в Онегина – ему иногда позволялось прокатиться на своих санях с возницей, когда «морозной пылью серебрился его бобровый воротник», но у Леонтьева таких минут не бывало. Времени и десяти рублей, которые Феодосия Петровна ежемесячно посылала сыну, катастрофически не хватало для удовлетворения мечтаний.

Вспоминая свою молодость, Леонтьев характеризовал ее как несчастливую: тщеславие у него было огромное, а жизнь он вынужден был вести скромную, к тому же он мучительно боялся, что «отцветет, не успевши расцвесть». Напротив университета находился трактир «Британия», где Леонтьев любил читать журналы и пить чай, – заказывать что-нибудь кроме чая он мог позволить себе лишь изредка и только произведя в голове подробную калькуляцию своих средств. Это казалось ему унизительным и заставляло по-настоящему страдать.

Медицина тоже интересовала Леонтьева только в общих теоретических выводах, частности же – к которым реальная медицина и сводится! – тяготили его. Он хорошо учился, старательно зубрил названия костей и мышц, но не чувствовал призвания к медицинской практике, прежде всего потому, что на первых двух курсах не имел почти дела с реальными больными и не мог ощутить нравственного пафоса будущей профессии. Реальность же анатомического театра со смрадными трупами бродяг, которые использовались для обучения студентов, отталкивала. В одном из своих романов он описывал впечатления студента-медика: «На воображение его раздирающим образом действовали трупы синие, зеленые, худые, раздутые водой, удавленники, замерзшие пьяные женщины, одинокие старички и старушки, которых никто не требовал для похорон и которых терзали на куски для студентов… Он должен был прожить целый год в борьбе с самим собою, чтобы привыкнуть к постоянному созерцанию смерти во всех ее самых грязных, самых скучных видах…». К тому же, Леонтьев по-прежнему сильно кашлял, часто болел, – его здоровье никогда не было крепким. В результате – студенческие годы, которые обычно представляют себе как веселые и бесшабашные, прошли у Леонтьева под знаком если не депрессии, то постоянной меланхолии.

Самое удивительное, что объективных причин для этого находилось не так уж много. Да, десяти рублей было мало для нарядной одежды, для обедов в трактире, для театров, но по сравнению со многими своими соучениками Леонтьев жил чуть ли не роскошно! Своя квартира в богатом доме у родственников, возможность не думать о хлебе насущном, не бегать по урокам для заработка были подарком судьбы. Константин, понимая это разумом, настроен был все же мрачно: он переживал из-за заношенности своих перчаток (ему казалось, их потертость заметна всем!), его мучили сомнения в своих способностях… Леонтьеву была свойственна та самоуверенность, оборотной стороной которой являлась крайняя неуверенность в себе. С одной стороны, он чувствовал в себе силы и таланты, которые, как он надеялся, дают ему право на неординарную жизнь, – «право надежды на многое в будущем» дорого и Володе Ладневу. С другой, – Леонтьев сомневался в себе ежечасно и ежеминутно и страдал от этих сомнений. Сомнения усилились, когда в его жизнь вошел Алексей Георгиевский.

Этот человек стал единственным настоящим другом Леонтьева в университете. «Меня не занимала грубая веселость моих товарищей, – вспоминал он позднее. – Видимо, они ни о чем почти не беспокоились и не думали, кроме экзамена и карьеры своей. Я же с утра до вечера думал и мучился обо всем»[28 - Леонтьев К. Н. Моя литературная судьба.// Леонтьев К. Н. Полн. собр. соч. и писем в 12 томах. Т.6, кн. 1. С.28.]. Константин почти ни с кем из студентов не общался, – пока не встретил Алексея. Молодой и талантливый Георгиевский тоже учился на медика, тоже родился в Калужской губернии. Он был двумя годами старше Леонтьева и буквально поразил Константина неординарностью «независимого и мощного ума». Леонтьев считал друга гениальным и, с одной стороны, восхищался им и дорожил сложившимися отношениями, с другой – интеллектуальное превосходство Георгиевского (реальное или придуманное – не столь важно) подавляло, заставляло сильнее сомневаться в себе.

Надо сказать, что и Георгиевский не отказывал себе в удовольствии поддразнить Леонтьева и посмеяться над его изнеженностью и «барскими замашками». Сам Георгиевский находился в гораздо более тяжелом положении: он был сыном очень бедного многодетного чиновника, денег из дома на жизнь не получал никаких, богатых родственников у него в Москве не было, а в университете он был «казенным студентом» – то есть учился за государственный счет. Георгиевский кормил себя уроками. Тяжелая жизнь озлобила его, и он иногда срывался на излишне избалованном, с его точки зрения, Леонтьеве, делая того объектом своих ядовитых шуток. Леонтьев, искренне полюбивший Георгиевского, мучился еще больше от своей «второсортности», но продолжал восхищаться другом.

Друзья разговаривали часами о литературе, о любви, о религии (Георгиевский склонялся к атеизму), о предназначении человека. Они обсуждали Гомера и Гоголя, Тургенева и Пушкина. Под влиянием друга Леонтьев начал читать Белинского, Герцена, Жорж Санд – «прогрессивную литературу» того времени. Юношеская обостренность чувств сказывалась и тут: он мог плакать от жалости к миру над стихами Некрасова (которого терпеть не мог в зрелом возрасте) и Огарева. В политических взглядах Леонтьев стал склоняться к республике, чем вызвал искренний гнев матушки, для которой монархизм был так же естественен, как дважды два четыре. Правда, республиканцем он вряд ли был настоящим, – просто сказалось воздействие старшего товарища.

В ранних леонтьевских сочинениях Георгиевский выведен под именем Юрьева. Ладнев мечтает соединить в себе ум Юрьева с грациозностью Яницкого (эту фамилию Леонтьев дал нескольким персонажам своих произведений; «бледный, красивый, с тонкими чертами лица, богатый, независимый» – так он описывает одного из этих Яницких). Рассуждения были таковы: пусть я не так умен, как Юрьев, пусть я не так грациозен, как Яницкий, зато я полнее их, так как сочетаю различные качества. Леонтьев никогда не мог удовлетвориться только умом, его обостренное эстетическое чувство требовало для ума соответствующей «оболочки». В этом смысле, он был настоящим денди, вернее, стремился им быть, поскольку реализации идеала мешало отсутствие денег на покупку новых перчаток и туфель.

Русский дендизм, образом которого стал пушкинский Евгений Онегин, был целым явлением в отечественной культуре позапрошлого столетия, он представлял собой попытку нахождения изящных внешних форм для утонченной умственной культуры. Страдания молодого Константина были обусловлены невозможностью воплощения такого идеала в собственной жизни.

Во многих романах Леонтьева встречается мотив любования героя самим собой, но чужими глазами (а в каждом леонтьевском герое немало автобиографических черт). Тот же Володя Ладнев мечтательно моделирует ситуацию в театре, когда на него смотрят со всех сторон и говорят друг другу: «Кто этот прелестный молодой человек?» – «Это племянник генерал-губернатора.» – «Что за восхитительный молодой человек, не так ли?» – «О да, он очарователен».[29 - Леонтьев К. Н. Подлипки. С. 64.] В другом романе – «Египетский голубь» – alter ego автора некоторое время страдает от отсутствия красивой и модной одежды, но берет в долг и пополняет свой гардероб, после чего секретарь посольства сообщает ему с улыбкой, что все иностранцы спрашивают про него: «Кто этот молодой и элегантный консул, который давеча вышел из ворот русского посольства?»[30 - Леонтьев К. Н. Египетский голубь. //Леонтьев К. Н. Египетский голубь: Роман, повести, воспоминания. – М.: Современник, 1981. С. 329.]

Им нельзя не восхищаться! – вот лейтмотив внутреннего самоощущения молодого Леонтьева, мотив, который и приводил к мучительной раздвоенности жизни: красивой и изящной в мечтах, обыкновенной и подчас грубой в реальности. Леонтьеву приходилось постоянно мирить в себе эти два мира, переходить от веры в себя к страху оказаться заурядным – внешне и внутренне. Георгиевский, не обладавший ни тонким леонтьевским вкусом, ни потребностью окружать себя красивыми вещами, постоянно подшучивал над другом, считая все это барской блажью. В то же время, он высоко ценил интеллектуальные способности Леонтьева, их беседы были не менее интересны и ценны и для него, потому эта подчас мучительная для Леонтьева дружба продолжалась два года, – друзья виделись практически ежедневно и у них не было тайн друг от друга («я его года два подряд без ума любил», – напишет потом Леонтьев). Но после 2 курса, в 1851 году, Леонтьев с Георгиевским отношения разорвал. «Я был тогда точно человек, с которого сняли кожу, но который жив и все чувствует, только гораздо сильнее и ужаснее прежнего. Оттого-то я и не мог долго выносить иронию и умственную злость моего разочарованного друга; его даже и шуточные замечания действовали как едкое вещество на живое окровавленное тело»[31 - Леонтьев К. Н. Тургенев в Москве. (1851-1861 гг.) (Из моих воспоминаний).// Леонтьев К. Н. Полн. собр. соч. и писем в 12 томах. Т.6, кн. 1. С. 698.], – так объяснял постаревший Леонтьев свой поступок. Он не имел о Георгиевском никаких известий после окончания курса, но позднее каким-то образом узнал, что тот отравился в 1866 году…

Вскоре в жизнь Леонтьева вошла и женщина – Зинаида Яковлевна Кононова. Он познакомился с ней в первый свой студенческий год. Она была немного старше Константина, не слишком красива, но кокетлива, неглупа, изящно одевалась и сразу обратила на себя внимание молодого человека. Спустя годы он вспоминал ее прекрасные серые глаза… В леонтьевском романе «В своем краю» один из персонажей описывает свою возлюбленную: «Она была старше меня двумя годами, хитра, упорна, тщеславна и старалась скрыть свое тщеславие, – речь явно идет о Зинаиде. Поскольку девушка тоже выделила стройного красивого юношу из круга своих поклонников, то довольно скоро они стали часто видеться, но отношения их в первый год оставались неопределенными, хотя и с нотками взаимного сексуального интереса.

Леонтьев был заинтригован и увлечен. Тем не менее, когда однажды Зинаида, капризно надув губки, спросила Леонтьева:

– Вы кого больше любите – меня или своего противного Георгиевского? Только правду говорите!

Леонтьев ответил:

– Если правду – Георгиевского… Разве может молодая девушка понимать то, что он понимает?

Этот эпизод потом нашел свое место в «Подлипках» – в разговоре Володи Ладнева с Софьей Ржевской. Женщины никогда не занимали слишком большого места в душе Константина – наверное, потому он и пользовался у них таким успехом.

10 июня 1850 года Леонтьев поехал в Кудиново на летние вакации. А следующий учебный год в Москве стал решающим в жизни Леонтьева, – он стал писать. Причем он сразу, практически одновременно, стал писать большой роман, пьесу и поэму! Но меланхолия его от этого не стала слабее. «В 51-м году мне стало до того… уже грустно и больно, что я вовсе перестал понимать веселые стихи, веселые сцены и т. д… Я только понимал страдальческие болезненные произведения»[32 - Там же. С. 698.], – вспоминал Леонтьев. Именно в таком состоянии он прочел «Записки лишнего человека» Тургенева. Он читал их в трактире «Британия», и печальная история умирающего от чахотки юноши в прямом смысле заставила его плакать. Леонтьев был вынужден закрывать лицо книгой, чтобы не возбудить любопытства у других посетителей. Конечно, он увидел в тургеневском лишнем человеке себя, – сказалась и его боязнь чахотки, и неудовлетворенное самолюбие, и одиночество.

Зинаида Кононова не могла служить ему утешением, – отношения с ней тогда были «какие-то нерешительные, неясные, шаткие, и даже они причиняли больше боли, чем радости». Думая о ней, Константин любил повторять строки из стихотворения Ф. Клюшникова:

Я не люблю тебя, но, полюбив другую,
Я презирал бы горько сам себя.

Он испытывал горькое удовольствие, шепча себе: «Я не люблю тебя». Но каждый день он приходил в дом Кононовых, чтобы увидеть Зинаиду, – это стало для него потребностью. «Не видать ее день один было для меня тяжело»[33 - Там же. С.699.], – признавался Леонтьев. Она даже не казалась ему красивой, он видел недостатки ее внешности, но оторваться от нее Леонтьев не мог.

«Я был на втором курсе и очень много страдал в этом году…. Я был очень самолюбив, требовал от жизни многого, ждал многого и вместе с тем нестерпимо мучился той мыслию, что у меня чахотка»[34 - Там же. С. 696.], – так описывал Леонтьев состояние, в котором он написал свое первое литературное произведение – пьесу «Женитьба по любви». «Несмотря на самые неблагоприятные и даже мрачные условия… в эту ужасную зиму из души моей каким-то неудержимым ключом и почти вдруг стало бить литературное вдохновение!»[35 - Там же. С. 709.] – вспоминал Леонтьев.

Сюжет пьесы опять был во многом автобиографичен: речь шла о молодом человеке, Андрее Кирееве, живущем в Москве с теткой. Ему понравилась девушка, – молодая, хитрая, красивая, но бедная. Она пережила роман со своим кузеном – Буравцевым, который не захотел ни обольстить ее, ни жениться на ней. Буравцев хочет выдать кузину замуж за Киреева, – в отличие от реального Леонтьева, у Киреева есть небольшое состояние. Но Киреев и сам не знает, любит ли он девушку. Его друг, Яницкий (Леонтьев, как я уже говорила, не раз использовал эту фамилию), богатый, умный, но больной чахоткой и озлобленный на мир человек «от скуки проливает свой яд на раны беспокойного Киреева»[36 - Там же. С. 700.] (какие-то черты характера Яницкого явно срисованы с Георгиевского). Яницкий уверяет Киреева, что тот вовсе не способен любить. В конце концов, Киреев, чтобы доказать Яницкому, что он способен на сильный поступок, делает девушке предложение. В последнем действии пьесы Киреев всячески мучит и свою новобрачную, и беззаветно любящую его тетку, ссорится с ними и вызывает на дуэль Яницкого – из чувства безысходности. Яницкий, несмотря на то, что храбр, отказывается от дуэли, – он понимает мотивы Киреева, и это моральное мужество друга-врага окончательно Киреева унижает…