скачать книгу бесплатно
– О, Клементина, вы не представляете, как я счастлив, – он взял мои руки в ладони и глубоко вздохнул. – Я знаю, что мое ухаживание было коротким, но я хочу спросить, не окажете ли вы мне чести стать моей женой. Это не будет обычный брак, но он будет великим.
Не выпуская его напряженного взгляда, я немедля ответила:
– Я стану вашей женой, Уинстон Черчилль.
Глава четвертая
12 сентября 1908 года
Лондон, Англия
Колокола церкви Св. Маргариты вызванивают мягкую мелодию, так подходящую изящной красоте этой белокаменной церкви XVI века, устроившейся между Вестминстерским аббатством и зданием парламента. Эта музыка успокаивает мои нервы, пока дрожащий, мужественный звук колокола Биг-Бена не начинает отбивать время. Его бой заглушает нежную песнь Св. Маргариты, и на миг я теряюсь в какофонии спорящих колоколов и их протяжных раскатах. Затем внезапно становится тихо, и странная пауза повисает в воздухе.
– Пора, Клемми, – шепчет Билл.
Я смотрю на младшего брата, великолепного в его морской форме. Это единственный мужчина, которого я представляла ведущим меня по церковному походу к алтарю, даже если бы мой предполагаемый отец, которого я едва знала, был жив. В высоком уравновешенном джентльмене, сидящем рядом со мной, едва можно узнать того маленького мальчика, всегда последнего в выводке Хозьеров, тянущихся за матерью, пока мы мотались между Англией и Францией. Пока мать искала свободы от общественных ограничений и бегала от кредиторов, пока наша семья переезжала с места на место, мы, дети, жаждали стабильности и порядка в каждом новом доме. Билл, наконец, нашел все это во флоте, и мне было любопытно, обрету ли я это все сегодня, с Уинстоном.
Мой брат прав, конечно. Колокола перестали звонить, и мы должны выйти из кареты и пройти сквозь толпу людей, фотографов и журналистов, собравшихся вокруг церкви Св. Маргариты. Все это внимание, начавшееся с момента нашего объявления о свадьбе, было ужасно неприятным. Сначала я волновалась, что это просто грязный интерес, связанный с различием между нашей семьей и другими аристократическими семьями. Различие в финансах. В слугах. В соседстве и домах. В отцах. В матерях. Я была в ужасе от того, как много пристальный и внимательный глаз может раскрыть при ближайшем рассмотрении. Но проходили дни, статей и снимков становилось все больше, и я начала понимать, что в целом публика смотрит на меня совсем сквозь другие очки, чем те, через которые на меня смотрят равные мне. Для мира в целом я была красивой аристократкой, происходящей из старинного рода. Никто, казалось, не знал, что некогда я жила в квартире над торговцем рыбой в Дьеппе, или большой вопрос – кто мой настоящий отец. Журналисты и народ, столпившийся вокруг Св. Маргариты, хотели только мельком глянуть на невесту, чья свадьба называлась самой важной в году. Но в этот момент кажется, что все происходит с кем-то другим, не со мной, и я ощущаю, что не могу двигаться.
– Клемми, ты меня слышишь? – говорит Билл чуть громче.
Медленно, глядя на него словно сквозь туман, я киваю.
– Хорошо. Сначала выйду я, затем помогу спуститься тебе, – он одаряет меня самой победной улыбкой, открывая дверь кареты. – Разве я могу позволить красивой невесте споткнуться перед всеми этими камерами, правда же?
Эта ласковая подколка должна вывести меня из оцепенения. Но его шутка порождает настоящий страх, и я хочу дать Биллу тумака, словно он все еще маленький мальчик. Но вместо этого я беру его за руку и выхожу из кареты, щурюсь от солнца осеннего утра и ярких вспышек множества камер.
Как только я спускаюсь на мощенную брусчаткой площадку перед входом в церковь Св. Маргариты, я бросаю взгляд направо, чтобы убедиться, что все мои подружки вышли из своих карет. Я испытываю облегчение, когда вижу улыбающееся лицо Нелли. Сомнительно, что я смогу прожить хоть минуту сегодняшнего дня без Нелли и Билла рядом со мной.
За спиной Нелли стоят четыре остальные мои подружки – кузина Уинстона Клэр Фрюэн[19 - Клэр Консуэло Шеридан (1885–1970) – английская журналистка, писательница, скульптор.], мои двоюродные сестры Венеция Стэнли и Мэдлин Уайт и моя дорогая подруга Горация Сеймур, чей отец был личным секретарем премьер-министра Уильяма Гладстона[20 - Уильям Юарт Гладстон (29 декабря 1809–19 мая 1898) – английский государственный деятель и писатель, премьер-министр Великобритании в 1868–1874, 1880–1885, 1886 и 1892–1894 годах.]. В своих платьях из янтарного цвета атласа, черных шляпках с розами и камелиями и с букетами розовых роз эти девушки казались одинаковыми частями единого целого.
У меня сводит живот при виде моей кузины Венеции. Я обожаю Венецию, но ее присутствие напоминает мне о драме, разыгравшейся вокруг ее лучшей подруги, Вайолет Асквит, двадцатиоднолетней дочери начальника Уинстона, нового премьер-министра от Либеральной партии, Герберта Генри Асквита[21 - Герберт Генри Асквит, 1-й граф Оксфорд и Асквит (12 сентября 1852–15 февраля 1928) – британский государственный и политический деятель, премьер-министр Великобритании от Либеральной партии с 1908 по 1916 год.]. Уинстон подружился с Вайолет за год до нашей с ним встречи. Она была очарована интеллектом и политическим здравомыслием Уинстона. Так вот, за два дня до нашей свадьбы Вайолет, которая впала в истерику при известии о нашей помолвке и приславшая Венеции письмо с разносом меня в пух и прах, ушла на закате по тропинке вдоль утеса с обрывом высотой в шестьдесят футов близ замка Слейнз, который Асквиты сняли на летние каникулы. Когда она не вернулась к ночи, ее отец организовал поисковую партию из гостей, слуг и местных жителей. Спустя четыре часа поисков в безлунной ночи Вайолет нашли целой и невредимой на ровной лужайке недалеко от замка с готовым объяснением, как она поскользнулась и упала на острые скалы, потеряв сознание. Когда известия об этом инциденте достигли Лондона, свет кипел предположениями о том, было ли «падение» Вайолет попыткой самоубийства, случайностью или преднамеренной уловкой. Как бы то ни было, тень Вайолет маячила на нашей свадьбе, что, как я уверена, с самого начала было ее целью.
Нелли вырывается из строя подружек невесты и подходит ко мне. Полагаю, она увидела встревоженное выражение моего лица, и я уверена, что она хочет обнять меня и пожелать мне счастья. Вместо этого она поднимает руку поправить мою тюлевую фату и флердоранжевый венок. Она легонько целует меня в щеку как раз в тот момент, когда орган в церкви Св. Маргариты начинает играть «Веди нас, Отец Небесный, веди нас». Это знак для меня.
Сжав мои белые туберозы почти так же сильно, как руку Билла, я вхожу с ним в двери церкви. Каждая скамья в обширной церкви, убранная белыми цветами, как я и просила, до предела забита гостями. Когда Уинстон назначил наше венчание через месяц после нашей помолвки, я была отчасти уверена, что он настоял на этой дате – времени, когда большинство аристократов и членов парламента традиционно в отъезде на каникулах, – чтобы его противники, у которых все еще болело после того, как он сменил политическую партию, не получили шанса напоказ пренебречь его приглашением. Однако, судя по толпе перед церковью, мало кто отказался. Для меня имеет значение только то, что приглашение отклонила Вайолет. Я наверняка споткнулась бы, идя по длинному церковному проходу под ее ревнивым злым взглядом.
Когда я вступаю в притвор, гости поворачиваются к нам. Я стараюсь не отводить взгляда от витражного окна за позолоченным алтарем в восточном конце церкви – какой шедевр, пока мы с Биллом идем по длинному проходу. Мы проходим первую из многочисленных готических арок, осеняющих проход, без инцидентов, пока я не узнаю в толпе достопочтенного лорда-канцлера, Дэвида Ллойд Джорджа[22 - Дэвид Ллойд Джордж, 1-й граф Дуйвор, виконт Гвинед (17 января 1863–26 марта 1945) – британский политический деятель, последний премьер-министр Великобритании от Либеральной партии (1916–1922). Близкий друг Уинстона Черчилля. Единственный премьер-министр Великобритании, не совмещавший данный пост с постом лидера одной из политических партий страны.]. Я медлю.
– Дыши, Клемми, дыши, – шепчет мне на ухо Билл.
Когда дыхание мое не становится глубже, а шаги замедляются, он снова шепчет, подражая легкому шотландскому мелодичному акценту нашей бабушки:
– А то в ухо дам.
Слова его настолько неожиданны и неуместны, что я начинаю хихикать. Мои плечи вздрагивают в знакомом семье приступе хохота, но прежде, чем он вырывается наружу, Билл щиплет меня за руку.
– Даже не пытайся, Клемми, – шепчет он.
Благодаря брату я беру себя в руки. Мы двигаемся дальше по проходу, порой кивая гостям, которых узнаю. Когда мы подходим к первому ряду скамей, я вижу, каким взглядом смотрит на меня мать Уинстона. Ее новый муж, Джордж Корнуоллис-Уэст, почти ровесник Уинстона, подозрительно отсутствовавший на уикенде в честь нашей помолвки в Бленхейме, даже не удосуживается повернуть ко мне голову. В отличие от него мне тепло улыбается брат Уинстона Джек, такой красивый со своими пышными усами, и его новая жена Гуни с красивым тонким лицом, обрамленным блестящими темно-каштановыми волосами. Мои родственники, не столь многочисленные по сравнению с семьей жениха, расплываются в сияющих улыбках по мере моего приближения, включая мою величественную бабушку, чье поведение обычно полно шотландского стоицизма, и леди Сент-Хелиер, которая усмехается мне, наслаждаясь той ролью, которую она здесь играет. Даже мама, очаровательная в шелковом платье сливового цвета, отороченном белым мехом, улыбается, хотя я скоро нахожу более вероятный источник ее радости, чем собственная дочь. Она переставила сиденья в церкви так, чтобы рядом с ней, на самом видном месте находился Олджернон Бертрам Фримен-Митфорд, первый барон Ридсдейл; он муж сестры моей матери и человек, которого слухи долго называли моим настоящим отцом.
Билл сжимает мою руку, без единого слова понимая мою реакцию. «Я не дам маме испортить мой день», – думаю я, когда мы подходим к алтарю. И я поворачиваюсь к Уинстону.
Сквозь облако моей фаты я рассматриваю нареченного. Рядом со своим шафером, усатым лордом Хью Сесилом, Уинстон сморится скорее плотным, чем высоким, как я его себе представляю, но это неважно. Подмигивание и полуулыбка – только для меня одной. И с его живым умом, горячими идеалами и покоем, который мы находим друг в друге, он – мой дом. Тот, который я искала всю жизнь.
Мы улыбаемся друг другу как дети, и все тревоги нынешнего дня исчезают. Несколько секунд существуем только мы двое.
Наш молчаливый разговор – в настоящей тишине всей церкви – прерывает, намеренно прокашлявшись, сочетающий нас браком епископ Уэллдон. Как бывший директор частной школы в Харроу, он хорошо знает Уинстона и начинает длинную речь о моем будущем муже и святости брака. Я боюсь, что он может даже не упомянуть меня в этой речи в день моего венчания, ни больше, ни меньше, но, наконец, я слышу свое имя и слово «жена», но только в контексте незаметного влияния, которое жена может оказать на своего мужа-политика.
Мы с Уинстоном ждем завершения длинной речи епископа Уэлдона, больше монолога, чем проповеди, чтобы обменяться клятвами. Когда Уинстон повторяет свой обет влюбленным голосом, я вижу слезы в уголках его глаз, и мне приходится сдерживаться, чтобы не разрыдаться самой. Церемония заканчивается коротким поцелуем, после которого мы с Уинстоном стоим с пылающими щеками и, сияя, смотрим друг на друга. Пока епископ не прерывает нас, решив, что алтарь в день нашего венчания – подходящее место поговорить со своим старым учеником.
Пока я вежливо жду конца их несвоевременного разговора, я смотрю вдоль прохода поверх голов наших гостей на витражное окно в восточном конце церкви. Яркий портрет королевы Елизаветы I немигающе смотрит на меня. Самая долго царствующая монархиня Англии никогда бы не потерпела, чтобы ее вот так заставляли ждать, и мне кажется, будто она отчитывает меня за то, что я позволяю епископу вот так испортить мой день.
Я думаю о том, как епископ описывал мое будущее – как скрытую силу ради блага моего мужа. Неужели все только этого ожидают от моей жизни? Может, мне всего двадцать три по сравнению с тридцатичетырехлетним Уинстоном, может, у меня нет образования, воспитания или благородного происхождения, как у моего нареченного, но моя жизнь не будет служить только невидимой опорой для мужа.
Глава пятая
14 октября 1908 года
Лондон, Англия
Пока наш пульмановский вагон приближается к вокзалу Виктория, я считаю здания, которые мы проезжаем, надеясь найти спокойствие в их знакомом виде. Город кажется мне серым и туманным после нескольких недель обжигающего итальянского солнца. Это возвращение в тусклый Лондон означает завершение нашего медового месяца, и я ощущаю волну печали из-за того, что наши томные дни и ночи должны закончиться.
Я вспоминаю, как мы с Уинстоном сидели на балконе нашего номера в отеле Лидо Палаццо на берегу Лаго Маджоре в Италии. Мы наслаждались видами сапфирово-голубого озера и окружающих его гор, местами все еще покрытых снежными шапками. Мирная тишина окутывала нас, и мы сплетали наши пальцы и поднимали лица к полуденному солнцу. Когда широкие солнечные лучи согревали нас сквозь белую льняную одежду, я испытывала божественное ощущение мира и духовной близости – и любви, – какого не переживала раньше. Этот момент я хочу сохранить в душе после нашего возвращения.
Недели нашего медового месяца, проведенные только в компании друг друга, были временем нашего настоящего ухаживания. В первую неделю мы наслаждались роскошью дворца Бленхейм без присутствия Санни или других членов семьи, и я начала осознавать, насколько повлияло на Уинстона его одиночество в детстве, вылившееся в результате в яростное обожание всего наследия Черчиллей. Потом были восемь дней в Айхорне в Австрии, в моравском замке барона Арнольда де Фореста[23 - Морис Арнольд де Форест (9 января 1879–6 октября 1968) был одним из первых гонщиков, летчиком и либеральным политиком в Соединенном Королевстве.], где мы бродили по древним изумрудным лесам и начали уже отрываться от наших тщательно созданных публичных образов. Исступление шести дней в Венеции, восхищение ренессансными мадоннами, палаццо и стремительными черными гондолами помогли снять остатки наших фасадов, но лишь в последнюю великолепную неделю в Лидо с нас сошел последний слой наших мирских оболочек, и мы отдались себе. Там мы были друг перед другом уязвимы и открыты, там мы стали настоящими мужем и женой. Я поклялась в душе, что буду защищать наш союз. Но мы возвращаемся в Лондон со всеми его требованиями и социальными конструктами, и я беспокоюсь, кем он станет. Как мне сохранить это слияние душ, которого мы сумели достичь?
– Котенок? – шепчет Уинстон, прерывая мои размышления.
– Да, мой Мопсик? – отвечаю я прозвищем на прозвище.
Мы наслаждались физической любовью во время нашего медового месяца, первой для каждого из нас. Во время этих интимных моментов между нами возникала определенная робость, и мы привыкли называть друг друга ласковыми прозвищами, вероятно смутно отсылающими к нашей истинной природе.
На лице Уинстона возникает кривая улыбка и, вероятно, вдохновленный собственными воспоминаниями о медовом месяце, он тянется к моей руке. Я касаюсь обнаженными пальцами его пальцев, одного за другим, прежде чем скользнуть рукой в его ладонь. Он притягивает меня к себе, пока я не оказываюсь на его колене, в его объятиях. Мы целуемся, и я ощущаю прилив жара. На мгновение отстранившись, чтобы перевести дух, я понимаю, что мы приехали на вокзал Виктория и остановились рядом с полным, ждущим отправления железнодорожным вагоном, и все пассажиры пялятся на нас.
Мы разражаемся смехом, мы настолько экстравагантно счастливы, что чужие взгляды нас не смущают. Мы продолжаем хихикать, пока я одергиваю светло-серый шерстяной жакет моего дорожного костюма от Фредерика Босуорта, и мы выходим из поезда к карете, которая ждет, чтобы отвезти назад в холостяцкий дом Уинстона. Карету мотает по городским улицам, ухабистым от мешанины дерева, щебенки, гранита и порой брусчатки, от чего меня неожиданно начинает тошнить, и все веселье развеивается. Только когда мы приезжаем на Болтон-стрит 12 и я заглядываю в сияющие глаза мужа, этот дискомфорт исчезает, и я понимаю, что впервые в жизни я дома.
– Перенести тебя через порог? – предлагает он, протягивая руки, стоя перед массивной дверью.
На моем лице при этом замечании появляется улыбка, но я качаю головой, якобы протестуя.
– Это же выглядит довольно варварски, верно? В конце концов, ты же не похитил меня из деревни, и я не отбиваюсь и не ору. Мы выбрали друг друга добровольно.
– Это так, – шепчет мне на ухо Уинстон. Затем он целует меня снова и снова. Не говоря ни слова, мы сплетаем руки, молча решая переступить наш порог вместе.
Мы вступаем в просторный вестибюль его узкого, но высокого дома, в котором, как он мне сказал, четыре этажа и цоколь. Пока мы идем по обеденному залу и маленькой столовой первого этажа, затем поднимаемся по лестнице в салон и библиотеку, я радуюсь простой дверной фурнитуре цвета слоновой кости, искусным картинам на стенах и акценту красного дерева на лестницах, узорным каминным решеткам и мебели столовой, сияющей электрическими лампами. Но затем я замечаю, что все столы в библиотеке заставлены миниатюрными версиями войны – металлическими солдатиками, пушками, лошадьми – словно мы прервали какую-то битву, и в каждом кресле возвышается угрожающая упасть груда книг. Мужская библиотека, по сути дела, украшенная кожей и яркими морскими цветами, сильнее всего напоминает мальчишескую спальную, и я недоумеваю, как мы вообще будем допускать гостей в такие места. Понятно, что Уинстон вращался в обществе в других домах или своем клубе. Жаль, что этикет не позволял мне посетить его дом до свадьбы, поскольку я могла бы решить кое-какие вопросы с этим декором.
Он обводит рукой библиотеку:
– Она ждет женской руки, как сама видишь.
Он выглядит робко и почти виновато, и я подбодряю его поцелуем.
– Она чудесна. И мы сделаем ее нашим домом. Подожди и увидишь, Мопсик.
– Все это время я ждал тебя.
Наш жаркий поцелуй продолжается, пока мы не слышим кашель. Мы отскакиваем, и я недоумеваю, кто мог нас прервать. Любой разумный слуга понимает, что в такой личный момент надо молча удалиться.
Только тогда я вижу ее. Она стоит в дверях библиотеки. Это мать Уинстона, великолепная в полосатом павлиново-изумрудном платье по последней моде. Она благосклонно улыбается, словно одно ее присутствие должно наполнить нас радостью.
– Мама? – говорит Уинстон, в голосе которого мешаются шок и радость.
– Леди Рэндольф? – восклицаю я, ошарашенная ее присутствием.
– Вы теперь член семьи, Клементина. Пожалуйста, называйте меня Дженни, – говорит она с очередной безмятежной улыбкой.
«Неудивительно, что улыбка леди Рэндольф – то есть, Дженни – так похожа на улыбки Мадонн», – думаю я. Она привыкла ожидать от своего сына восхищения только потому, что она есть. Даже в неподходящий момент.
– Я не ошиблась, кто-то сказал «ожидала женской руки»? – заявляет она, явно довольная собой. Я не слышу никакого извинения за ее вторжение в нашу частную жизнь.
– О чем ты, мама? – спрашивает Уинстон, грозя пальчиком своей матери как противной школьнице.
После краткого фарса с поцелуями и поздравлениями нас обоих она заявляет:
– У меня есть сюрприз для новобрачных. Пока вы шатались по Европе, я занималась делом.
Я настораживаюсь. Во время нашего медового месяца Уинстон много рассказывал мне о своем одиноком взрослении, и, хотя он никогда не поминал свою любезную матушку недобрым словом, я слышала о том, как он писал ей множество писем, умоляя о внимании, в то время как она путешествовала по свету со своими любовниками. Она ни разу не ответила на его просьбы, не защитила его от нападок отца из-за шепелявости или слабого сложения. Тот же откровенно и неприкрыто отдавал предпочтение младшему брату Уинстона. И только когда Уинстон стал взрослым и сам сделал себе имя, она начала выказывать ему хоть какую-то приязнь, да и то лишь тогда, когда могла получить выгоду от их родства. Я легко определяю ее эгоизм, зная его достаточно хорошо на примере собственной матери.
– И какой? – довольный тон Уинстона не таит смешанных эмоций, которые испытываю я. Так долго ожидая ее внимания, он никогда не позволит себе критиковать ее. Я ощущаю лишь удовольствие от заботы, которую она нам оказывает.
– Идем, я вам покажу.
Она ведет нас по крутой лестнице наверх к двери в конце коридора третьего этажа. Дверь приоткрыта, и она легонько толкает ее. Окинув комнату взглядом, я понимаю, что это хозяйская спальня, и поворачиваюсь к Уинстону, чтобы понять его реакцию на то, что его мать – не он – первым показывает мне наше брачное ложе.
Поскольку на его лице ошеломление, я быстро понимаю, что его поражает декор.
– Мама, какой сюрприз!
Широкая улыбка расцветает на ее подобных розовому бутону губах, и она смотрит прямо в лицо Уинстону.
– Тебе нравится, дорогой? Хозяйская спальня требовала переделки с налетом той самой «женской руки», о которой ты упомянул. Нельзя же было привозить Клементину в дом, где эта надоевшая морская тематика наполняет твою старую спальню.
Моего мнения о декоре никто не спрашивает. Такое неуважение обычно раздражает меня – ведь это комната, которую мы с Уинстоном будем делить как муж и жена, в конце концов, но не в этом случае. Я понимаю, что, если бы меня спросили, я не смогла бы скрыть своего ужаса перед этим чрезмерным изобилием рюшечек и атласных оборочек, воланов и муслиновых покрывал в цветочек. Это напоминает комнату в доме с плохой репутацией. Или так она выглядит в моем представлении.
Я ощущаю, что мне трудно дышать в этом приторном окружении, но, по счастью, нас прерывает горничная, постучав в открытую дверь. Уинстон оборачивается, подняв бровь.
– Да? – спрашивает он неожиданно резко.
На лице девушку на миг возникает виноватое выражение, и мне становится ее жаль. Она всего лишь выполняет свою работу.
– Прошу прощения, сэр, но пришел человек с письмами из парламента. Говорит, что очень срочно.
Глаза Уинстона вспыхивают, на лице ни намека на раздражение.
– А, долг и все такое.
Когда внимание сына отвлекается от Дженни, она обращает свой расчетливый взгляд на меня. Я встречаюсь с ней глазами, видя в этой женщине то, чем она является на самом деле. Это убранство нашей комнаты передает степень ее желания встревать в нашу жизнь даже в самые интимные моменты. Теперь я понимаю, что она отстаивала наш брак потому, что считала меня серой мышкой, которая будет оставаться в тени, пока она будет манипулировать Уинстоном. Во время нашего медового месяца мы с Уинстоном сумели создать круг доверия, и мне нужно укрепить этот круг именно сейчас. Если я этого не сделаю, то попытка Дженни вылепить не только наш дом и карьеру Уинстона, но и наш брак и даже меня, останется лишь вопросом времени.
Этот круг охватывает и политику. Во время ухаживания за мной Уинстон писал мне, что его жизнь сосредоточена на политике, но я не понимала до нашего медового месяца, насколько. Теперь я знаю, что если хочу играть значительную роль в его жизни, я должна быть вовлечена в его политический мир, построить вокруг нас крепкую крепостную стену. Для меня это настоящий подвиг, поскольку я глубоко погружена в тему прав и отношений как женщин, так и мужчин.
Я оставляю Дженни и беру Уинстона под руку.
– Идем, Уинстон. Просмотрим письма вместе. Если работа зовет тебя, то она зовет и меня.
II
Глава шестая
15 ноября 1909 года
Бристоль, Англия
Я иду легко. С каждым шагом вперед скованность беременности, сами роды и долгое, порой одинокое восстановление после всего сползают как ненужная кожа. Конечно, я слышала, как другие женщины описывают родовые муки, но пока не испытала сама, я не могла и представить, насколько разными они могут быть. Теперь я знаю. И с каждым шагом я оставляю их позади. Я снова вместе с Уинстоном в работе, которую мы с ним сделали частью нашего брака.
Идя по проходу к ступенькам из вагона на перрон, где на вокзале мы встречаемся с местными политиками, я принимаю образ жены, который Уинстон требует от меня. Я решительно настроена вернуться к единому целому, которым мы были со дня нашей свадьбы дома и на работе. Пока моя беременность не помешала. Я помню слова его августовского письма, полученного, пока я приходила в себя в поместье Блантов в Сассексе после рождении Дианы Джули: «Выздоравливай, моя Кошечка, поскольку мне понадобится твоя помощь на предстоящих выборах. У меня для тебя припасена ключевая роль». Его слова укрепили мою решимость, ускорили мое выздоровление и теперь толкают меня вперед.
Таких моментов долго ждешь. После рождения Дианы я некоторое время провела одна ради восстановления, сначала в Сассексе в поместье Уилфрида Скавена Бланта[24 - Уилфрид Скавен Блант (17 августа 1840–10 сентября 1922), английский поэт и писатель. Он и его жена леди Энн Блант путешествовали по Ближнему Востоку и сыграли важную роль в сохранении родословных арабских лошадей на своей ферме, Арабском конезаводе Крэббет. Он был наиболее известен своими стихами, которые появились в сборнике в 1914 году, а также писал политические эссе и полемические статьи. Кроме того, он стал известен своими резко антиимпериалистическими взглядами, которые все еще были редкостью в то время.] Ньюбилдингз, а затем в Олджерли-парк в Чешире, в поместье моего кузена Стенли, оставив малышку в Лондоне под опекой няни и под присмотром Уинстона. Я полагала, что после возвращения немедленно вернусь к роли политической поверенной и спутницы в обществе. Я и правда готовилась к этой роли во время восстановления, старясь быть в курсе текущих событий и изучая десятки политических книг, которые выдал мне Уинстон, включая головоломную «Жизнь пчел»[25 - Роман-эссе Мориса Метерлинка (29 августа 1862–6 мая 1949), бельгийского писателя, драматурга и философа.]. Но когда я вернулась в конце августа в наш новый дом на Экклстон-сквер, я обнаружила, что Дженни проникла во все стороны ежедневной жизни нашего дома, а также в обычную жизнь Уинстона и Дианы – от меню до распорядка уборки, от убранства нашего нового дома до режима сна Дианы, от гардероба Уинстона до списка приемов. Освобождение от ее следа – и в конечном счете ее самой – заняло несколько недель, да и тогда мне удалось достичь цели лишь потому, что ее муж, Джордж Корнуоллис-Уэст, вызвал ее.
Но отъезд Дженни совпал с отъездом Уинстона. Германский кайзер Вильгельм II вызвал моего мужа в длительную поездку для военной инспекции и посещения немецких бирж труда. Сразу после возвращения Уинстона с континента избиратели потребовали его присутствия в Данди. Когда он вернулся в Лондон после всех поездок, его поглотили заброшенные парламентские дела, и вскоре я услышала, что Вайолет Асквит начала сопровождать отца на митинги в надежде встретиться с Уинстоном. Я была бессильна помешать Вайолет, но понимала, что должна вернуть себе свое место рядом с мужем.
В Лондоне стояла удушливая жара – слишком жарко для ребенка, потому я предложила: я перебазируюсь в Крест-отель в Сассексе с Дианой и няней, а он будет в одиночку навещать нас по выходным. Живописные пейзажи вокруг отеля, напоминающие Шотландию, создавали манящий фон для страстных ночей Кошечки и Мопса и для обсуждения политических вопросов днем, только между нами.
Уинстон сменил Дэвида Ллойд Джорджа на посту главы председателя совета по торговле и формально, и по сути. Мы с Уинстоном были полностью согласны в том, что либеральные программы социального обеспечения Ллойд Джорда должны продолжаться. Мы вдохнули новую жизнь в планы по улучшению условий труда и созданию бирж труда и пенсий для рабочих, и когда Уинстон возражал, что единственным способом субсидировать эти программы будет налог на роскошь и землю в ущерб его аристократическим друзьям и членам семьи, я убеждала его не отказываться от своих убеждений. Мы согласились, что каждый должен вложить свою долю.
Единственное наше политическое разногласие в эти долгие сассекские вечера проистекало из влияния, которое оказали недавние кампании суфражисток на публичную поддержку Уинстоном избирательного права для женщин. Их воинственные акции, подстегиваемые Женским социально-политическим союзом, включали битье стекол в правительственных зданиях и магазинах, поджоги домов, нападения на государственных служащих и даже взрывы общественных зданий. Хотя я не оправдывала действий суфражисток, я продолжала поддерживать избирательные права для женщин, и Уинстон волновался, что разочаровал меня. Я понимала, что, по его мнению, поддержка суфражисток есть поддержка их тактики, поэтому я вытянула из него обещание пересмотреть проблему избирательного права для женщин, если они откажутся от своих нынешних методов.
Но когда я насовсем вернулась в Лондон вместе с Дианой и няней, время, когда Уинстон бывал в поездках или работал в парламенте, казалось просто бесконечным. Я одна заканчивала обустройство нашего нового дома на Экклстон-сквер, обороняясь от вмешательства Дженни и оставляя Диану под присмотром няни или Гуни, которая недавно родила мальчика. Я чувствовала себя одновременно перегруженной своими обязанностями и изолированной от Уинстона и центра политической работы. Наконец, я поняла, почему моя мать считала, что детей надо держать на расстоянии, вплоть до того, чтобы найти дом для нас и нашей гувернантки рядом, но отдельный. Я начала задаваться вопросом, почему никто не рассказывал мне, что материнство подходит не всем женщинам. Не то чтобы я не любила Диану. Любила, но забота о ребенке опустошала меня. Когда Уинстон, наконец, вызвал меня для помощи для переизбрания в парламент в начале ноября, это было как помилование.
Прежде, чем я успеваю выйти из вагона, Уинстон тянет меня за руку сзади. Жесткая темно-синяя юбка моего дорожного костюма шуршит, и я оборачиваюсь навстречу знакомой полуулыбке моего супруга. Он привлекает меня к себе, чтобы поцеловать и шепчет:
– Эта поездка – первая с тех пор, как мы были по-настоящему одни в Италии.
Я хихикаю при его намеке на тот факт, что я забеременела во время нашего итальянского медового месяца, и к моменту нашего возвращения в Англию нас уже было трое.
– Как я хочу вернуться туда, – дышу я ему в шею.
– Если бы важные государственные дела не требовали нашего внимания, – отвечает. Хотя в его голосе слышны нотки тоски, я знаю, что на самом деле он живет этими «государственными делами» и жаждет всегда быть в центре государственных событий. – Но поскольку они требуют, я счастлив, что ты со мной. Ты очень поможешь мне, Кошечка, победить на выборах. Это будет наш первый политический триумф.
