скачать книгу бесплатно
Царь-рыба: повествование в рассказах
Виктор Петрович Астафьев
Виктор Петрович Астафьев – выдающийся российский писатель, Герой Социалистического Труда, лауреат двух Государственных премий СССР и трех Государственных премий России.
Самобытный талант прозаика мощно и величественно звучит в одном из самых значительных его произведений – повествовании в рассказах «Царь-рыба». Эта книга, подвергавшаяся жестокой цензуре и злой критике, принесла автору всенародное признание и остается по сей день одной из любимых для ценителей русской литературы. Нравственно-философское повествование об ответственности человека за все живое вокруг, о трудном и мучительном стремлении его к миру и гармонии в природе и в собственной душе.
Виктор Астафьев
Царь-рыба: повествование в рассказах
Виктор Петрович АСТАФЬЕВ,
классик русской прозы XX века, который своей искренностью, неподдельной болью о судьбах Родины и народа завоевал любовь миллионов читателей
Всенародное признание
Сорок лет назад, в 1978 году, в Красноярском книжном издательстве вышло повествование в рассказах «Царь-рыба», которое уже было признано читателями после публикации в журнале «Наш современник». Знаковым для русской литературы XX века был факт одновременного попадания в 1976 году в зенит общественного интереса этой книги В. П. Астафьева наряду с повестями В. Г. Распутина «Прощание с Матерой», Г. Н. Троепольского «Белый Бим Черное ухо», романом С. П. Залыгина «Комиссия». И на таком замечательном культурном фоне астафьевский голос оказался отчетливо слышен… «Царь-рыба» получает высшие оценки: Государственную премию СССР, широкий резонанс за рубежом, по мотивам повествования снимут фильм «Таежная повесть», книга выдержит достаточно много изданий, о ней будут написаны более сотни критических статей, исследований литературоведов, лингвистов, философов.
В. П. Астафьев работал над «Царь-рыбой» три с половиной года, мучительно искал форму, боролся с цензурой за публикацию, жертвовал отдельными главами («Дамка», «Норильцы»). Глава «Норильцы» была доработана и под заголовком «Не хватает сердца» увидела свет лишь в 1990 году в том же «Нашем современнике». Содержание данного рассказа по-своему дополняет открытую в литературе перестроечного времени тему репрессий, перекликается с традицией изображения Сибири как места каторги, ссылки. Жестокая судьба беглого лагерника явилась для автора важной возможностью критического социального высказывания. При всей остроте проблематики данной главы и ее значимости в контексте творческой эволюции В. П. Астафьева она в художественном отношении, на наш взгляд, автономна. Книга «Царь-рыба» состоялась и произвела масштабный резонанс в том виде, который она имела в издании 1978 года. Это обусловило установку переиздать ее в первоначальном варианте.
Время (сорокалетний юбилей первого отдельного издания) доказывает, что у книги выстраданно и оправданно счастливая судьба.
А герои астафьевского повествования менее всего похожи на счастливых людей. И горькие размышления писателя прежде всего об этом. Вопреки быстро закрепившемуся за книгой определению «экологическая проза» Астафьев утверждает следующее: «…от размышлений о состоянии природы перешел к взаимоотношениям человека и природы, а там уже и к главному для себя – как понимаю на сегодняшний момент, – природе самого человека, которому все вокруг нипочем и ни к чему. А тут уж шаг от внутреннего одиночества – к одичанию… Но при этом я никого не обличаю и не обвиняю, всего лишь – пишу, что вижу, чувствую, что волнует». Своеобразие творческой индивидуальности Астафьева, собственно, и заключается в стремлении преодолеть любые стереотипы в искусстве, чего бы это ни касалось – жанра, стиля, проблематики, темы: «Будь моя воля, закрыл бы производственные, деревенские темы, потому что есть только общечеловеческие проблемы…» При внешнем многообразии тем и сюжетов в астафьевской прозе изначально преобладает одна важнейшая линия: путем реалистического отражения жизни, личной судьбы, неразрывно связанной со временем и судьбой народного слоя, к которому он принадлежит, с многовековой культурой народного бытия, – выйти к художественно-философской форме осмысления законов человеческого существования.
Очерки или отдельные рассказы складывались в целостное повествование в силу трех образных единств: место действия – приенисейская северная Сибирь, Енисей и его притоки, тайга, тундра, рыбацкие и охотничьи поселения – словом, особое художественное пространство, которое кому-то кажется экзотичным, далеким от цивилизации, второй «сквозной» образ – природный человек Аким и, наконец, герой-повествователь, действующий и рефлексирующий в форме исповеди, воспоминаний, проповеди.
Астафьев пишет только о тех местах и людях, которых хорошо знает. Родная Овсянка осталась в далеком детстве, Игарка, Красноярск, дороги войны, 18 лет послевоенной жизни в Чусовом, 6 лет – в Перми, затем Вологда, где, собственно, и рождается из-под его пера «Царь-рыба». Доминантой творчества всегда остается Сибирь. На родину, как признавался писатель, наезжал не только «по зову кратких скорбных телеграмм» хоронить родственников, но и по другому зову: «случались счастливые часы и ночи у костра на берегу реки, подрагивающей огнями бакенов, до дна пробитой золотыми каплями звезд; слушать не только плеск волн, шум ветра, гул тайги, но и неторопливые рассказы людей у костра…», в такие ночи «все в природе обретает ту долгожданную миротворность, когда слышно лишь младенчески-чистую душу ее…»
С ностальгически-пасторальной интонации начинается первый рассказ «Бойе», задавая основные мотивы книги – возвращение к первоосновам человеческой жизни, вечности природы и возможности ощущать «узловую связь» с природным миром для человека с чистым сердцем. Названными мотивами пронизана лирико-философская глава «Капля» и ряд пейзажных миниатюр-отступлений в других рассказах. Это возвышает повествование до лучших образцов натурфилософской прозы и поэзии XX века. Перед нами художественные этюды – стихотворения в прозе: «…не слухом, не телом, а душою природы, присутствующей и во мне, я почувствовал вершину тишины, младенчески пульсирующее темечко нарождающегося дня – настал тот краткий миг, когда над миром парил лишь Божий дух един, как рекли в старину. На заостренном конце продолговатого листа набухла, созрела продолговатая капля и, тяжелой силой налитая, замерла, боясь обрушить мир своим падением. И я замер». Капля – это символ хрупкой гармонии мира, натурфилософский образ единства малого и великого, зависимости судьбы (мира, планеты, вселенной) от единичного, незаметного, но сущностного.
Лирико-исповедальный монолог содержит элегическую тональность и мотив страха за жизнь, но не за свою. Для автора, прошедшего через самую страшную в истории войну, мучительна мысль о возможной гибели всего живого. Герой-повествователь метафорически сближает образ висящей капли росы с образом планеты, как бы всегда висящей на краю гибели. Он апеллирует к человеческому разуму, инстинкту самосохранения, призывая следовать принципам высокой человечности во имя всего живого. Так экологическая проповедь вбирает антивоенный пафос, христианскую убежденность в силе слова, в первичности духовного начала жизни, апокалиптический мотив и предупреждение о возможной катастрофе, в этом проявляется мировоззренческая природа всех художественных и публицистических сентенций Астафьева.
Для середины 1970-х годов пиетет перед чудом природного мира – книжный анахронизм, торжествует ведь базаровский принцип «природа – не храм, а мастерская», всякий должен ощущать себя в природном космосе не «тварью дрожащей», а «право имеющим» – царем! Но какой же царь достался природе? Астафьев отвечает на этот вопрос, начиная со второй страницы книги.
Все пасторали разрушаются по вине не только бездушной государственной машины, но, в изображении Астафьева, и самими людьми, дошедшими до крайнего равнодушия, азартного стяжательства. Писатель выводит своеобразный типологический ряд русских людей, в которых душевная скудость соединена с жестокостью, алчностью, пьянством или установкой жить одним днем. В этом ряду – персонажи «Царь-рыбы» и открывающего ее рассказа «Бойе», включая папу автобиографического героя. Образ собаки-друга, или «бойе», в соответствии с мифологией северных народов, воплощает этический идеал, реализует представления восточной религии: «единая душа у всего живого». Душа погибшей собаки приходит на помощь людям, которых сама Природа наказывает за недостойное поведение. Трое охотников одичали и озверели на зимовье не от голода, от безделья и абсолютной внутренней пустоты. Автор подчеркивает, что пищи на зимовье было запасено достаточно. Но даже тому из персонажей, который родом из старообрядцев, не присущи моральные качества. Верховодит на зимовье бывший заключенный, пытаясь внедрить хотя бы блатные «понятия» и совершая языческий обряд братания кровью. В развитии сюжета автор дает понять, что расчеловечивание наступает одновременно с попранием норм экологической этики. Забывший представления предков, основанные на пиетете перед силами природы, не имея за душой ничего от христианской морали, одержимый только идеей наживы, человек-охотник может быть жестоко, но справедливо наказан. Акт возмездия осуществит сама Природа, как бы случайно насылая гибель в виде той или иной своей природной силы: погодной стихии, миража шаманки, дикого зверя… Сравнение между одичавшими охотниками и очеловеченным псом заставляет вспомнить небезызвестное высказывание натуралиста: «Чем больше узнаю людей, тем больше люблю собак».
Испытаниям не на жизнь, а на смерть подвергаются большинство персонажей рассказов книги «Царь-рыба». Браконьеры расплачиваются своими жизнями и гибелью близких. Философская назидательность здесь очевидна, как в притче. Важно заметить, что начитанность и своего рода культурность Гоги Герцева не вывели его к свету Истины. «Суперменская» сила воли, физическая крепость, ницшеанство как доминанта характера – все эти качества не только не спасли, но, напротив, погубили героя. Описывая жизнь и смерть Гоги Герцева, Астафьев, на наш взгляд, вступает в полемический диалог с западным или американизированным типом современного человека. 1960-е годы были отмечены невероятной популярностью в России произведений Э. Хемингуэя. Сильный, циничный, опытный в охоте на зверей и женщин – таков в общих чертах психологический портрет героя-мужчины в рассказах Э. Хемингуэя, вошедший в моду, вызывающий у молодых людей желание подражать ему в таком захватническом натиске по отношению к природе и к жизни вообще. Автору «Царь-рыбы» глубоко претит этот «суперменский набор», какого бы он не был происхождения.
В сюжете повествования сама судьба наказывает практически всех, кто ведет себя на сибирской земле как «командор» – завоеватель. Возмездие настигает тех, кто преступил христианские заповеди «не убий!», «не кради!», «не прелюбодействуй!», кто не почитает родителей и творит себе кумиров. Прощен только искренне покаявшийся в Храме Природы Игнатьич. В момент онтологического прозрения в поединке с царь-рыбой он осознал свой грех перед женщиной и самой материнской первоосновой жизни: «Женщина – тварь божья, за нее суд и кара особые». Очищение страхом смерти от скверны гордыни, рационализма многих возвращает к нормам этики и пониманию того, что в жизни первично, что истинно значимо. Подобное испытание прошла и журналистка Эля. Ее опыт выживания в суровой тайге, вероятно, обозначил ей духовно-нравственные ориентиры на всю жизнь.
Астафьевское повествование в этическом смысле лишь продолжает значительный ряд русской классики, в котором Толстой и Достоевский, Пришвин и Платонов, Есенин и Заболоцкий. Как жить, чтобы не бояться умереть? Почему русский человек или апокалиптик, или нигилист? В поисках ответов на вечные вопросы литература может иногда выходить на удивительные образы душевно чистых людей. У М. Пришвина и В. Астафьева это персонажи, в которых природное естество соединяется с моральной безупречностью. Лу Вен – китаец из повести «Жень-шень», Аким – наполовину долганец, оба далеки от цивилизации, правда, астафьевский герой заражен современными дурными привычками. Но и тот и другой образ воплощают известный пришвинский афоризм о том, что культура человека в широком значении заключается не в чистоте ногтей, а в чистоте души. Жить в диком природном пространстве невозможно без охоты, без борьбы за выживание, без убийства, в конце концов, каких-то живых тварей. Но при этом, оказывается, возможно сохранять истинную человечность и не вредить, не нарушать удивительного земного равновесия. Нетрудно заметить, что Астафьев противопоставил философию жизни Гоги Герцева и Акима. Герои-протагонисты, помогающие реализовать основную идею, – еще одно свидетельство склонности автора к философскому обобщению.
Астафьев по-своему возвращает русскую литературу советского периода от идеологически заданного восхваления Человека в реальность. Писатель убежден, что человек заслуживает, прежде всего, жалости и снисхождения: «жалко отчего-то и сына, и брата, и всех людей на земле». Обличая браконьерство как нарушение юридических и моральных норм, автор способен сочувствовать, не оправдывать, но понимать: «…сколь ни приглядывался к речным пиратам, сколь ни вел разговоров о нынешних порядках в рыболовецком промысле, убедился в том, что они с облегчением прокляли, кинули бы темную, рискованную свою работенку, перешли бы за милую душу на законный лов, только чтоб рассчитывались с ними честь по чести, не медными копейками. Ну а пока на реках торжествует ночной, темный лов» («Дамка»). А какой очевидной сердечностью проникнуто описание коренных жителей Сибири: «…глаза с вечной тихой печалью северного человека, всегда погруженные в себя и в какую-то застарелую тоску…» («Уха на Боганиде»).
Дар художественных описаний, оригинальное использование мифологических образов, известных в мировой культуре (реки, воды, рыбы и др.), яркие неожиданные метафоры и сравнения – все это способствует выражению авторской любви к родному краю. Чего стоит один только образ мало кому известной речки со смешным названием Опариха: «синенькаяжилка, трепещущая на виске земли».
Прощаясь с малой родиной, повествователь смотрит в иллюминатор самолета,«созерцая зловещий праздник бытия, смятенный вид родного края». Астафьеву близка интонация и чувство Н. Рубцова, строки которого взяты первым эпиграфом. Писатель также продолжил традицию почитаемого им поэта Н. А. Некрасова в соединении любви, гнева и печали. Афоризмы Екклесиаста – вековая священная мудрость, цитируемая на последней странице, к сожалению, не дают ни ответа, ни утешения. Значит, возможно, остается надежда на человека читающего, ищущего истину, страдающего, очищающего этим свое сердце и способного чувствовать сопричастность всему живому.
«Царь-рыба» – многослойный текст, он ждет чтения и перечитывания. Лишь немногочисленные реалии устарели, а в целом все обращено к сегодняшнему дню, ко всем тем, кто блуждает, тонет в омутах современных зависимостей, грехов и бед, поменявших название, но как прежде губящих человеческие души. Остается жить надеждой на очищение и онтологическое прозрение, которому в некоторой степени может способствовать книга.
Эта книга, подвергавшаяся жестокой цензуре и злой критике, принесла автору всенародное признание и остается по сей день одной из любимых для ценителей русской литературы.
Друг Астафьева, новосибирский писатель Евгений Городецкий, вместе с которым он был на реке Нижняя Тунгуска, когда только задумывалась «Царь-рыба», читавший новую повесть еще в рукописи, вспоминал: «Мне часто приходилось слышать или читать об отдельных произведениях, что вот-де появление их стало событием в литературной жизни, имя писателя у всех на устах и так далее. Вполне может быть, за всем не уследишь. Но вот что «Царь-рыба» приковала к себе всеобщее внимание – это я могу свидетельствовать. Успех ее был ошеломляющ. До нее Виктор Петрович был известный писатель, после нее стал знаменитым. Его гнев, его печаль, его любовь нашли созвучие в миллионах сердец, читатели отблагодарили его таким признанием, которого удостаиваются очень немногие. Виктору Петровичу она не вскружила голову, не добавила заносчивости или чванства простецкой его натуре. Он выше этого, устойчивей. Известность и слава – награда Астафьеву за подвижнический, изнуряющий труд. Знать, что тебя почитают и поддерживают соотечественники, что тебе дано владеть их умами, – есть ли награда выше этой»?
(Городецкий Е. А. «С печалью, гневом и любовью», газета «Красноярский рабочий», 1 мая 1984 года.)
Издание книги «Царь-рыба» 1978 года достойно воспроизведения, потому что это образец редкого соединения и совпадения сути написанного художником слова Виктором Астафьевым и изображаемого подлинным художником Виктором Бахтиным. Сибиряки-красноярцы еще до выхода повествования знали удивительные работы Бахтина. Поэтому неслучаен этот творческий союз. Кажется, что само провидение соединило два таланта, способных запечатлеть суровую и нежную Сибирь. Каждый рисунок Виктора Бахтина, предваряющий ту или иную главу книги, – это точное отражение сюжета, главных образов и мотивов повествования. Как важны всегда книжные иллюстрации! Они – волшебный ключ к замку художественного текста, помогающий нашему воображению соединять его с авторским миром. Известны многие талантливые иллюстраторы астафьевских произведений, но стоит отдать должное первому – художнику с непростой судьбой, по-своему гениальному Виктору Бахтину. Выход в свет этой книги будет важным актом признания, уважения, любви двум знатокам Природы, в творчестве которых неразрывно региональное, национальное и общечеловеческое.
Т. Н. Садырина,
доцент, кандидат филологических наук,
руководитель научно-исследовательского центра В. П. Астафьева
Художник Виктор Владимирович Бахтин
(1951–2016)
Виктор Бахтин родился в городе Красноярске. Окончил графический факультет Московского полиграфического института, получил приглашение иллюстрировать книги. Стал популярным в Сибири книжным графиком. Он проиллюстрировал более семидесяти книг, самых разных: Жозефа Рони-старшего «Борьба за огонь», сказки Г. X. Андерсона, К. Д. Ушинского, басни Крылова, шесть томов Александра Волкова «Волшебник Изумрудного города», произведения Виктора Астафьева, Валентина Распутина, Василия Шукшина и многих-многих других.
Затем «озверел». Начал делать научные иллюстрации к Красной книге Красноярского края. Увлекся, работа над книгой продолжалась десять лет. Экспедиции, путешествия, удивления, съемки фильмов о зверях и птицах, где был героем этих фильмов – блуждающим анималистом, автором сценария, иллюстратором, озвучивал авторский текст.
Попутно породил «соболька Кешу» – талисман Спартакиады народов СССР, который стал популярным не меньше, чем олимпийский Мишка в 1980-м.
Виктор Бахтин начал писать анималистические картины уже в Америке, где жил и работал с 1993 года, а до этого был «чистым» графиком.
Участник международных выставок, отмечен высшими наградами, признан одним из лучших художников-анималистов мира. Его картины украшают шведский королевский дворец, императорский в Японии, частные коллекции в США, Европе и России.
Из воспоминаний Виктора Бахтина
В 1977 году Красноярское книжное издательство доверило мне проиллюстрировать эту книгу.
До тех пор, пока мне не предложили поднять кисточку на Петровича, я безответственно изрисовывал вымыслы и был собой тогда вполне доволен. И вдруг оказался лицом к лицу с плохо знакомой мне реальностью.
Перед тем как отправиться на приключения, зашел к Виктору Петровичу за некоторыми наводками и благословением.
Спрашивает: «Ты раньше там бывал? Нет… ну, побывай. Народ там особенный, ты здесь, в Академгородке, к иному люду привык. Попробуй понять их. Для меня это – кладезь характеров. Было у меня несколько сыроватых рассказов, а когда «Сон» написался, понял, что книга складывается. Ну, с богом!»
Что делать? Надо ехать на Енисейский Север. У меня в кармане десять рублей.
Пришел на теплоход, нарисовал портрет капитана теплохода. Речному «волку» портрет понравился, и я попал на борт речным легализованным «зайцем».
Июльская комфортная жизнь «речного зайца» завершилась для меня на причале Туруханска. На берегу был оживленный рыбный базар. Матросы выгружали какие-то ящики. В ящиках позванивало. Через два часа теплоход подался дальше на север, изрядно уже пованивая рыбой.
В поселке познакомился с новым егерем (предыдущего месяц назад застрелили – не нашел общего языка с местными или варяжскими браконьерами) и начальником рыбнадзора. Штат надзора состоял из двух человек. Природоохранники сетовали на местные трудности: каждый здесь, кто имеет лодку, – браконьер. А лодки имеют все.
К вечеру приплыл эвенкийский коллега. Ждали прилета «подмоги» из столицы. Те собирались искать особо злостных браконьеров по наводке. К примеру, какого-то главного инженера завода, которому явно инженерной зарплаты не хватало.
Я был «зачислен» в команду. (Рисование портретов способствует выживаемости в экзотических местах.)
Началось с того, что в устье Тунгуски наш катер обстреляли. Выбили из карабина все три иллюминатора. Никого не задели. Попугали просто. Искать их не решились: кто знает – сколько их там? Стреляют метко.
Мимо лодки со старичками и незаконной сетью проплыли снисходительно – пусть им…
Поймали легкий катер на месте преступления.
Если выдаешь снасти, скидка в наказании. Выдали нам 7 самоловов. Все – говорят.
Прошлись «кошкой», еще пять вытащили. Скидки не будет.
На самоловах примерно 40 крючков. Я помогал вынимать снасти, по неловкости покалечил правую ладонь насквозь. На каждом штуки три осетровых сидело. Большая часть – «снулые», ни на что не годятся…
Потом пересел к москвичам. Они пошли «донос» проверять, а я пошел глухарей на галечниках снимать на кино. И заблудился в редколесье, горожанин бестолковый.
Со страху переночевал на дереве.
На другой день увидел дым. Еле вышел на него – ноги разные.
Там землянка, а в ней три парубка и Пахан. Отобрал кинокамеру, спрашивает: какими судьбами? А я врать не готов был. Наплел ерунду про съемочную группу. Не поверили, конечно. Но дали поесть.
Пахан говорит: «Сусанин, проводи его». Тот взял карабин. Мне очень не по себе стало, егеря вспомнил. Но, после некоторого плутания, парнишка вывел меня к реке и отпустил с матом.
Вечером потерявшие меня надзорники из ракетниц постреляли, и я понял, что надо вверх по реке идти.
За месяц путешествия по енисейским северам я повстречал практически всех астафьевских героев, иные даже в вариантах – на выбор.
Встретил и неожиданно красивую эвенкийку в поселке Тура. Она сидела на завалинке и курила, будучи слегка навеселе. Наделал комплиментов и уговорил на портрет. Сказала, что приехала повидать родителей, учится в красноярском «педе».
Рисунок для рассказа «У золотой карги», подаренный Виктору Петровичу Астафьеву
Обгоревший оригинал рисунка для рассказа «Летит черное перо»
Я пристал – а танцевать умеешь?
– Неси бутылку, – но у меня с собой было…
– Спирт? Пойдет… Только воды принесу…
В то время спиртное там по карточкам выдавали, но исправно работал и нелегальный завоз.
Призналась, что дед был украинцем, а развеселившись, и впрямь станцевала. Но не модные тогда «круть-верть» и «тряс», а нечто особенное под свою же песню. Пояснила, что это танец оленя. Портрет конфисковала. Пришлось рисовать по памяти. Получилась, ей-богу, похожа.
Вернулся в Красноярск с багажом приключений и впечатлений.
Через месяц, с дрожью в коленках, явился пред очи Мастера на показ.
Пока он долго молча рассматривал листы, я успел три раза вспотеть и обсохнуть. Наконец он молвил: «Ты знаешь, многие меня иллюстрировали. Мне всегда непросто что-то сказать, боюсь обидеть художника. А тебя обидеть не боюсь…»
Я вспотел опять.
«Это первые иллюстрации, которые мне понравились…»
Я высох.
Мне доводилось после слышать комплименты в свой адрес, и я стал к ним равнодушен. Но та скупая похвала Петровича мне дороже вечности.
Р. S. К сожалению, иллюстрации для книги «Царь-рыба» погибли при пожаре.
Возможно, сохранился рисунок для рассказа «У золотой карги», который я подарил Астафьеву по его просьбе. Виктор Петрович был очень удивлен портретным сходством девушки, героини рассказа, а ведь я рисовал ее по своему воображению.
Обгоревший после пожара оригинал рисунка для рассказа «Летит черное перо» я передал своему другу, издателю Юрию Кирюшину. Возможно, пристроит куда-нибудь, ведь он отовсюду собрал, сосканировал и сохранил мой архив, за что я ему весьма благодарен.
Часть I
Бойе
Бойе
Молчал, задумавшись, и я,
Привычным взглядом созерцая
Зловещий праздник бытия,
Смятенный вид родного края.
Николай Рубцов
Если мы будем себя вести как следует, то мы, растения и животные, будем существовать в течение миллиардов лет, потому что на солнце есть большие запасы топлива и его расход прекрасно регулируется.
Халдор Шепли
По своей воле и охоте редко уж мне приходится ездить на родину. Все чаще зовут туда на похороны и поминки – много родни, много друзей и знакомцев – это хорошо: много любви за жизнь получишь и отдашь, да хорошо, пока не подойдет пора близким тебе людям падать, как падают в старом бору перестоялые сосны, с тяжелым хрустом и долгим выдохом…
Однако доводилось мне бывать на Енисее и без зова кратких скорбных телеграмм, выслушивать не одни причитания. Случались счастливые часы и ночи у костра на берегу реки, подрагивающей огнями бакенов, до дна пробитой золотыми каплями звезд; слушать не только плеск волн, шум ветра, гул тайги, но и неторопливые рассказы людей у костра на природе, по-особенному открытых, рассказы, откровения, воспоминания до темнозори, а то и до утра, занимающегося спокойным светом за дальними перевалами, пока из ничего не возникнут, не наползут липкие туманы, и слова сделаются вязкими, тяжелыми, язык неповоротлив, и огонек притухнет, и все в природе обретет ту долгожданную миротворность, когда слышно лишь младенчески-чистую душу ее. В такие минуты остаешься как бы один на один с природою и с чуть боязной тайной радостью ощутишь: можно и нужно, наконец-то, довериться всему, что есть вокруг, и незаметно для себя отмякнешь, словно лист или травинка под росою, уснешь легко, крепко и, засыпая до первого луча, до пробного птичьего перебора у летней воды, с вечера хранящей парное тепло, улыбнешься давно забытому чувству – так вот вольно было тебе, когда ты никакими еще воспоминаниями не нагрузил память, да и сам себя едва ли помнил, только чувствовал кожей мир вокруг, привыкал глазами к нему, прикреплялся к древу жизни коротеньким стерженьком того самого листа, каким ощутил себя сейчас вот, в редкую минуту душевного покоя…
Но так уж устроен человек: пока он жив – растревоженно работают его сердце, голова, вобравшая в себя не только груз собственных воспоминаний, но и память о тех, кто встречался на росстанях жизни и навсегда канул в бурлящий людской водоворот либо прикипел к душе так, что уж не оторвать, не отделить ни боль его, ни радость от своей боли, от своей радости.
…Тогда еще действовали орденские проездные билеты, и, получив наградные деньги, скопившиеся за войну, я отправился в Игарку, чтобы вывезти из Заполярья бабушку из Сисима.
Дядья мои Ваня и Вася погибли на войне, Костька служил во флоте на севере, бабушка из Сисима жила в домработницах у заведующей портовым магазином, женщины доброй, но плодовитой, смертельно устала от детей, вот и просила меня письмом вызволить ее с севера, от чужих, пусть и добрых людей.
Я многого ждал от той поездки, но самое знаменательное в ней оказалось все же то, что высадился я с парохода в момент, когда в Игарке опять что-то горело, и мне показалось, никуда я не уезжал, не промелькнули многие годы, все как стояло, так и стоит на месте, вон даже такой привычный пожар полыхает, не вызывая разлада в жизни города, не производит сбоя в ритме работы. Лишь ближе к пожару толпился и бегал кой-какой народ, гундели красные машины, по заведенному здесь обычаю качая воду из лыв и озерин, расположенных меж домов и улиц, громко трещала, клубилась черным дымом постройка, к полному моему удивлению оказавшаяся рядом с тем домом, где жила в домработницах бабушка из Сисима.
Хозяев дома не оказалось. Бабушка из Сисима в слезах пребывала и в панике: соседи начали на всякий случай выносить имущество из квартир, а она не смела – не свое добро-то, вдруг чего потеряется?..
Ни обопнуться, ни расцеловаться, ни всплакнуть, блюдя обычай, мы не успели. Я с ходу принялся увязывать чужое имущество. Но скоро распахнулась дверь, через порог рухнула тучная женщина, доползла на четвереньках до шкафчика, глотнула валерьянки прямо из пузырька, отдышалась маленько и слабым мановением руки указала прекратить подготовку к эвакуации: на улице успокоительно забрякали в пожарный колокол – чему надо сгореть, то сгорело, пожар, слава богу, на соседние помещения не перекинулся, машины разъезжались, оставив одну дежурную, из которой неспешно поливали чадящие головешки. Вокруг пожарища стояли молчаливые, ко всему привычные горожане, и только сажей перепачканная плоскоспинная старуха, держа за ручку спасенную поперечную пилу, голосила по кому-то или по чему-то.
Пришел с работы хозяин, белорус, парень здоровый, с неожиданною для его роста и национальности продувной рожей и характером. Мы с ним и с хозяйкою крепко выпили. Я погрузился в воспоминания о войне, хозяин, глянув на мою медаль и орден, сказал с тоской, но безо всякой, впрочем, злости, что у него тоже были и награды, и чины, да вот сплыли.
Назавтра был выходной. Мы с хозяином пилили дрова в Медвежьем логу. Бабушка из Сисима собиралась в дорогу, брюзжала под нос: «Мало имя меня, дак ишшо и пальня сплатируют!» Но я пилил дрова в охотку, мы перешучивались с хозяином, собирались идти обедать, как появилась по-над логом бабушка из Сисима, обшарила низину не совсем еще выплаканными глазами и, обнаружив нас, потащилась вниз, хватаясь за ветки. За нею плелся худенький, тревожно знакомый мне паренек в кепочке-восьмиклинке, в оборками висящих на нем штанах. Он смущенно и приветно мне улыбался. Бабушка из Сисима сказала по-библейски:
