скачать книгу бесплатно
Подвиги самураев. Истории о легендарных японских воинах
Асатаро Миямори
В книгу вошли восемь преданий о рыцарях древней Японии – гордых и благородных самураях. Сказания, основанные на исторических фактах, посвящены подвигам непревзойденных воинов: Тории Кацутака, Кимура Сигенари, Гонсиро и других благородных мужей. Истории, собранные профессором Токийского университета Асатаро Миямори, дошли до нас благодаря уличным сказителям – коданси, передававшим из уст в уста предания прошлого, в которых превозносятся главные ценности кодекса чести самураев: преданность, храбрость и честь.
Асатаро Миямори
Подвиги самураев. Истории о легендарных японских воинах
© Перевод, ЗАО «Центрполиграф», 2018
© Художественное оформление, ЗАО «Центрполиграф», 2018
Предисловие
Предлагаемые вниманию любезного читателя предания о рыцарях древней Японии, назвавшихся самураями, по большому счету основаны на исторических фактах. Они дошли до нас благодаря традиционным легендам, передававшимся из уст в уста уличными сказителями – ко даней, вечерами развлекавшими свою многочисленную благодарную аудиторию балладами и историческими новеллами, прежде всего посвященными подвигам благородных самураев. Накопились к тому же многочисленные японские книги и журналы, посвященные сословию самураев, вызывающие острый интерес у читателей, в особенности у молодых людей.
Справедливости ради отметим, что сословие самураев ушло в прошлое вместе с феодализмом; но, к всеобщей радости или грусти, носителями истинного самурайского духа по большому счету остаются сами японцы. На протяжении второй половины XX столетия представители европейской цивилизации века коренным образом изменили японское общество, и опять же на счастье или на беду. В политических и социальных атрибутах, в манерах и привычках, в изобразительном искусстве и литературе японцы утратили многие свои характерные черты. Но все-таки можно с полной уверенностью сказать, что ощущения, побуждения и моральные принципы самураев в известной мере сохраняются в основе японской натуры, на подсознательном уровне мышления японцев. Нынешних японцев можно назвать по складу ума практически космополитами, зато на эмоциональном уровне они остаются все теми же самыми самураями.
Главный персонаж одноименного повествования неподкупный Кюсуке к сословию самураев не принадлежал, зато следовал благородным принципам этого сословия. Этим обосновывается включение рассказа о нем в эту книгу.
Унго-Дзендзи
Вьюга разыгралась не на шутку.
Насколько хватало глаз, все вокруг покрывало толстое одеяло серебристого снега. Холмы и долины, деревья и поля сплошь выглядели целомудренно белыми.
Не обращая ни малейшего внимания на лютый холод, воцарившийся снаружи, Дате Масамуне решительно вышел на улицу полюбоваться красотой пейзажа. Сопровождаемый соответственно своему положению свитой, он направился к беседке, сооруженной на пологом холмике во внутренней территории замка, откуда открывался самый широкий обзор, охватывающий все его небольшое феодальное поместье в пригороде О саки.
Масамуне предстояло прославиться на поприще почтовой связи, услуге, оказываемой им своему государству, и в конечном счете стать одним из виднейших даймё Японии времен правления первого японского сёгуна Токугава Иэясу. Однако на текущий момент Осака числилась его единственной вотчиной, а доход не превышал ста тысяч коку[1 - К о к у – традиционная японская мера объема, примерно составлявшая 180,39 литра.] риса в год.
– Какой чарующий вид! Что еще можно сравнить с заснеженным пейзажем?! – восхищенно восклицал он, стоя на площадке беседки и восторженно озирая поражающие воображение девственной чистотой просторы своего имения. – Говорят, что снег служит предзнаменованием плодородного года. Тучный урожай всегда вызывает радость у народа, а в стране утверждается всеобщий мир и процветание!
Пока его светлость таким манером выражал свой восторг, носильщик сандалий при хозяине, которого звали Макабе Хеисиро по месту рождения, то есть по названию деревни Макабе в провинции Хитати, хотя фамилия тогда считалась для него непозволительной роскошью, так как был он представителем третьего сословия, или простолюдином, ждал распоряжений снаружи беседки. Он аккуратно поставил на пол обувь своего хозяина, и теперь ему оставалось только ждать момента, когда в них снова возникнет необходимость. Тогда он должен приладить их на ноги своего господина. Все это время Хеисиро наблюдал за тем, как снежинки падали и постепенно толстым слоем покрывали поверхность ценного предмета его заботы. Он суетливо смахивал их рукавом своего кафтана, но снежинки непрерывно садились на тэта (башмаки с деревянной подошвой), снова и снова покрывавшиеся ледяными звездочками.
«Напрасный труд, – подумал он. – Его светлость считает ниже собственного достоинства даже в самую холодную погоду надевать таби (носки), так как полагает их свидетельством изнеженности. Если он засунет босые ноги в промокшие холодные тэта, то обязательно простудится. Я должен сохранить их для него теплыми и сухими».
Тут наш добросовестный малый по велению своего простодушного сердца подобрал тяжелые деревянные башмаки, прижал их к груди под верхней одеждой и продолжил терпеливое ожидание.
– Его светлость идет!
Хеисиро едва успел поставить тэта прямо на просторную каменную ступеньку у входа на веранду, как раздвижные створки двери разъехались в стороны. В проеме показалась фигура молодого властного Масамуне.
Он сунул ступни в стоящие перед ним тэта. Как же так? Его ждала теплая обувь! И это в такую студеную погоду?! Само собой напрашивалось единственное объяснение такому чуду. Похоже, ленивый паршивец, служивший у него носильщиком обуви, приспособил их для сидения. То есть слуга осрамил своим плебейским задом благородные башмаки своего высокочтимого господина! Вот уж на самом деле нетерпимая наглость босяка!
Вошедший в раж от якобы нанесенного оскорбления дворянин схватил обидчика за шею у самого затылка, яростно встряхнул наглеца и сквозь зубы прорычал:
– Ах, негодяй! Как посмел ты осквернить мои тэта, водрузив на них свой тощий зад! Не успел я отвернуться, как ты нанес мне тягчайшее оскорбление! Получай же, злодей…
Масамуне скинул один башмак, подхватил его и ударил им несчастного слугу точно промеж глаз. Хеисиро от удара зашатался и рухнул как подкошенный, кровь из раны хлынула на заснеженную землю. Швырнув второй башмак в распростертую перед ним жертву, господин гордо направился в замок; он остался босым, так как пребывал в слишком большом гневе, чтобы дожидаться, пока принесут новую пару тэта.
Никто не задержался, чтобы позаботиться о Хеисиро. Никого не интересовало, что случилось с ним дальше. А он некоторое время продолжал лежать в том положении, в каком рухнул на землю после удара хозяина, но наконец из-за холода к нему вернулось сознание, и добросовестный слуга медленно, с большим трудом поднялся на ноги.
Он подобрал башмак, которым его приголубил разъяренный, не разобравшийся в деле господин, и, заливаясь слезами вперемешку с кровью, некоторое время задумчиво взирал на предмет обуви, так сказать, двойного назначения. Затем, постепенно осознав несправедливость своего господина, юноша скрипнул зубами от собственного бессилия.
– И все-таки вы, разлюбезный Масамуне, оказались надменной тварью, – пробормотал юноша, – расплата за ваш поступок не заставит себя ждать! Оковы между нами как господином и вассалом заклепаны навсегда. Я был одним из самых преданных ваших скромных слуг, а теперь мне не знать покоя до тех пор, пока я в полной мере не отплачу за ваше жестокое обращение!
Хеисиро, снова засунув пару хозяйских башмаков под одежду, хотя и с совершенно иным намерением, начал спуск с холма по противоположной от замка стороне, мучительно при этом прихрамывая.
С того самого времени этим человеком владела одна только мысль: найти повод для достойного заслуженного воздаяния высокомерному дворянину, покаравшему Хеисиро за его же заботу.
Но даже при всей бедности Масамуне принадлежал к сословию даймё, тогда как Хеисиро оставался простым смердом. Мысль о покушении на жизнь Масамуне пришлось оставить, так как господина постоянно охраняла многочисленная стража. Даже во время сна. Притом что изрядной силой природа его не обделила. Приходилось рассчитывать на непростые и весьма изощренные способы отмщения. Ему пришлось долго и упорно ломать голову над своим замыслом. Получалось так, что только два человека более высокого положения, чем вспыльчивый даймё, могли повлиять на его статус по собственному усмотрению – император и сегун. Но как человеку с положением в обществе уровня Хеисиро втереться в доверие кого-то из таких блистательных персонажей, чтобы возвести клевету на Масамуне и настроить их против него? Сама эта мысль выглядела несуразной! Правда, ему пришлось жить в эпоху войн, и доблестные свершения на поле брани обещали стремительное продвижение по службе у императора; человеку с копьем в крепкой руке и на доброй лошади открывались просторы для достижения самых немыслимых высот. Но перспектива храброго воина Хеисиро не светила, да и силы в руках ему откровенно недоставало. С глубоким вздохом сожаления ему пришлось признаться самому себе в том, что на пути ратника исполнение таких честолюбивых намерений для него практически невозможно.
И тут его посетила весьма удачная мысль. Он вспомнил о том, что стать жрецом способен любой человек вне зависимости от его положения в обществе или заслуг перед ним и что перед служителями культа открываются практически бескрайние перспективы для деятельности. На этом поприще практически не существовало преград для выходца из самых низких слоев народа и самого слабого телом. Ученый жрец, заслуживший репутацию святого, мог получить доступ ко двору, а там ему оставалось всего лишь попасть на глаза самого императора!
Вот как раз то, что требуется для достойной мести!
Хеисиро решил обратиться в жрецы и с этим намерением поспешил в Киото, где поступил на службу в храм Унгодзи, что находится в Хигасияма, в качестве причетника.
Но служба причетника оказалась далеко не из самых простых занятий. Прежде чем его причислят к духовенству, ему предстояло пройти через все положенные испытания схимой, самоотречением и епитимией. Кроме того, ему приходилось рвать жилы на услужении тем, кто числился над ним, заставлявшим его выполнять самую черную работу. Хеисиро в тот период его жизни приходилось нелегко. Человек ординарный на его месте пошел бы на попятную и сдался. Но не таков был наш Хеисиро. Ни разу ему даже мысль не приходила о том, чтобы отказаться от поставленной перед собой цели. Он настроился на преодоление любых жизненных испытаний и человеческих унижений, но в конечном счете решил добиться намеченного результата. Тем не менее как простого смертного человека его иногда практически полностью покидали жизненные и душевные силы. Подчас его нервы напрягались, казалось бы, до последнего предела. В такие моменты он смотрел на свое отражение в зеркале с глубоким шрамом на лбу и доставал из тайника тот самый садовый башмак со словами, адресованными самому себе:
– Мужайся! Вспомни о Масамуне! За ним еще должок.
После этого возвращались телесные силы и душевное спокойствие, а также появлялась готовность трудиться дальше и переносить все тяготы.
Мало-помалу Хеисиро заслужил благосклонность своих начальников, да и в постижении искусства духовника его успехи заметили все. По большому счету он решил так, что ускорить свое продвижение по службе следует попытаться с помощью перехода в другой монастырь, а самым крупным заведением по освоению священного учения в Японии и знаменитым тогда считался храм Энряку-дзи на горе Хиейдзан. Хеисиро подал прошение о приеме в этот монастырь. Его с радостью приняли в его братию.
Двадцать лет спустя Дзёбен (так теперь звали Хеисиро, взявшего себе такое имя с присвоением сана жреца) получил известность своей эрудицией и строгим следованием всем обычаям японской жизни, а также проявлением предельного благочестия. Но всего этого ему было мало. Он оставался еще очень далеко до того положения в своих кругах, при котором ему можно было бы рассчитывать на аудиенцию у императора. Требовалось карабкаться гораздо выше. Соответственно целью ставилось завоевание мировой известности.
Итак, он решил отправиться в Китай, справедливо считавшийся тогда источником всевозможных знаний и доступной мудрости. Китайцы обещали ему передать все знания о буддистской вере, которые он как раз собирался приобрести. Как только представилась такая возможность, Дзёбен покинул родной берег и в скором времени оказался в среде незнакомого ему народа. На территории Поднебесной он провел десять лет. На протяжении всего этого времени посещал знаменитые храмы, где черпал мудрость из многочисленных источников. Наконец слава о нашем японском путешественнике дошла до китайского императора, обрадовавшегося возможности предоставить ему аудиенцию, после которой щедро удостоил его новым жреческим титулом, звучащим по-японски как Иссан-Касё-Даидзэндзи. Все обернулось так, что Дзёбен покинул родину человеком, признанным в своих добродетелях и духовных свершениях, а вернулся с чужбины персонажем, считающимся в Японии чуть ли не богоподобным.
После своего возвращения Иссан-Касё-Даидзэндзи поселился в монастыре Унго-дзи города Киото, где возложил на себя обет послушания. На протяжении нескольких лет о Масамуне он ничего не слышал, и ему очень хотелось узнать, что же случилось за все это время с его бывшим господином. Его неприятно удивило известие о том, что объект его ненависти тоже весьма возвысился в их мире, что теперь как основателя замка Сендай его считали одним из влиятельнейших деятелей страны. Мало того что он занимал высокий пост при дворе: как предводитель даймё северо-востока страны Масамуне пользовался большим почетом даже у сёгуна. Такое открытие вызвало у нашего героя не просто раздражение, а кое-что посильнее. Дзэндзи осознал, что ему придется ждать своего шанса и действовать весьма осмотрительно. Одно неверное движение теперь могло свести на нет все плоды его тяжких трудов, которым он посвятил долгие годы.
Но, в конце-то концов, ему нельзя было затягивать свое ожидание благоприятного случая.
На императора напала хворь, и недуг его оказался настолько серьезным, что умений самых премудрых лекарей на его обуздание не хватало. Высшие сановники императорского семейства собрались на тайный совет по поводу своих дальнейших действий и пришли к заключению о том, что рассчитывать им остается только лишь на обращение за содействием к Небесам, так как на земные средства у них надежды не остается.
Кто у них числился жрецом с непреклонной силой воли, располагающим достаточной мудростью, чтобы ему можно было доверить настолько важную миссию?
Одно только имя пришло всем на ум. И оно прозвучало так: Иссан-Касё-Даидзэндзи!
Тут же этого святого старца со всей возможной оперативностью доставили во дворец императора, где приказали самым старательным образом обратиться к силам небесным с мольбой о восстановлении здоровья августейшего больного.
На целых семь дней и ночей Дзэндзи удалился от всего мира и заперся в чертоге Синего Дракона. Семь дней и семь ночей он отказывался от пищи и молился ради сохранения драгоценной жизни своего императора. И его молитвы дошли до кого следует. К концу недельного затворничества жреца император почувствовал себя намного лучше, а восстановление его сил происходило настолько стремительно, что через очень короткий срок все поводы для беспокойства о его жизни остались далеко позади.
Признательность его величества поистине не знала границ. Дзэндзи удостоился многочисленных знаков императорской благодарности, и как следствие все сановники и вельможи устроили соревнование в демонстрации своей любезности к любимчику императора. Его назначили по европейскому чину екклезиархом храма Унго-дзи и присвоили еще один титул – Унго-Даидзэндзи.
«Воплощение в действительность моего страстного желания становится все более возможным! – думал наш жрец, торжествуя в глубине души. – Остается только дождаться благовидного предлога для обвинения Масамуне в государственной измене».
Но прошло тридцать с лишним лет с тех пор, как скромный носильщик сандалий Хеисиро Макабе поклялся отомстить даймё Дате Масамуне за нанесенную им обиду. И все это время он упорно занимался изучением священных рукописей, отдавался ночным бдениям, жил впроголодь и занимался медитацией. Хеисиро заслужил звание великого жреца Унго-Даидзэндзи. Нрав его изменился до неузнаваемости, хотя он этого совсем не заметил. Рассудок жреца очистился от всего суетного и теперь утратил способность к восприятию такого грубого и жалкого чувства, как желание мести. Теперь, когда он располагал всей полнотой власти, ему больше не хотелось воплотить его в жизнь.
– Ненавидеть или пытаться уязвить себе подобное существо – ниже достоинства того, кто достиг духовного сана, – сказал он себе. – Бурные порывы страсти тревожат только тех, кто заплутал в лабиринте светского бездуховного мира. Когда у человека открывается духовное зрение, для него не существует ни востока, ни запада, ни севера, ни юга – такие вещи он видит всего лишь как наваждение. Я вынашивал обиду на господина своего Дате больше тридцати лет, и, ведомый единственной целью мести, маячившей перед глазами, дошел в трудах до моего нынешнего положения в обществе. Но если бы господин мой Дате в свое время не обошелся со мной жестоко, как тогда сложилась бы моя жизнь? Скорее всего, мне суждено было остаться все тем же носильщиком сандалий по имени Хеисиро до конца своих дней. Но мой бессердечный господин позволил себе ударить меня садовым башмаком, даже не позаботившись о том, чтобы выяснить, заслужил ли я такого жестокого обращения?! Во мне же воспламенилась праведная злость, и я поклялся отомстить обидчику. Моя решимость покарать его послужила приобщению меня к жречеству, упорной учебе, помогла перенести все лишения и способствовала моему становлению в качестве одного из влиятельнейших жрецов в империи, перед которым почтительно склоняют головы даже князья и вельможи. Если взглянуть на дело в его истинном свете, получается так, что всем я обязан именно господину Дате. В былинные времена Шакьямуни, отвернувшийся от земной славы, взошел на гору Дантоку и там принял послушание перед святым Арарой. Притом что он оставался принцем, Шакьямуни выполнял все черные работы по поручению своего господина, который бил своего послушника палкой за малейшее прегрешение. «Как же все это унизительно, – думал августейший неофит, – что мне, родившемуся ради восшествия на престол, приходится терпеть дурное обращение со стороны стоящего гораздо ниже по положению в обществе практически простолюдина». Но Шакьямуни относился к людям, отличавшимся упорным нравом. Чем большим унижениям он подвергался, тем упорнее отдавался изучению духовной литературы. Поэтому в тридцать с небольшим лет от роду он уже усвоил все, что мог передать ему наставник. С тех пор он начал миссионерскую деятельность по просвещению народа, еще не знавшего одной из величайших религий мира. Можно с полным на то основанием утверждать, что Шакьямуни добился успеха во многом, если не во всем, благодаря своему наставнику, требовавшему от своего послушника неукоснительного выполнения всех заданий. Совсем не претендуя на сравнение моей скромной персоны с прославленным в веках основателем буддизма, я тем не менее не могу отрицать того факта, что беседка на территории замка Осаки послужила мне горой Дантоку, а старый садовый башмак стал для меня хворостиной святого Арары. Получается так, что не ненависть в душе я должен носить к Масамуне, а выразить ему глубочайшую признательность за его безрассудный поступок, легший в основание моего нынешнего процветания.
Таким образом, наш добрый жрец оставил свою заветную мысль об отмщении, и на место ненависти пришло более стоящее ощущение. Теперь он смотрел на орошенный его же кровью тэта с большим почтением, ставил перед ним букеты цветов и возжигал фимиам, а также денно и нощно усердно молился за дарование его прежнему господину Дате Масамуне долгих лет жизни и всяческих благ.
А что же за это время случилось с самим Масамуне?
Как уже сообщалось раньше, он заслужил больших почестей и числился предводителем во многих советах дворян своей страны. Но к шестидесяти трем годам он утомился от общественной жизни и удалился от нее, чтобы провести остаток жизни в своем замке Сендай. Здесь, чтобы занять себя каким-то полезным делом, он затеял восстановление знаменитого храма Дзуйган-дзи, расположенного в Мацусима неподалеку от его замка, который на протяжении длительного периода междоусобиц пришел в упадок и представлял собой к тому времени полные развалины. Масамуне взялся за возвращение его зданию былой роскоши архитектуры, а когда ему удалось справиться с поставленной перед собой задачей, наступило время подыскать для него достойного жреца, обладающего глубокими знаниями и признанными добродетелями, кому не грех было бы поручить заботу о восстановленном храме.
Собрав своих самых доверенных слуг, он обратился к ним со следующими словами:
– Как вы все знаете, я восстановил здание и убранство храма Дзуйган-дзи, расположеного поблизости от нас, но он все еще стоит без смотрителя. Я хочу поручить его заботам духовно богатого и грамотного человека, способного продолжить его древние традиции как колыбели благочестия. Скажите мне, кто сегодня считается величайшим жрецом Японии?
– Нынешним величайшим жрецом числится высокий жрец монастыря Унго-дзи, что в Киото, по имени Унго-Дзендзи, – поступил единодушный ответ.
Итак, Масамуне решил предложить свободное место смотрителя своего храма преподобному Унго-Дзендзи. Но поскольку жрец, на которого возлагались большие надежды, пользовался большой популярностью при дворе, а также доверием самого императора, требовалось сначала обратиться с челобитной к его величеству, и потом только начинать переговоры Дзэндзи. Масамуне подал свое составленное соответствующим образом прошение, но больше рассчитывал на доброе отношение к себе со стороны верховного правителя страны. Император, сохранивший теплую привязанность к своему состарившемуся вельможе, с легким сердцем пошел ему навстречу. И вот получилось так, что Унго-Дзендзи назначили главным смотрителем храма Дзуйган-дзи, расположенного в живописной районе Мацусима.
На седьмой день после назначения главного смотрителя Дзуйган-дзи Масамуне нанес официальный визит в этот храм, чтобы лично познакомиться с вновь прибывшим жрецом. Его проводили в личную комнату для гостей Дзэндзи, в которой на тот момент не было ни души. В специальной нише его внимание сразу же привлек вид старого садового башмака тэта, помещенного на ценный постамент искусной и дорогостоящей работы.
«Какой знаменитый персонаж носил этот башмак?! – удивленно подумал про себя Масамуне. – Но украшение помещения таким убогим предметом в ожидании даймё моего высокого положения в обществе совершенно определенно выглядит демонстративным нарушением этикета! Однако новый жрец должен однозначно назвать некие веские основания для такого рода странного попрания всех норм приличия».
В тот самый момент створки двери бесшумно разошлись в стороны, и в приемную вошел почтенный человек в безупречном облачении жреца и с тщательно расчесанными длинными седыми волосами. На его неподвижном лице застыло выражение аскета, и тем заметнее выглядел шрам, пересекавший лоб как раз между глазами.
Унго-Дзендзи, а это был он, уселся напротив своего гостя, положил обе руки ладонями вниз на татами и несколько раз поклонился ему в почтительном приветствии. Масамуне ответил на приветствие жреца в соответствии с положенным обрядом.
Завершив церемонию приветствия, Масамуне не смог сдержать своего любопытства.
– Ваше высокопреподобие, – начал он беседу, – по моей самой искренней просьбе вы снизошли до того, чтобы спуститься до моего скромного храма и взять его под свою опеку. На меня произвело глубочайшее впечатление ваше великодушие, и я даже не знаю, как вас благодарить. Я человек простой и в затейливых речах не преуспел. Но, ваше высокопреподобие, меня весьма озадачивают две вещи, и притом что мы ведем свою первую беседу и вы можете посчитать меня чересчур любознательным, могу я попросить вас объяснить мне, почему самое почетное место вы предоставили садовому башмаку, а также откуда у вас появился шрам на брови, совсем не подходящий вашей репутации безгрешного человека?
После такой речи, произнесенной под влиянием душевного порыва, напомнившей о молодом и неукротимом Масамуне, жрец слабо улыбнулся. Потом он отошел в дальний конец комнаты и с выступившими слезами на глазах произнес:
– Не передать мне радости от возможности снова видеть ваше лицо. Вид неизменных ваших черт напоминает мне о днях моей давно ушедшей юности.
– Признаюсь, ваши слова мне странно слышать! Как могу я напоминать вам о вашей юности, когда, насколько мне известно, мы никогда не встречались раньше?
– Наберитесь терпения, мой господин, и я все вам объясню, – отозвался Дзэндзи. – В то далекое время я числился всего лишь скромным слугой – носильщиком сандалии по имени Хеисиро Макабе. Вряд ли такой ничтожный персонаж сохранился в вашей памяти. Тогда вы проживали в своем замке в Осака…
Наступила пауза, во время которой пораженный Масамуне не мог вымолвить и слова, а только внимательно вглядывался в своего бывшего смерда, тщетно пытаясь вспомнить знакомые черты.
Итак, Унго-Дзендзи продолжил свое повествование и в мельчайших деталях описал все, что выпало на его долю с того снежного дня за тридцать с лишним лет. Он не стал ничего скрывать и откровенно поведал, как на протяжении всех тех лет находился под воздействием жажды мести и одной только мести, а также как в один прекрасный день он мечтал увидеть своего обидчика поверженным в прах. Жажда мести подстегивала его на преодоление всех трудностей, одоление всех препятствий.
– Одним словом, – завершил рассказ жрец, – я попал в поле зрения императора, который настолько высоко оценил мою службу, что одарил меня всевозможными благами и знаками благосклонного внимания. «Настал мой звездный час», – подумал я. Но, к великому моему удивлению, тут же обнаружил, что пагубная страсть покинула мое естество – желание мести пропало. Прежние обиды предстали передо мной совсем в ином свете, а в вас я увидел моего главного благодетеля. Без вас я остался бы прежним носильщиком сандалий – без вас весь багаж знаний, постигнутых мною, никогда бы мне не достался – без вас не состоялось бы мое знакомство и общение с блистательнейшими и мудрейшими мужами двух стран. Поэтому моя ненависть обернулась благодарностью, а моя жажда мести обратилась в искреннейшее пожелание вам долгой жизни и процветания. Я постоянно молюсь о том, чтобы наступил тот прекрасный день, когда у меня появится возможность хоть в какой-то мере отплатить вам за неоценимые блага, дарованные вами мне. Ваша светлость теперь понимает, почему я так дорожу старым башмаком и с каким чувством ношу этот уродливый шрам на лбу.
Масамуне выслушал рассказ бывшего своего смерда с огромным удивлением и глубочайшим вниманием. С его завершением он поднялся на ноги и, мягко, но решительно взяв Дзэндзи за обе руки, повлек его в парадную часть комнаты. Когда оба снова уселись на место, разговор продолжился.
– Ваше высокопреподобие, – начал крайне взволнованно даймё. – Своим рассказом вы ввергли меня в полное замешательство. Мне припоминается тот случай, о котором вы говорите, и я помню ярость, посетившую меня в моем высокомерии, когда почувствовал себя грубо оскорбленным. Не приходится удивляться вашему желанию мести, но то, что вы смогли отказаться от своего триумфа, шанс на который вам выпал, вызывает у меня восхищение! В такое великодушие верится с большим трудом! Вы доказали мне, что религия представляет собой не пустую абстракцию, как кое-кто ее называет. И я нижайше прошу у вас прощения за мое тогдашнее оскорбление и умоляю принять меня в состав ваших последователей.
Таким манером Масамуне, искренне и благородно раскаявшийся в проступке, совершенном в молодости, и носильщик сандалий совершили гораздо больший нравственный подвиг, чем стало бы повторение злодеяния, которым мог бы похвастаться тот, кто отомстил своему врагу, подвергнув его позорной смерти.
Сердечная дружба возникла между двумя мужчинами, настроенными на благородные поступки, и, пока смерть не разлучила их много лет спустя, они узнавали друг в друге все больше завидных черт. Жреца всегда встречали как самого дорогого гостя в замке даймё, а Масамуне под руководством Унго-Дзендзи с истовым почтением занимался усвоением священных знаний.
Преданность юного самурая
Мацудайра Нобуцуна служил одним из министров при сёгуне Иэмицу, считавшемся вторым после Иэясу по влиянию среди всех сёгунов династии Токугава. Как человек редчайшей проницательности он внес значительный вклад в мудрое управление империей администрации Иэмицу.
Когда Иэмицу был еще маленьким мальчиком и откликался на имя Тэкетиё, Нобуцуна, в то время звавшийся Тёсиро, состоял при нем слугой и составлял ему компанию во всех детских забавах.
Однажды утром этот молодой дворянин шел коридором в сопровождении Тёсиро и еще двух мальчиков по направлению к личным апартаментам своего отца сёгуна Идэтада. Тут его внимание привлекли несколько воробышков, скакавших и весело щебетавших на черепичной крыше. Тэкетиё, которому тогда шел одиннадцатый год, взбрело в голову их изловить; и, обернувшись к Тёсиро, старшему его на три года, он распорядился:
– Поймай вон тех воробышков для меня, Тёсиро!
– С превеликой радостью, ваша светлость; но, если меня заметят за ловлей воробьев, наказания со стороны его высочества и сановников мне не избежать. Так удачно все складывается, что сегодня меня назначили в ночную смену стражи; итак, сегодня ночью, когда меня никто не увидит, я поднимусь на крышу, соберу там птичек и утром передам их вам. Соизволите ли подождать до того времени, мой господин?
– В таком случае стоит подождать.
И небольшая компания двинулась дальше.
Той ночью, когда все обитатели дома угомонились, Тёсиро удалось взобраться на крышу здания, осторожно доползти на четвереньках до места, где воробьи свили свое гнездо. Он протянул руку и схватили одного из воробышков. Несчастные создания! Застигнутым врасплох, им некуда было скрыться. Переложив пленника в левую руку, Тёсиро снова протянул свою правую руку и схватил еще одного воробышка. То ли из-за достижения своей цели он непроизвольно расслабился, то ли по какой-то иной причине, но так случилось, что в какой-то момент его нога соскользнула, и он с тяжелым глухим стуком упал во внутренний двор на землю. После падения он непроизвольно сжал кулаки, в которых держал пташек, и тут же задавил их насмерть. С дохлыми птицами в руках юноша потерял сознание. Но крыша находилась относительно близко к земле, и ему к тому же повезло свалиться в какие-то кусты, поэтому он не разбился насмерть, как вполне могло бы случиться.
От звука падения тела сёгун пробудился ото сна. Он бросился к окну, за ним последовала супруга, а кое-кто из свиты вышел на веранду, чтобы через раздвижные ставни посмотреть вниз. В свете фонаря, принесенного одним из слуг, он разглядел тело мальчика, лежавшего на земле как раз под ним. В этот момент Тёсиро пришел в себя и пытался подняться, превозмогая боль, пронизывавшую все его тело, что удавалось ему с большим трудом. Он еще больше перепугался, когда в свете фонаря сёгун со свитой разглядел его во всей красе поражения.
– Тёсиро, это ты, паршивец?! – обратился к нему господин, моментально признавший в жертве ночного происшествия своего смерда. – Какая нелегкая сила понесла тебя на мою крышу среди ночи? Иди немедленно сюда и потрудись объяснить свое странное поведение. С тобой надо как следует разобраться.
Незадачливый птицелов поплелся на расправу, так и не выпустив из рук задушенных воробышков. Простершись перед сёгуном, он застыл в ожидании начала сурового допроса.
– Что ты там держишь в руках, Тёсиро?
– Воробышков, мой господин.
– Воробышков?! Ты забрался на крышу среди ночи ради ловли воробышков?! Странные у тебя причуды!
– Да, мой господин. Позвольте вам покаяться в следующем. Когда мы с уважаемым Тэкетиё-сама этим утром шли по коридору, он обратил внимание на воробышков, скакавших по крыше, и мы остановились, чтобы полюбоваться ими. Тэкетиё-сама воскликнул: «Какие трогательные прекрасные создания!» И у меня в душе тут же возникло желание достать их для него, чтобы он смог ими позабавиться. Таким образом, этой ночью, когда все уснули, я взобрался на крышу ваших покоев, грубо поправ то почтение, которое мне положено проявлять к вашей августейшей особе, и поймал двух воробышков. Но Небеса не стали затягивать со своим воздаянием мне за совершённый проступок! Я сверзился вниз, как вы видите, и вся моя злонамеренность раскрылась. Я готов принять любое наказание, которое ваша светлость сочтет достойным моего проступка.
– Мой господин, – вступила в разговор супруга сёгуна госпожа Эё. – Прошу великодушно извинить меня за вмешательство в ваше дело, но я так подозреваю, что изловить этих воробышков незадачливому Тёсиро приказал Тэкетиё. Сомнения в этом быть не может.
Следует заметить, что госпожа Эё воспитывала двух своих сыновей – Тэкетиё и Кунимацу. Старший из них по имени Тэкетиё отличался сообразительностью и живостью поступков, хотя считался при дворе грубоватым по натуре; его брат, наоборот, казался юношей тихим, больше напоминавшим девочку. По этой и, вероятно, некоторой другой не известной никому причине мать отдавала предпочтение своему младшему сыну, и ей бы хотелось видеть наследником сёгуна именно его, а не старшего сына. Таким образом, она не упускала ни единой возможности, позволяющей уронить авторитет Тэкетиё в глазах его отца, надеясь тем самым в удобный момент воплотить свой коварный замысел в жизнь.
– Каким же ветреным растет наш Тэкетиё! – согласился с нею сёгун. – В его подстрекательстве к такому безобразию сомневаться не приходится. Какой жестокостью надо обладать, чтобы послать бессловесного Тёсиро рисковать собственной жизнью в темноте на крыше за ловлей птиц! Притом что он еще совсем ребенок, ни малейшего оправдания его поступку я не вижу. В народе говорят: «Змея кусает, даже когда она еще не больше вершка длиной». От наследника, до такой степени пренебрегающего здоровьем своих слуг в юные годы, трудно ждать мудрого и толкового управления государственными делами, когда в его руки перейдет вся полнота власти. Итак, Тёсиро, – обратился он ко все еще коленопреклоненному мальчику, – приказывал ли тебе Тэкетиё добыть птенцов воробья? Или не приказывал?
Тёсиро с удивлением выслушал недобрые речи сёгуна и его супруги об обожаемом им своем господине. Что они имели в виду, приводя поговорку «Змея кусает, даже когда она еще не больше вершка длиной»? Если они уже настолько враждебно настроены к своему сыну, каких выводов и поступков от них ждать, когда раскроются все обстоятельства заинтересовавшего их дела?! Тёсиро твердо решил взять всю вину на себя, пусть даже с риском для собственной жизни.
– Конечно же нет, мой господин, – со всей убедительностью в голосе начал он. – Тэкетиё-сама никогда не давал мне такого распоряжения! Я поймал этих воробышков по собственной инициативе. Я собирался подарить одного из них Тэкетиё-сама, а второго оставить себе.
– Вздор! Что бы ты ни говорил, я все равно считаю Тэкетиё замешанным в деле. Ты – смелый парнишка, раз посмел лукавить мне в глаза! Дай-ка мне подумать, что с тобой делать дальше?.. Решено! Принесите мне один из тех вон мешков.
Сёгун имел в виду большие, прочные кожаные мешки, напоминавшие по форме кисет для табака, в которые во время пожара или землетрясения складывали его ценности, а потом спускали в додзё или огнеупорное хранилище.
Когда принесли один из таких мешков, сёгун произнес:
– Итак, Тёсиро, если ты будешь настаивать на своем, я прикажу посадить тебя в этот мешок, откуда тебя никогда не выпустят, и никакой еды ты больше не получишь. Ты будешь и дальше настаивать на своей глупой выдумке?
