Новый дом с сиреневыми ставнями

– Как вам супчик?

– Замечательно. Как настоящий. – Таня вздрогнула от неожиданности, слишком уж задумалась над своим буйабесом.

– А он и есть настоящий. У нас повар из Марселя. И продукты первоклассные, – укорил официант.

Тут у Тани зазвонил телефон.

– Ты где? – раздался энергичный голос Олега.

Как же давно он не звонил ей днем! Только сейчас она это заметила. Раньше созванивались они чуть ли не каждый час. На секундочку: «Люблю, целую, пока-пока». В последнее время они были слишком заняты. Всем, чем угодно, только не друг другом. Все равно – были друг у друга, были вместе, но вполне могли прожить день до вечера, не напомнив о себе.

– Я тут. На двадцатом этаже. Суп ем.

– И я рядом. Жди меня, закажи мне тоже, я голодный жутко.

Все как всегда. Привыкла она к хорошему. К тому, что не одна. К уверенности в человеке, на которого можно положиться. А что если придется отвыкать?

Приход Олега произвел среди барышень с собачками настоящий фурор. Только сейчас, глядя словно со стороны, Таня осознала, как привлекает к себе женское внимание ее родной муж. Раньше она относилась к этому с юмором.

Даже если в гостях какая-то знакомая, изображая слишком выпившую, лезла к Олегу целоваться или усаживалась на колени, Таня не реагировала. Зачем обращать внимание на чужую глупость? Они потом вместе и смеялись над внезапно проявившимся знойным темпераментом дамы.

– А что творит, хотя в летаххххх! – подражая Высоцкому, удивлялся Олег.

– У нас, в кафе молочном «Ласточка, официантка может так», – вторила Таня.

Ничего, кроме смеха.

А сейчас не до смеха. Девицы цепкими гляделками тут же всосали в себя информацию о костюме, часах, запонках, рубашке и галстуке появившегося в их поле зрения объекта. Все мгновенно переварили, подтянулись, подправили песиков под мышками, придали лицам загадочно-достойное выражение.

Олег чмокнул Таню в макушку и сел напротив, спиной к курятнику.

Красавицы в шоке переглянулись. «И это к такой непонятке пришел этот шикарный мен? Что делается, люди добрые! Мир сошел с ума!» – читалось в их убитых реальностью взглядах.

– Ну что? Как ты? – потянулся Олег к жене, накрыл ее руки своими.

– Вот, суп тебе заказала, сказали, скоро будет.

– Суп – это хорошо. А ты? Где ты была? Что делала?

– У Саши была.

– О?

– Что значит «о»? – раздраженно спросила Таня, недовольная тем, что проговорилась про Сашу.

– «О» значит, что ты вроде была у него недавно, – миролюбиво ответил муж.

– Анализ еще один сдала.

– Зачем?

– Давай потом, ладно? Сдала и сдала.

– Ты изменилась, Тань. У тебя другое лицо, – внимательно глядя ей в глаза, произнес Олег.

«Посмотрю я на твое лицо, как оно изменится, если результат окажется положительный», – подумала Таня.

– Я устала. Понимаешь? Совсем, бесповоротно. Дом закончили, все, можно жить, а я устала.

– Я вижу. Все вернется, давай просто подождем, а?

Он улыбнулся и приблизил свое лицо к Таниному:

Дорогая! Сядем рядом,Поглядим в глаза друг другу,Я хочу под кротким взглядомСлушать чувственную вьюгу…[15] —

и кивнул – продолжай.

– Дорогой! – мрачно продолжила Таня его игру. Обычно он начинал какой-то классический стих, а Таня с ходу продолжала свое. Или наоборот, начинала она. Их это, бывало, очень веселило, потому что придумывалась всякая чепуха.

Дорогой! Я нездорова,У меня сегодня насморк,Я чихнуть тебе готоваНа лицо или на галстук…

Олег захохотал.

– А дальше?

– А дальше тебе суп принесли, ешь, пока горячий, – улыбнулась Таня.

Все-таки он заставил ее улыбнуться.

Страх грядущего стыда

Вот он ел и ел свой суп, а Таня смотрела и думала про то, заразные они теперь или не очень.

Странный вирус какой! Целоваться можно! Через посуду не передается. Грипп передается, а этот – нет. Странно. А если что-то недосмотрели, недоисследовали? И все передается как миленькое? Как они будут людям говорить, если в гости придут? «Вы нам, пожалуйста, отдельную посудку поставьте и прокипятите, мы заразные». Вот жуть-то. Как другим рассказать? Или никому не рассказывать? Но имеет ли она право молчать? Может, она по закону обязана предупреждать?

Есть какие-то стереотипы о стыдных болезнях или ситуациях. И ничего не можешь с собой поделать – просто стыдно, и все тут. Она явственно вспомнила давнюю историю.

Было ей двенадцать лет. И добыли родители путевку в детский международный лагерь в Болгарию. Это было такое несказанное счастье и везение, что словами не передать. Три недели моря, солнца, веселья, да еще за границей! Эта была первая Танина поездка за рубеж и вообще первая поездка без родителей. Отдых был незабываемый. Неповторимый, как детство. Расставались и плакали. Никто домой не хотел. Но пришлось вернуться. До школы оставалось еще дней двадцать. К бабушке Нине ей не хотелось. Она сидела дома, тосковала и читала Жюль Верна, всего-всего. Потому что у него было про море. Наконец Буся заметила некоторую странность. Внучка читала, перелистывала странички одной рукой, а другой непрерывно чесала голову.

– Что ты там все чешешь-ковыряешь? Что ты там нашла у себя в голове? Сокровища? – иронически заинтересовалась Буся, надевая сильные очки.

– Ба, дай дочитать, – отмахнулась Таня, продолжая чесаться.

Сильные руки военного хирурга зажали голову в тиски.

– Да вы что, родители-идиоты! Вы что сидите? Не видите, что у нее? У ребенка вши! – трубным голосом возгласила Буся.

Таня зарыдала. У нее и так были сложные отношения с насекомыми. При виде мотыльков, летящих на свет, она испытывала панический страх. А тут – вши, которые сидят на ее голове и пьют ее кровь!

Буся немедленно достала нужный том Большой медицинской энциклопедии и зачитала всей семье сведения про педикулез. Педикулез – это и была вшивость. Таня видела на картинке многократно увеличенные «портреты» вшей. Отвратительные, мерзкие гады.

Она рыдала от ужаса.

Бабушка тоже времени зря не теряла: стыдила на все лады родителей. Как это, в семье три врача, три специалиста! Позор! Грош всем цена! Единственный ребенок завшивел! Как у самых злостных злыдней! Куда деваться от позора! Что про них скажут люди!

У Тани были прекрасные густые длинные волосы цвета ржи. Больше всего бабушка опасалась, что, если не удастся избавиться от вшей до начала сентября, придется «снимать волосы».

– Как снимать? – заливалась слезами Таня.

– Под корень. Наголо. Тогда сразу избавимся.

– А почему к сентябрю?

– А потому, что вас положено всех проверять на вшивость в начале учебного года. Чтоб других не заразили.

Точно! Таня вспомнила, как приходила к ним медсестра, сразу после торжественной линейки, посвященной Дню знаний, и рылась у всех в волосах. А потом во всеуслышание называла пару-тройку фамилий, чтоб к ней в кабинет зашли. И тогда по классу прокатывались смешки: «Вшивые, вшивые…» И вот теперь докатилось до нее! Этот стыд она перенести не сможет.

Убиваться так уж сильно не стоило, ведь за дело взялась Буся. В течение двух дней она маниакально уничтожала паразитов. Мазала чем-то Танину голову, вычесывала расческой с мелкими зубьями, снова мазала. В конце концов, осмотрев буквально каждый волосок, осталась довольна: стричь не придется. Вывели! Терпение и труд все перетрут!

И все-таки Таня боялась 1 сентября, как дня казни. А вдруг бабушка что-то проглядела? Она боялась именно стыда, насмешливых взглядов, удивленного хохота и того, что счастливцы без вшей станут ее сторониться.

Когда в класс вошла медсестра, у Тани от ужаса закружилась голова. Но все обошлось. Буся разгромила-таки противника окончательно и бесповоротно.

Сейчас вернулось воспоминание о страхе возможного стыда. Ведь так или иначе – люди узнают. И никакая Буся, никто не в силах будет уничтожить то, что угнездилось в ней. Саша сегодня сказал, что к концу XX века в мире было больше двадцати пяти миллионов ВИЧ-инфицированных. А сколько сейчас, в какой прогрессии это число увеличивается?

– Танюш! Ты десерт будешь? Мне убегать через десять минут!

Они выпили вместе кофе. Он даже подвез ее к оставленной в получасе ходьбы машине. Распрощались.

Только вечером она вспомнила, что не сказала Олегу о Швейцарии. Совсем недавно это было бы вообще немыслимо. Прежде она боялась за него больше, чем за себя. Думая о том, кто из них умрет раньше, молилась, чтобы она первая покинула этот свет. Сейчас она представила себе картинку: она улетает, так ничего и не сказав. Он звонит ей днем, телефон вне зоны действия сети. «Попробуйте позвонить позже», – советует автоматическая дева голосом, которым обычно рассказывают садистские анекдоты. Что ж, ему понравится. А потом, когда дозвонится, Таня ему передаст привет из маленькой уютной горной страны. Красиво!

Она начала думать о нем со злорадством, а ведь не ясно еще совсем ничего. Допустим, у нее ВИЧ, а у него нет. Ну, просто на минуточку допустим. И он ни в чем не виноват. Совершенно. Мало того, ему понадобится много душевных сил, не говоря уж о физических и материальных: на нем будет больная Таня и, возможно, больной ребенок. Все – невинные жертвы. Все страдают и стоически переносят страшное испытание. В этом случае добавлять от себя в виде подарка лишние неожиданности и удары – дело некрасивое.

Смотрим дальше. У него тоже ВИЧ. Значит, он заразил. Наказан он в этом случае дальше некуда. Пусть доживает как-нибудь, но вряд ли рядом с ней. Сама мысль о нем в этом случае делается невыносимой.

Если ни у кого ничего нет, а все это обычная ошибка лаборатории, то пусть. Пусть так. Это было бы самым большим счастьем. Конечно, она тогда рассказала бы все Олегу. Как она терзалась, как ей приходили в голову разные подозрения, как была временами готова возненавидеть его. Он бы понял. Пожалел.

Таня расчувствовалась от картины счастья. Конечно! Конечно! Эти две недели ожидания не имеют права испортить их отношения. Надо набраться терпения. Каждый день момент истины приближается. Надо держаться.

Веры нет

Вернувшийся с работы муж захотел сразу же идти к Вере. С чайником. Упорный он все-таки невероятно. Если решит – не свернешь. Таня, например, про этот чайник и думать забыла. Ерунда это все. Ну, взяла и взяла. Зачем на всю эту возню время, силы терять, воспитывать взрослого человека?

– Ты ей позвони хотя бы, что зря ходить? – посоветовала Таня.

– Звонил. Отключен телефон. Ну давай на машине просто подъедем, глянем, есть кто дома у них.

Поехали. В кухонном окошке виднелся свет.

Олег довольно глянул: «Ну, что я говорил!»

– Давай сначала просто узнаем, кто дома, оставь коробку в машине, – попросила Таня.

Муж согласился.

Постучали в дверь. Долго никто не шел. Опять постучали. Услышали шаги. Наконец-то!

Верин муж стоял у открытой двери. Неузнаваемый. Правильнее сказать: в дверях стоял человек, похожий на Вериного мужа. Как похожи бывают отец и сын.

– А, вы… Проходите.

Они вошли в тесные сени.

– Веры нет. Нет Веры. Умерла позавчера. В больницу отвез, там сразу и… Завтра хороним. Из больницы заберем. Приходите.

Таню пронзил стыд. Какое счастье, что они не успели осуществить свою идиотскую задумку! Хоть в собственных глазах людьми остались. Не по своей воле, другая сила уберегла. Уличить хотели. Да с вывертом. Конечно, деньги есть, можно и с вывертом. Чайников накупили себе в убыток. Цена этих двух чайников – это цена ее скидочного билета до Цюриха. Стыдно. Ей казалось, что Вера где-то рядом. Наблюдает за ней. Смеется беззлобно.

Стыд – вот цена экспериментов над человеком. Это серьезная цена, если чувство стыда живо в душе. Сейчас Таня понимает, что это такое, когда тебя испытывают на прочность, проверяют. Пусть даже не люди, обстоятельства. Человек не имеет права делать из жизни театр, да еще считать себя режиссером.

Мужчины о чем-то договаривались, прощались.

– Какое счастье, что чайник с собой не потащили! – вздохнул Олег, как только они оказались в машине.

– Я тоже об этом думала. Заигрались мы в сильных и умных. От хорошей жизни. Нам все казалось, что денег у нас из-за дома не хватает, а мы два чайника, не глядя… Так и по морде получить недолго…

– По морде? От кого? – удивился муж.

– От судьбы, – убежденно ответила Таня.

Она-то знала, о чем говорит. А он пока нет.

– Ты на похороны пойдешь? Я не смогу. Денег с утра завезу. И тебе бы не стоило, ты не выздоровела совсем, зря не отлеживаешься.

– Я бы пошла на похороны. Если б раньше знала о Вере. Но сейчас не получится. Я взяла на завтра билет в Швейцарию. Забыла тебе сказать днем, извини. Мне нужно отдохнуть, продышаться, что ли. И были дешевые билеты. Мне Лика нашла…

– И правильно. Лети. Я и сам тебе хотел предложить вместе куда-нибудь махнуть. Но не раньше, чем через две недели. Сейчас аврал. Жалко. А то бы вместе. Погуляешь, отоспишься. Правильно. Ты на сколько решила?

– Да как раз на эти самые две недели. Вернусь, а там и вместе куда-нибудь отправимся. – В последнюю фразу она вложила свой смысл, Олегу неведомый. А впрочем, почему бы в любом случае не полететь вместе к далеким морям? Терять-то уж будет нечего.

Дана

Вещие сны

Надо самой себе помогать. Вляпалась так вляпалась. Исправляй теперь, что можешь. Ведь сколько себе говорила: нельзя жалеть того, кого не ты обидел!

Плохо человеку – пусть карабкается. Это ему испытание, а не тебе. Ему проверка. И нечего лезть со своим плечом. Плечо раз выдержит, два, двадцать два, а потом – хрясь. Надломится. И все отбегут. Потому что привыкли опираться. Побегут другую опору искать. А ты сиди в одиночестве и ремонтируй свой становой хребет. Скрепляй чем можешь. Хочешь – склеивай слюнями, хочешь – уличной грязью. Или силой далеких предков. У кого предки сильные. И кто про них помнит. Или чует хоть что-то.

Дана чуяла, помнила и знала. Все долгожители ее рода хоть словом, хоть намеком, а кое-что передали. Да и много ли нужно болтать? В генах – все! Расслабься – такое про себя узнаешь! Поверь себе. Мало кто хочет почему-то. Предпочитают верить другим. С раннего детства. Скажут слепцы и глухари: «Ты всерьез утверждаешь, что видишь, как солнце сияет? Опомнись, безумец! Это же невозможно! Ты заявляешь, что слышишь, как трава шелестит? Оставь свои выдумки! Не морочь головы честным людям». Ребенок и верит, что все видимое и слышимое им – глупые фантазии.

Живешь среди невидящих – и сам видеть не смей. Или молчи о том, что видишь, как о стыдной болезни. Иначе вышвырнут в одиночество, и будешь тогда наслаждаться видением своим, сто лет никому не нужным.

Это-то она сызмала поняла. И затаилась. Но верила себе. Верила. Помнила, как прабабка прижимала ее к запавшей своей груди и шептала: «Ты нашей породы! Мы все можем! Ты сны смотри – да запоминай! Через сны все поправить можно. Они у нас вещие. Поможешь себе всегда. И другим, когда потребуется. Но – молчи. Запоминай – и молчи!»

Прабабка была своя. Теплая, тонкая, нежнокожая, вкусно пахнущая сухими листьями. Кому ж было верить, как не ей? Не детсадовской же воспиталке, явно больной на всю голову, оравшей бешеным сипом: «А ну, подняли жопы с горшков!!!» Или: «Жрите немедленно, а то вся группа гулять не попрется!»

Воспитательницу следовало претерпевать, как мерзкий запах из недомашнего туалета. Просто – не видеть ее, не слышать, не помнить. Хотя кое-что и запомнилось, для закалки психики, видно.

Каждое словосвоих проникало в самую глубь организма и затаивалось, как зерно, которому прорасти еще не время, но оно ждет установленного часа и дремлет до поры, как все живое зимой.

«Ты все можешь»

Потом, когда понадобилось, все и проросло.

И она сразу себе самой доверилась, без всяких этих «ой, мне показалось» да «так не бывает».

По юности, бывало, шалила, баловалась, испытывая силу. Посмотрит перед сном в окошко, найдет нужную звездочку, вглядится, представит того, к кому во сне придет. Детально представит, будто в лупу разглядывает. Выскажет пожелание на пробу. И ночью – пожалуйста! Действуй. Смотри то, что не тебе предназначалось, а тому, о ком подумала. Он без тебя и не вспомнит про то, что видел, и думать забудет. А ты придешь, поможешь, подскажешь, вытянешь. И человек, напитанный твоей ночной силой, делается вдвое способнее, энергичнее, смелее. Не на вечно делается. Не так уж надолго. Но вытягивается из собственной беды. И гордится потом собой, что смог. Сам.

Откуда и зачем ему знать, кто пришел на помощь? Откуда ему верить? Пусть лучше думает, что сам напрягся и осилил. Он же не просил. Ты же сама так решила. По собственному желанию. По любопытству девичьему и расцветающей юной силе, по доброте душевной. По зову сердца и порыву души.

И как это все получается, кому рассказать, разве кто поверит!

Ты вторгаешься в чужой сон и слышишь (поначалу только слышишь) вздохи, стоны и всхлипывания. Потом, вглядевшись, понимаешь, о чем сокрушается спящий. И если это слезы о себе самом или о ком-то другом, пока еще живом, ты берешь ослабленного сном и кручиной человека за безвольную, несопротивляющуюся руку, ухватываешь цепко и уводишь из плохого туда, куда надо. Смотря по ситуации.

Что может быть проще? Ей это давалось играючи. Особенно поначалу. По переизбытку сил. Наверное, от излишества гормонов в созревающем организме. Или оттого, что дома только и делали, что пичкали полезной едой – овощами и фруктами. И еще, конечно, во всем воспитание было виновато. В те времена популярно было вдалбливать детям в их ничем не защищенные восприимчивые головы разрушительные идеи о помощи в первую очередь ближнему, а потом уже себе. Всерьез внушали: «Сам погибай, а товарища выручай». И хвалили прилюдно за самоотверженные поступки. Вот она и старалась почем зря. Находила страждущих. Покрадывалась во сне. Подсобляла. Сначала по всяким ерундовым мелочам. Потом пришло время испытать себя всерьез.

Вот была у них в классе Танька такая. Как сейчас бы сказали, член сообщества. Одноклассница, если еще не неприлично так выразиться.

Она, Танька, была нормальная никакая девчонка, каких на сотню сто. Но у доски, если звали отвечать урок, преображалась кардинально. Принималась трястись, заикаться, трепетать, дергаться, как перед костром инквизиции. И ничего не могла сказать. А знала все лучше всех! На переменке, как по волшебству, превращалась в нормальную и вменяемую и для доказательства знаний и прилежания наизусть оттарабанивала заученное.

У учительского же стола всегда происходило следующее. Под испытующим взглядом педагога Танька белела и замыкалась в себе. После нескольких минут немого ее дрожания учительское терпение иссякало. Таньку отправляли на место с очередной парой. Никогда никто не пощадил, что интересно! Ну, для пробы хотя бы оставили хоть раз после уроков, спросили бы с глазу на глаз, глядишь, Танька бы и раскололась, выдала бы все, что зубрила.

Но что мечтать о несбыточном! Танька садилась на свой стул и принималась беззвучно рыдать.

У нее гениально получалось рыдать, не издавая даже вздоха, видать, отработалось многолетней практикой. Понятно было, что она рыдает не учителю или классу, не напоказ, а себе, внутри себя, от абсолютной невозможности сдержаться. Все к ней привыкли, а потому не дразнили и не жалели.

Однажды подросшая Дана стала свидетелем разговора их классной руководительницы с Танькиной матерью, красивой собранной теткой, очень по виду благополучной и ухоженной.

– Просто не знаю, как поступать с ней, ума не приложу, – пожимала плечами классная, держа в руках раскрытый журнал, – одни двойки, полюбуйтесь! Только письменные спасают. На письменных она как-то собирается, справляется. Но жизнь – это сплошной экзамен. Его письменно не сдашь! Надо ей как-то учиться собираться с духом. Преодолевать себя. Это избалованность какая-то просто!

Танькина мать слушала и кивала в знак согласия:

– Сама не знаю, что с ней делать. Дома-то бойкая! Вы с ней построже, чтоб знала. Чтоб не надеялась. Надо стараться…

Дана была поражена услышанным. Просто раздавлена напрочь. Собственная Танькина мать и не думала вступаться за свою несчастную дочь, а наоборот – призывала мучителей мучить ее еще сильнее! Это было совсем невыносимо. Получалось, что Танька – хуже, чем сирота. Сирота хоть понимает про себя, что он один, и учится защищаться как может. А у Таньки нигде тыла нет, где душой можно отдохнуть, сил набраться.

Дана стала так сопереживать Танькиным мукам, что сердце ее начинало ныть, когда та после очередной неудачи с ответом у доски садилась за парту заливаться своими слезищами. И однажды не выдержала. Решила применить на серьезной практике то, что в ней гнездилось.

Не особо осознавая, как и что делает, не произнося никаких просьб и заклинаний небу, она просто очень сильно подумала о горемычной Таньке перед сном. Представила, как все могло быть у той иначе. Напряглась, как будто через что-то вязкое продиралась. И заснула.

И очутилась в Танькином бедном сне. Во сне несчастная одноклассница выглядела почему-то маленьким серым клубком простых штопальных ниток, который закатился в самый уголок очень чистой комнаты с полированным паркетным полом. Пол блестел невыносимо. Клубку негде было спрятаться. И над ним нависала женщина, в которой угадывалась именно Танькина мать. Эта женщина нон-стоп бубнила клубку про тупость, уродство и непригодность для жизни таких дур, как Танька, которая в тот момент была просто клубком и не то что ответить, но и откатиться из угла, в который вжалась со всей мочи, не сумела бы ни по-каковски.

Дана во сне оставалась самой собой. Не то что Танька. У Даны было понимание задачи, ясные цели и вполне человеческий облик, во всяком случае, так ей самой уверенно казалось. Она пошла напролом к трепещущему клубку, оттеснив в сторону невменяемую тетку, настолько зацикленную на обличении негативных черт характера и интеллекта собственной дочери, что даже не обратившую ни малейшего внимания на присутствие в помещении еще одного живого существа.

Дана беспрепятственно подняла с пола клубочек и спрятала в своих ладонях. Клубок был совсем замерзший, но быстро отогревался от тепла рук. Постепенно из серости хлопковых ниток стало проступать человеческое девичье личико.

Сначала заблестели глаза, потом оформилась испуганная улыбка, потом вылупилось все остальное.

– Слушай, Танька! – велела Дана. – Ты завтра пойдешь в школу и на каждом уроке сама будешь тянуть руку. И ответишь все лучше всех. Ты же и так – посмотри на себя – самая красивая и умная. Поняла?

Танька доверчиво кивнула.

– Повтори! – приказала Дана.

– Самая красивая и умная, – эхом откликнулась Танька.

– И завтра… – подсказала снящаяся ей Дана.

– И завтра я пойду к доске и всем все отвечу.

Танька говорила убежденно. Холод весь из нее ушел. Ее тощие руки были теперь еще теплее Даниных. Она вдруг внимательно всмотрелась в собеседницу. Приложила ладони к своим щекам, потом к щекам своей утешительницы.

Дана испугалась, что она сейчас проснется. Тогда все усилия пойдут прахом. А на повторение у нее уже не оставалось ни сил, ни времени.

– Спи скорей! – распорядилась она сквозь Танькины пальцы, трогающие ее губы. – Тебе вставать рано!

Проснулась Дана совершенно опустошенной, измученной. Словно и не спала. Или спала, заболевая. Можно было остаться дома, сославшись на недомогание. Вид у нее был такой, что поверили бы в минуту. Но ей хотелось проверить, как там все произойдет у Таньки и не напридумывала ли она, Дана, сама себе про свою ночную силу.

Она безучастно заползла в класс и даже не ответила традиционным пинком на призывный тычок в спину интересующегося ею Лехи.

И тут все увидели Таньку.

Как в первый раз!

Будто бы освещение поменялось с ее приходом. Окна будто помыли, и солнце стало ярче светить.

Она вся была цветная, не серая, как прежде, а украшенная всеми тончайшими оттенками всех существующих колеров. Каждый светлый волосок сиял от пепельной русости до пшеничной желтизны. Глаза из скучно-тусклых превратились в мерцающие кошачье-серые. Упругой походкой прошла она к своему месту. И – действительно! – как только урок начался, первой сама вызвалась отвечать. Все прямо не поняли такого нечеловеческого героизма и затаили дыхание. А она спокойно и обстоятельно отвечала. И полуулыбка превосходства значилась на ее губах. Пораженная педила поставила ей пятерку без звука. Словно во сне. Как бы сама себе не веря.

А потом вызвала Дану. Свою, кстати говоря, любимицу. Дана вообще пользовалась любовью педагогов, потому что была легкой на слова, уверенной и улыбчивой. И всегда все знала. А если не знала, то умела наплести с три короба чего-нибудь усыпляющего учительский мозг.

Сегодня Дана медленно, на ватных ногах выдвинулась на передний фронт. Ей впервые в жизни стало жутко от множества чужих глаз. Она пыталась раскрыть рот и начать отвечать ту, в общем-то, ерунду, про которую ее спросили. Она хватала ртом воздух, одергивала юбку со всех сторон, заламывала пальцы. У нее ничего не получилось выговорить!