Девочка по имени Ривер (сборник)

Ну и какие блага вы своему-то сыну дали? Дачу с машиной? Какое от них счастье? Так ведь и того ж не дали. Все боялись, вдруг Ирочка чем-то попользуется, что-то ей перепадет. Больные люди! Я помню, как Андрей от вас, родителей своих, приходил и плакал: «Они меня заставляют из квартиры выписываться, не нужен я им, Ириша!» И я тогда пришла твоего сына утешать: «Мы тебя любим, Андрюшенька, ты наш». И из вашей пятикомнатной – в нашу двухкомнатную. Еще паспортистка очень удивлялась, тоже думала, что мы какую-то махинацию затеваем, раз человека со ста сорока метров на двадцать семь прописываем. «Все равно, – говорит, – вас на очередь не поставят». А то мы не знали! А ничего, главное – в любви жить, пусть в тесноте, да не в обиде.

Я все думаю, думаю сейчас, вспоминаю… За что можно было мою Ирочку ненавидеть? И мне кажется, я поняла. Не надо думать, за что. Тебе же все равно, кто перед тобой. Ты попросту от человеконенавистничества бодреешь, как тесто на дрожжах расправляешься. Тебе же вечно с кем-то бороться надо. Я все вспоминаю, вспоминаю… Ира в первый раз в дом ваш пришла, невестой сына вашего единственного, а будущий свекор ей лекцию устроил по вопросу дружбы народов. Бывают, мол, хорошие евреи, а бывают и очень плохие. Отчество Ирочкино вас не устроило. Ирина Ильинична. Сразу встопорщились. Ну да. Папа у нее Илья Моисеевич. Испугались за чистоту своей крови.

А еще интересно, вспоминаешь ли ты, стерва, что именно своему же собственному сыну сказала, когда он вас порадовать захотел известием, что внук у вас должен на свет появиться? Наверняка не вспоминаешь! Слово не воробей. Вылетело – и нет его! Ничего! Зато я помню. Ты вместо поздравлений вот что произнесла: «Ну что, добилась твоя красавица своего, захомутала тебя окончательно?» Да было бы кого хомутать! Он же пить из-за вас, зверей, начал, он мучился, он любви вашей хотел! А вы тряслись над своим имуществом, как будто оно хоть что-то стоит.

Ирочка все терпела, ангельский характер у нее был. Все просила Андрюшу тебе звонить – мол, это же твоя мама, она скучает. А тот как позвонит, так чуть не со слезами трубку кладет: хорошо поговорили!

А помнишь, что твой старый козел про Алешеньку сказал, когда его новорожденного увидел?

«Настоящий иудей!» – говорит.

Это нормальное приветствие собственному внуку? Эта кроха маленькая только на свет появилась, а вы его уже определили, куда положено. И как это он еще сдержался, «иудей» вымолвил, а не «жид». Выдержка министерская сказалась. Мы с Ильей оценили.

Ну хорошо. Родился на свет Божий Алеша Антонов – «настоящий иудей». Ну и ушли бы вы из нашей жизни, дали бы дышать спокойно. Нет! Тебе надо было свое диктовать: «Ира, надо работать, нельзя на мужниной шее сидеть». Ты у своего всю жизнь сидела, тебе оттуда, с шеи его, видней всегда было, что хорошо, что плохо. А как ты ей хвасталась, что тринадцать абортов сделала? Мать-героиня! Может, тебе орден за это потребовать? Или пенсию персональную назначить? Похлопочи, а вдруг и правда получится.

Ты бы хоть оценила, что Ира тебя слушалась, мальчика по выходным в гости возила: к дедушке с бабушкой. А бабушка еще иной раз и от ворот поворот даст – почему приехали без предупреждения, мы сегодня никого не принимаем. Стыд-то какой! Это своим детям такое говорить! И земля тебя до сих пор носит!

А деточки моей нет! Из-за тебя, черная ведьма!

Ты ее довела своим эгоизмом. Как она мучилась, как страдала от каждой твоей выходки! Вот все и сказалось. А она все о папе своем беспокоилась, все просила не говорить ему, что с ней: он после инфаркта, ему нельзя волноваться. Но пришлось Илье Моисеевичу поволноваться, на могиле своей дочери поплакать. Пришлось ему решение принять. Уж до чего кроткий он человек, а не выдержал. Смрад от всех вас исходит. Нельзя с такими, как вы, одним воздухом дышать. Вот и увез нас Илюша, жену свою русскую, сиротину горькую, и внука своего, «настоящего иудея».

А ты теперь, Зина пишет, верующей стала, в церковь ходишь. Думаешь, Бог простит тебя, убийцу? Теперь ты Алешенькину фотографию на иконке нацеловываешь! Что ты опять наколдовать хочешь? Чего вымаливаешь? Не видать тебе нашего мальчика, не достать, не найти! У него и имя другое, и фамилия. И все его здесь любят, ласкают. И учится он лучше всех. Но не твоими молитвами. За сына своего лучше молись, который от бутылки до бутылки живет. И если мы с Алешенькой приедем на Ирочкину могилку, когда он взрослый станет и вы не сможете его отнять, он тебя даже не узнает. Другого ты не заслужила».

– Все, – выдохнула Маруся, – прочитала. Подписи нет.

Казалось, что во всем мире наступила серая вечная зима, что нигде нет солнца, моря и смеха.

– Класс! – не очень-то восторженно произнес Михей. – Хорошо, что все. Жесть жестяная.

– Да бросьте вы это, ведь шли же куда-то, – заныл Колян. – Настроение хорошее было. Зачем всякую дрянь с земли поднимать?

Незабудки по-сиротски трепетали на зимнем московском ветру.

* * *

– Надо отнести этой. Которая убийца, – упрямо сказала Маруся. – Тут совсем близко. Пусть прочитает.

– А если допустить, что она прочитала и выбросила эту кучу добрых слов на дорогу? Я б, например, выбросил с первого же приветствия, – попытался втолковать Михей. – От письмеца такой злобой веет, что меня прямо мутит.

Он взял конверт, повертел в руках, вглядываясь в штемпели.

– Смотри, как отправительница шифруется! Я так понял, что они на Земле обетованной обитают. А письмо с Урала пришло. И адреса обратного нет.

– Ну дали кому-то, кто в Рашку летел, они и отправили. Ясное же дело, – захныкал снова Колян. – А тут получили, прочитали и выкинули. Ну, пойдем уже, хватит.

– А если это кто-то другой выбросил? Ну там – почтальон? – засомневалась Маруся.

– Ага. Прочитал, перед тем как по адресу отнести, не понравилось содержание, ну и фиг с тобой. Валяйся на земле, пока добрые люди не подберут, – парировал Колян. – Идем, что ли, уже, а?

– Хорошо, идем, – согласилась Маруся. – Идем, правда, отметим. А письмо я потом все равно занесу.

Она сунула листочки в конверт, открыла сумку и уложила его рядом с учебником.

– Оно тебе надо? Баба явно не в адеквате, которая писала. Все у нее убийцы, алкоголики. Только она со своим Моисеевичем страдальцы невинные. А между прочим, похоже, ребенка-то они незаконно вывезли из страны. Ты просекла момент? Мать ребенка умерла (типа – убили ее как-то непонятно), а отец-то жив! С чего это дед с бабкой ребенка от отца увезли? – втолковывал Михей.

– Вот я отнесу и вручу в собственные руки. Заодно и посмотрю на убийцу, мужа убийцы и их сына-алкоголика, – упрямо заявила Маруся. – Раз уж подняли это письмо, значит, что-то я должна сделать.

– Идеалистка, – хмыкнул Колян.

– Пусть идет, – глубокомысленно провозгласил Михей. – Она стремится до сути добраться, познать жизнь. Во всех ее проявлениях. Потом поделишься впечатлениями, расскажешь.

– Ага, – беззаботно согласилась Маруся.

Разговор пошел о другом, о приятном. Стали вспоминать, кому какой билет достался, как сначала было чувство, что ничего не знаешь, а потом вдруг откуда что взялось! Хорошо посидели в гостях у однокурсницы, поболтали. О письме Маруся вспомнила уже дома, перед сном. Полезла в сумку за учебником, увидела конверт и испугалась. О жутких вещах думать больше не хотелось. Чужая жизнь. И какая-то искореженная, неправильная. Не должно так быть, чтобы людям доставалось столько страданий.

«Наверное, правы ребята, – подумала она. – Выбросить надо все это. Раз было уже кем-то выброшено, пусть так и будет. Это не моя забота. И что я могу сделать? Я же ничего не изменю».

И все же, вопреки собственным здравым размышлениям, решила она, что занесет завтра с утра письмо по адресу. Наверное, детское любопытство взяло верх. И ощущение, что вся жизнь – сплошное приключение, от которого нельзя отказываться, иначе со скуки увянешь. Ко всему примешивалось еще чувство справедливости: пусть убийца, причинившая зло неведомой Ирочке, хотя бы ознакомится с написанной в письме правдой о ней.

Утром она вспомнила о консультации к следующему экзамену, помчалась – еле успела. Потом долго сидела в библиотеке. О письме вспомнила, когда доставала номерок от пальто в гардеробе. Яркий конверт напомнил о себе. Она решила не откладывать. Раз уж задумала вручить, надо сделать. Хватит таскать с собой тяжесть чужой беды. Тоже – талисман нашелся.

Через пять минут Маруся уже стояла перед подъездом огромного сталинского дома, раздумывая, как же попасть внутрь. Попробовала набрать номер квартиры, раздались долгие гудки: то ли действительно дома никого не было, то ли что-то не так она нажала. Наконец ей повезло. Человек, явно возвращающийся домой, уверенно набрал код, дверь запищала.

– Вам сюда? – спросил мужчина.

– Мне письмо передать, – пролепетала Маруся, наученная с детства бояться маньяков-насильников, особенно идущих за тобой в подъезд.

– Так заходите, – услышала она.

Пришлось войти. Она не знала, на какой этаж подниматься.

– Вы не подскажете, а квартира 25 – на каком этаже? – пришлось обратиться к источнику опасности.

– Двадцать пятая? А вы к кому там? – с интересом спросил ожидающий лифта жилец.

– К Антоновым. Мне письмо им передать. Лично, – почему-то принялась лепетать Маруся.

– Это значит – ко мне. Я Антонов. Давайте ваше письмо, – велел мужчина.

Тот самый Ирочкин муж, догадалась девушка, не сомневаясь ни на мгновение. Выглядел он лет на тридцать пять, ну плюс-минус, конечно. Может, и все сорок ему. На алкаша не похож. Одет очень даже прилично, выбрит чисто. Глаза только смутные какие-то. Печаль в них.

– А как вы докажете, что Антонов? Я должна лично вручить, – неожиданно для самой себя проговорила Маруся.

– Хорошо. Поедем на шестой этаж, к двадцать пятой квартире. Я открою ее своим ключом. Этого достаточно?

– Ну ладно, – нехотя согласилась она, чувствуя себя при этом самой последней дурой: ведь точно знала, что в лифт с незнакомцем нельзя заходить ни при каком раскладе. Ни за что и никогда. Но, словно под воздействием злых чар, полезла в кабину.

На шестом этаже все произошло именно так, как и обещал Антонов. Он отпер дверь, из которой немедленно вышла кошка и мяукнула вернувшемуся хозяину.

– Ну, давайте ваше письмо, – с улыбкой в голосе произнес человек.

Маруся почему-то медлила.

– Знаете, письмо вообще-то не вам. Оно – Антоновой Е.А. Я должна лично вручить.

Лицо человека сразу осунулось. За кратчайший миг, на глазах. Маруся про такое читала в книгах, но никогда еще собственными глазами не видела, чтоб лица так мгновенно менялись.

– Антоновой Е.А… – сказал он тихо, – Антоновой Е.А. нет.

– А когда она будет? – растерялась Маруся. – Вы скажите, я попозже зайду. Или завтра.

– Ее не будет. Никогда уже. Неделю назад похоронили.

– Простите, – оторопела девушка. – Простите меня, пожалуйста.

– Можете отдать письмо мне. Я хотя бы напишу этому человеку, который письмо прислал, что мамы больше нет. Чтоб человек знал.

– Да, конечно, – Маруся полезла в сумку за письмом, чувствуя себя очень плохом человеком, приносящим зло. – Вот. Только там обратного адреса нет.

– Нет так нет. Прочитаю, тебе на словах ответ передам. Этого вполне достаточно. Давай, заходи, – велел Антонов, переходя почему-то на «ты».

И снова Маруся безропотно подчинилась. Ей было нестерпимо стыдно, что он увидит, во-первых, что письмо вскрыто, хотя они его таким и нашли, а во-вторых, она ужасалась тому, что предстояло прочесть человеку, совсем недавно похоронившему мать. Надо было с Михеем пойти, он бы просто отдал письмо и ушел, думала она, прекрасно понимая, что потому-то и пошла одна, что хотелось разобраться в людях, о которых говорилось на незабудковых листочках.

Просторная прихожая оказалась красиво обставленной: вешалка для одежды скрывалась за раздвижной дверцей, огромное зеркало в старинной резной раме, два кресла и небольшой инкрустированный столик между ними. Сразу чувствовалось, что попадаешь в дом с традициями и давно сложившимся стилем.

– Садись, – указал на кресло хозяин. – Можешь не разуваться.

Маруся села, боясь смотреть, как читает ужасное письмо человек, устроившийся в кресле напротив.

Кошка ходила у его ног и урчала. Он не обращал на нее внимания. Читал.

– Сама, я вижу, уже прочитала? – произнес он, откладывая листочки.

– Мы вчера с ребятами его на улице нашли. С экзамена возвращались днем. А оно лежит. Открытое уже. Кто-то выбросил. Или потерял случайно.

– Я не о том сказал. Я сказал: сама-то прочитала?

– Да, – ответила Маруся, не глядя человеку в глаза.

– Зачем?

– Не знаю. Просто так. Мы не думали, что… То есть – вообще ни о чем не думали. Раз валяется, значит – ничье.

– А понесла зачем? Сюда?

– Я… Думала, что надо отнести тому, кому оно послано.

Человек иронически хмыкнул.

– Я тебе скажу, что ты думала. Ты думала: пойду посмотрю на этих злодеев. На этих подлых убийц. Ты же дура еще полная. Бабское любопытство тебя распирает. Вот и пошла. Что – скажешь, не так?

– Так, – Марусина голова склонилась еще ниже.

– А если б тебе тут морду набили? Например. Или прикончили бы, – как-никак к убийце закоренелой шла, а? – настойчиво допытывался бывший муж убитой Ирочки. – Чем же ты думаешь-то? О чем?

– Я не знаю, – всхлипнула девушка. – Это действительно ужасно глупо. И необъяснимо. Простите меня.

– Не делай так больше! Не делай! – убежденно произнес человек. – Ты очень рискуешь! Со всех сторон – рискуешь, поняла? И совершенно бессмысленно, бесцельно.

– Не буду, – пообещала Маруся. – Я поняла. Уже когда в лифт с вами вошла, поняла, какая я дура.

– Ну что, давай чаю попьем, раз все поняла, – вздохнул человек, поднимаясь, – Я тебе расскажу кое о чем. Может, поймешь что. Выводы сделаешь. Ты же хотела разобраться? Вот и разберешься. Или хотя бы мнение противоположной стороны выслушаешь. В состоянии?

– Да, – нерешительно кивнула Маруся.

– Меня Андрей зовут, – представился человек.

– Я знаю. Там, в письме, есть. А я – Маша, Маруся.

– Ну, будем считать, что очень приятно, Маруся. Хотя – приятного мало. И не ты тому виной. Не первое это письмо. Наверное, всю жизнь теперь не расхлебаю последствия своей давней женитьбы по большой любви. Кидай пальто на кресло, пошли.

На кухне царили порядок, чистота. Андрей включил чайник, ловко расставил чашки, открыл коробку зефира в шоколаде, привычно заварил чай. Красивый человек. Ловкий. Совсем не такой, каким казался, когда она вчера письмо читала. Почему у него такая печальная судьба?

– Вот. Пей, – пододвинул ей чашку Андрей и сам отхлебнул из своей большой кружки. – Горячий, осторожно. Ну – жди, пока остынет. И слушай. Меня достали эти обвинения. Ни с кем об этом не говорил, не мог. Хотелось выговориться, но молчал. Ладно, раз пришла, слушай тогда. Насчет убийства Ирочки – это все полная бредовая чушь. Это мать ее от отчаяния пишет, винит всех вокруг. У Иры была онкология. Вот причина. И мы с ней, как узнали, решили бороться с болезнью и не уступать. Она маму свою боялась огорчить, молчала до последнего. Но когда уже молчать не получилось, тут и началось.

Андрей взялся руками за голову, губы его побелели. Он явно делал над собой усилие, чтобы говорить дальше.

– Почему-то все вокруг у тещи оказались виноваты: и я, и мои родители… Не может до сих пор с потерей смириться. А отчаяние – вот, выливает на нас. Теперь на меня. Отец месяц назад ушел. Сейчас мама… И все мы, как выясняется, убийцы. Себя она к ним не причисляет, если уж на то пошло. А могла бы, если бы голову включила. Она – террористка по жизни. Всегда знает, как правильно. И попробуй сделать что-то не по ее велению – живого места на тебе не оставит. И мозг, и печень выклюет.

– Это чувствуется, – вставила Маруся. Ей хотелось, чтобы несчастный человек успокоился. Хотелось встать и уйти. И больше не слушать о чужой беде. Но уйти не получилось бы. На это она не смогла бы решиться.

– Хорошо, что чувствуется, – подхватил слова незваной гостьи бывший Ирочкин супруг. – Еще бы не чувствовалось! Муж ее, Илья Моисеевич, – классический подкаблучник. Полностью под ее дудку пляшет. Все, как скажет женушка. Хотя я все удивлялся: на работе он вполне волевой мужик. А дома – половая тряпка. Бывают такие варианты. Правда, попробуй не быть тряпкой. Супружница жизни не даст. Распластает и утрамбует. И Ира была полностью в ее власти. Хотя все понимала, но противостоять не могла. При этом в теще моей с деспотизмом соседствовала удивительная самозабвенная жертвенность. То есть – когда тебе плохо, она отдаст всё, все силы, вплоть до собственной жизни. Искренне и без остатка. Но если тебе хорошо, попробуй только это показать – придавит, и захрипишь, и пощады запросишь. Не будет уже хорошо. Такие ножницы.

Андрей попробовал Марусину чашку рукой.

– Пей, уже можно. Не ошпаришься, – предложил он. – Ну что? Рассказывать дальше? Или хватит?

– Рассказывайте, – безвольно согласилась Маруся. Она понимала, что человеку пришла пора выговориться. И пусть. Может быть, ее именно за этим прислала к нему судьба.

– Мои тоже были властные, Царствие им Небесное, – заговорил Андрей снова. – Со своими тараканами. Но по-другому. Моя мать перед отцом трепетала – кормилец. А в остальном – она была хозяйкой дома. И другую хозяйку рядом терпеть не хотела. Поэтому, когда мы с Ирой расписались, она предложила нам квартиру снять. Ну, мол, они будут помогать с квартплатой. Но тут теща встопорщилась. Подняла дикий хай. Не позволила дочери жить на съемной квартире. Пусть, мол, свекру со свекровью будет стыдно, в какой тесноте по их вине ютится семья их сына. Я, конечно, обалдел от всего этого. Мы же с Иркой планировали счастливую жизнь друг с другом. А наткнулись на рифы. И корабль наш дал течь. Мне домой не хотелось идти. Я хотел к жене. Но к теще не хотел совсем. На работе напряжение: я тогда только диплом получил, хирургом стал, оперировать боялся панически. А рука должна была быть твердой. Вот и совмести. Дома тебе мозг выносят, идешь работать оглушенный. Оперируешь на грани возможного. А потом – да, я выпивал. Иначе бы не выжил. И мне это помогало. Я хоть мог вернуться «домой», если можно так выразиться. С Ирой мы наедине оставались только ночью. Все остальное время – теща рядом. И ни одно движение не проходит без внимания. А уж когда Алеша родился, тут невыносимо стало совсем. Одни команды, одни приказы. Своей жизни не осталось ни на глоток. «Ребенку надо!!!» И все – беги исполняй! Тебя уже нет. Ты – автомат. Приказали – действуй. Я, если хочешь знать, подозревал, что Ирочкина онкология возникла как раз от постоянного стресса, который мать ее создавала. Но, конечно, молчал и молчу об этом. О чем теперь говорить? Отстрадала свое, ушла в мир, где нет боли. И пусть покоится с миром.