скачать книгу бесплатно
Бумажные ласки
Ануш Варданян
«Бумажные ласки» представляют собой забытый ныне жанр любовного романа в письмах. Время действия романа 1922—1936 гг. Ася и Иса познакомились в середине 20-х, поженились и переписывались всю жизнь. Поначалу они бедные влюбленные, разлученные обстоятельствами, затем женатые, степенные люди. Иса кинематографист, режиссер и часто уезжает из Ленинграда, где живет семья, в экспедиции по всей стране. Они дразнят друг друга, ревнуют, признаются в сокровенном, и все это на почтительном расстоянии.
Бумажные ласки
Ануш Варданян
Художник Михаил Комраков
© Ануш Варданян, 2017
ISBN 978-5-4490-0591-5
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Черно-белому кино, кино без слов, со словами,
кино свободному и подневольному,
хорошему кино и даже плохому,
кинематографистам страны,
где так и не возникло Голливуда,
посвящается
От Автора
Эта книга никогда бы не состоялась, не случись в моей жизни несколько удивительных зигзагов. Во-первых и в самых главных, моего ученичества в мастерской кинорежиссера Леонида Менакера, чей мир, дом и воспоминания проросли в меня прочно – уж не вырубить. Во-вторых, если б не трудная и интересная работа над книгой воспоминаний о моем мастере, которую доверила мне, отнюдь не писателю, семья Леонида Исааковича после его смерти. И в-третьих, если б исследовательская необходимость и природное любопытство не заставили меня открыть один за другим два старинных чемодана. Оба были заполнены пожелтевшими конвертами с письмами, письмами без конвертов, телеграммами и почтовыми открытками. Иногда бумага была гладкой, будто произведенной вчера, бывало же, напротив, она казалась измученной, измочаленной, как промокашка. Иногда чернильное перо царапало поверхность, но часто слепой карандаш. Сначала я не понимала почерков и даже не различала их – кто это пишет? Мужчина? Женщина? Оба? Но со временем я узнавала их, как друзей, – в лицо, по силуэтам букв, по наклону, по нажиму. Это были письма Аси и Исаака – родителей Леонида Менакера. Они писали друг другу всю жизнь и сотворили из своего брака подлинный любовный роман – он кинематографист, она красавица. И вот через десятилетия совершенно случайно я оказалась в эпицентре природного катаклизма – чужой и горячей страсти, которая до времени прячется в старых чемоданах. И у меня больше не оставалось ни покоя, ни выбора – я начала писать о них: об избалованных детях, о взрослеющих молодых людях, о теряющих крылья мечтателях.
Конечно, я безмерно благодарна семье Менакер-Черновых за невероятное доверие, оказанное мне, за потрясающие два года, что я жила вместе с удивительными своими героями. Спасибо вам, дорогие Алла Иосифовна, Алексей, Михаил.
Я благодарю также Российский государственный архив литературы и искусства и его замечательного директора Людмилу Игоревну Николаеву за возможность работать с документами ушедшей кинематографической эпохи 20-30-х годов – времени становления советского кино.
1922.
Иса хочет познать женщину
– Иска, вы невыносимы, вы смешной, как обезьянка. Я лопну от смеха! Сейчас я лопну от смеха!
– Она сейчас скажет, что уписается, – шепчет Исе на ухо Илюша.
– Трауберг, что вы там бормочете?
– Ничего дурного, Шосенька. Учу товарища быть учтивым. Поклонись барышне, фетюй питерский.
Иса, подпрыгнув с места, срывает с головы невидимый колпак и приземляется, действительно по-обезьяньи, в глубоком, хоть и корявом поклоне. Шося заходится, заливается снова, фыркает, отдувается, пытаясь унять хохот.
– Иса, прекратите, я чуть не описалась от смеха.
Иса и Илюша прыснули и привалились один к другому. Многократно проверено: если ржать вместе, предметы, явления и люди – все, что случайно попалось на глаза во время внезапного приступа веселости, все утрачивает защитные границы серьезности, перестает быть важным, перестает пугать. Женское тело все еще пугает Ису, хотя манит больше всего прочего.
Шося – крупная, добрая и разбитная девица, прибыла в Петроград из городка Бологое. Прикатила она месяца два назад. Задача родителями была поставлена предельно ясная – найти жениха, да побогаче. Жизнь шурует переменчивая, то власть вильнет, то зигзаги человеческой судьбины удивят, все вокруг дорожает, а у разорившихся купцов Трошкиных капитала другого не осталось, как Шосина цветущая молодость. Шося не прочь, она любит ребяток и из-за этого хотения ходит почти всегда во влажных панталонах.
Илюша Трауберг с ней уже был. Он восхищен, она разочарована – конфликт между пылкой любознательностью и хоть и небольшим, но достаточным опытом. Но добрая Шося Илюше, конечно, об этом не сказала.
– Трауберг, вы молодец! – сообщила она ему.
– Исаак, не будь трухачом, она и тебе… – заявил Илюша другу, и за этим оборванным «тебе» вздымались воспетые и невоспетые наслаждения. Но в тот день Иса действительно разробелся, а потом уже и поздно, кажется, стало.
В последний вечер перед отъездом Шося закатила вечеринку на съемной квартире, и сама прижала Ису к стенке мягким горячим животом. Он едва не лишился чувств от аккорда восторга и омерзения.
И понимала бывалая Шося, что молоды слишком друзья Иса и Илюша, но питала к ним бескорыстную привязанность, особенно к сероглазому, похожему на умную обезьянку Менакеру.
Через недели три после Шосиного отъезда Иса получит письмо, адресованное как бы всей «честной компании», но отправленное на его, Исаака Менакера, адрес. Но читали письмецо все вместе, упиваясь грамматикой сахарной и сливочной «всехней» невесты.
3/II 1922 г.
Бологое
Дорогие ребятки, вот уже неделя, как я нахожусь в замечательном городе Бологое. Вы не можете себе представить, как здесь весело. От этого веселья спать ложусь в 10—11 часов, здесь только и делов, как спать да есть. Я с горя жру как корова, зато уже на 2 фунта поправилась. Есть кавалеры, да все русские, а я ведь страсть люблю жидочков. Ужасно обидно, досадно, ну да ладно. Вы знаете, когда поезд тронулся, я так заревела и ревела до самой Любани, потом немного успокоилась, когда вылезла из вагона в Бологое, то опять начала реветь. Ой, ребятки, вы не можете себе представить, как мне хочется в Питер, но отец сказал: «Не раньше как к Пасхе поедешь, а сейчас – сюда и не рыпайся». Черт знает что, форменное насилие над личностью! Завезли чуть ли не на канате, посадили как зверя в клетку. Господа, хоть бы скорее выйти замуж, да, черт возьми, никто не берет! И чем я плохая невеста, прямо ума не приложу! Ну что же, написать, что я делаю? Делаю ничего: ем, сплю, читаю, шью приданое себе в надежде, что хоть какой-нибудь женишишка да найдется. Единственное развлечение, что я хожу в кино, каждую программу. Счастье мое, что программа меняется через 2 дня, а то ведь кино здесь одно. Вот сегодня пойду в здешний театр.
Нет, вы знаете, ребятки, если бы сюда всю нашу ораву, так весело можно было провести время. Конечно, ненадолго. Здесь такие дешевые извозчики, а кататься есть где.
Вы, наверное, слыхали, что я занимаюсь спортом, а именно, катаюсь на лыжах. Но как катаюсь – это вопрос: больше падаю, чем катаюсь.
Ну, что же поделываете вы? Я в полной надежде, что получу от вас письмо. Хотя надеяться можно очень туго, ведь вы такие лентяи. Ну все-таки, я думаю, что раз вы обещали, так вы напишете.
Как поживают романы ваши?
Буду ждать от вас письмо
Пока, целую ваши милые рожицы.
Шося Торошкина
P.S. Не обращайте внимания на ошибки, т. к. я грамматики совсем не знаю, и простите – намарано, ну, лучше не умею, да ни в этом дело, верно?
Ася не хочет черешни
С некоторых пор киевский кузен Дузя казался Асеньке утомительным занудой. В детстве Ася благоговела перед ним и даже была чуточку влюблена. Да, сильно привязана и чуточку влюблена. Уезжая из Киева, почти конвоируемая родителями в Петроград, в отчаянье думала, как же она теперь без Киева, без Межигорья, без Дузи?
Но в Петрограде Асенькины слезки высохли быстро, хоть и писала в Киев, что привыкает трудно, что все кругом чужое и не нравится. В Петрограде за один только день происходило куда больше интересного, чем за длинную, размеренную украинскую неделю. Все же прав оказался папочка, решив стронуть с места клан Гринбергов и направить недрогнувшей рукой семейный локомотив к балтийским просторам. Шестнадцатилетняя Ася оказалась в нужное время и в нужном, то есть на своем собственном, месте. Концерты, джазовые вечера, дансинги с новомодным фокстротом, выставки, синематограф с обширным, несравнимым с киевским репертуаром, не говоря уже о театре и лекториях. И главное – мальчики! Мальчиков было так много всюду, и они были так галантны и дерзки одновременно, что Асино сердце почти беспрерывно смятенно трепыхалось. Ограничения были – во все эти места Ася имела возможность ходить лишь с сестрой Лёлей или с братьями, а лучше всем вместе, но петроградские мальчики были галантны и дерзки одновременно. Они почти всегда игнорировали свои и чужие запреты и быстро находили язык и с Асиными провожатыми. В этих обстоятельствах Дузя был забыт почти мгновенно, в пару тактов джаза. Настолько живо, что, когда Ася получала очередное письмо от кузена, несколько долгих секунд пыталась припомнить, чей это почерк на конверте. Потом Асеньку догнала припозднившаяся мысль: «Господи, а точно ведь, Дузя! Есть на свете Дузя!»
Осторожно разрезает конверт костяным ножиком. Дузя не слишком аккуратен, но даты пишет исправно: «28 мая 1922 года». Наверное, в Киеве уже жарко, думает Ася и откидывается на диванную подушку. Колышется занавеска. Жужжит комар.
Входит сестра, ставит на стол блюдо с первой черешней из Ростова.
– Мама сказала, что нужно есть черешню. От кого письмо?
– От Дузи.
– Что пишет?
Ася вздыхает – немного картинно, но Асеньке кажется, выразительно. Лёлечка и сама скоро станет занудой. Неужели она не чувствует: младшая сестра не хочет говорить о Дузе.
– Еще не читала, – отвечает Ася.
– Что-то загадала?
– Нет.
Лёлечка поправляет цветы в вазе и тихо выходит. Ася разворачивает письмо:
Пишу, милая Асенька, в такой обстановке, что вряд ли приходится просить прощения за небрежность, когда кругом суматоха, сутолока, сборы на дачу, сосредоточиться очень трудно, но, во-первых, хочу написать, во-вторых, не желаю быть в долгу.
Немного раздражало, что он почти никогда не здоровался в письмах. Надо же, какой оригинал! «Здравствуй, дорогая Асенька» – такая банальность не для него. «Милая кузина, как поживаешь?» – это обращение ниже уровня его могучего интеллекта. Хорошо же, она ответит ему той же монетой. Напишет нечто в таком духе: «Смотрю на дождь и все думаю, думаю…» Нет, так не надо писать, придется объяснять, о чем думаешь. А думает Асенька в свои шестнадцать о мальчиках, все время думает о мальчиках. И, если честно, то и о кузене Дузе думает время от времени, ведь он тоже мальчик. Нет, не до конца забыла Ася своего молодого родственника. Хотела бы, но нет. И она снова берется за письмо из Киева:
Ты спрашиваешь, что я теперь поделываю? Так вот, отвечу тебе, что образ жизни, который я вел раньше, теперь отошел в область предания, «канул в Лету», как говорят поэты. И прошлое так безболезненно, так легко и непосредственно изжито, что хочется верить в прочность настоящего. Не хочу сводить все к тому факту, что я начал заниматься – хочу видеть корни настоящего глубже, в самой моей натуре. Я даже оправдываю свое прошлое, приписываю его объективным причинам. Распространяться об этом не могу в окружающей меня атмосфере. Когда-нибудь в другой раз. Учебный год свой не потеряю, сдам даже больше petit’а. Занимаюсь с удовольствием, тягощусь бездельем, когда работы нет. Ты знаешь, Асенька, я очень рад, что взялся за книги, легче будет переносить одиночество. Это действенная политика, не правда ли?
А ты все еще «кошмаришь», все еще не примирилась с Питером? Знакомствами не обзавелась? А я слыхал, ты по дороге не скучала, с артистиками шуры-муры разводила. «А за эту штучку не достала ль взбучку?» Как чувствуешь себя в новой роли? Или это «преходящее». Когда получишь настоящее письмо, для тебя, вероятно, мой вопрос будет архаизмом звучать. Чем думаешь, Сюта, в дальнейшем заниматься? За ум-разум возьмешься или баклуши бить будешь?
Цветы твои засушил. Да и без них есть память о тебе (у меня одного в Киеве?!).
Ну, всего. Больно трудно писать.
Наши горячо и искренне приветствуют вас.
Как же все просто у него, у Дузьки, – учебником он может прикрыть тоску. Но ведь мальчикам проще утолить свои потребности. Так рассказывала мама, намекая на что-то не слишком приличное, не для Асиных ушек. Надо будет спросить у брата Лёвки или у Дани – младшего. И что ответить Дузе? Что книги, хоть и интересны ей в умеренном количестве, но смыслом жизни никогда не станут? Или что совершенно не представляет себе свой жизни без папочки, без мамы, без братьев и Лёлечки. И что у них кто-то всегда был дома, никогда не было пустой квартиры. За всю свою недолгую жизнь Ася Гринберг никогда не оставалась одна. А если бы осталась, то совершенно неясно, какие средства понадобятся, чтобы заполнить пустоту. Уж не книги точно. Но вообще-то сейчас, после переезда в Петроград, стало тяжелее. Холодно, не распахнуть окна, прислуга хмурая, не прислонишься к ней, как к бабе Пашечке в Киеве. Как она, бедная, плакала, когда Гринберги уезжали. Шептала охранительные заклинания какие-то, молитвы бормотала.
О господи, Дузя, как же у тебя все сложено на нужные полки – работа, учеба, театр, которым ты увлечен, и девушки, тела которых тебя так интересуют. И даже не сами тела, а то волнение, которое возникает в тебе самом. Ася совсем юная, но это она отчего-то понимает.
– Мужчин интересует только одно, – не устает повторять мама.
– А как же папа? Его тоже?
Мама не отвечает прямо, она выкатывает свои и без того большие глазки и говорит загадочно:
– Нет, но папа это папа, он особенный.
Интересно все же, как же люди находят друг друга, а потом женятся? Ведь это означает, что им нужно друг от друга что-то еще, кроме того самого «одного». Правда, тут мама утверждает, что «только одно» нужно мужчинам, а женщинам же необходима семья и дети. Правда ли это? Ася пока не может проверить. Своего опыта пока нет, а Лёлечка что-то темнит по поводу киевского юноши из хорошей семьи, которого ей прочат в женихи.
Нет, не знает Ася, чем будет заниматься! Не хочет об этом думать. Зачем об этом думать? Она, конечно, закончит гимназию. Привыкнет когда-нибудь к хмурому городу, в котором сейчас почти не заходит солнце.
– Асенька, ужинать! – слышится из новой столовой голос матери, и Ася идет на голос, еще плохо ориентируясь в географии нового пространства.
А вот еще что хорошего случилось за это лето. Сняли дачу в Сиверской и переехали туда все вместе. Но дача не понравилась молодежи, и папа нашел новое летнее убежище, на этот раз в Сестрорецке. Об этом местечке можно было многое рассказать, но разве Дузе интересно про балтийские берега слушать, про сосны в песках, про стальную воду, про резкий ветер, приносящий запахи старинных кораблей, измен и крушений. Ася взяла с собой много книг, но читала лениво, невпопад, забывала, на какой странице остановилась, бралась за другой роман, за следующий цветастый переплет и напрочь забывала, о чем шла речь в уже прочитанных абзацах. Брат Лёвка приезжал раза два в неделю, папа оставался дня по три, по четыре, но мамочка, Лёлечка и брат Данька жили здесь постоянно. Вот уже полтора месяца. Сегодня приехал Лёва и привез пришедшие за неделю письма. Киевские родственники и знакомые все еще баловали вниманием. Кузен Дузя написал сразу несколько писем – персонально Лёвке, персонально Лёле, лично дяде Ефиму, ну и, конечно, Асеньке.
29/VII 1922 г.
Казантип
Извини, Асенька, что до сих пор не ответил на твое письмо. Но вина не моя. Я собирался писать к тебе еще перед поездкой сюда, в Казантип, но мне, поверь, положительно не давали возможности. Как только я садился за письмо, являлись знакомые и отвлекали меня. Сегодня я «поймал» свободную минутку, чтобы, как ты выражаешься, «черкнуть» тебе пару слов.
Вот я и в Казантипе. Получил двухнедельный отпуск и использую его здесь. Казалось бы, после киевской жизни я должен был бы тяготиться Казантипом и скучать здесь. Ничуть не бывало! Детвора и вообще все родные так радушно и приветливо встретили меня, так много внимания оказывают мне, что я попросту не имею времени скучать. Что дальше будет – не знаю.
Мило. Немного наивно. И самонадеянно, конечно, писать новой жительнице Петрограда о бурной светской жизни Киева, но в целом интонация Дузи нравится Асе. Мило, но ей хочется большего, ей хочется чего-то еще. Томится Асенька и раздумывает, какой красавицей станет, как будет петроградских мальчиков сводить с ума.
Ну, о чем еще Дузя доложит? Хочется сплетен, досужих разговоров и даже злословия. Так порадуй же, Дузя, Асеньку, покружи новостями, припороши подробностями чужих жизней, предложи кого-нибудь на растерзание!
За недели 1 ? до отъезда в Казантип встретил Милочку. Она подурнела, располнела. В ее разговоре проскользнула, на мой взгляд (может, поверхностный), пара нот легкомысленных. У нее из-под мышек несет потом. Это отталкивает. Это отталкивает от девушки. Из-за этого мужчина может уйти от женщины. Я ее впервые встретил после твоего отъезда в Петроград, что произошло довольно давно – несколько месяцев уже. А между тем разговор у нас был холодный, чисто официальный, в рамках светского. Ни капли радушия, ни доли радости, искренности, близости, интимности. Как будто бы шапочные знакомые, как будто мы никогда не встречались.
«Ха! – думает Асенька. – Надо рассказать об этом Лёлечке. Пусть порадуется своей прозорливости». Хотя обе они девушки не злорадные, они не станут говорить кузену: «Вот видишь, Дузя, вот помнишь, Дузя, мы же тебе говорили, Дузя! Мила твоя толстенная корова, волоокая и медлительная». Когда ее просишь передать сахарницу за чаем, она застывает в недоумении, шарит глазами по столу и, кажется, настойчиво ищет рифму к слову «сахарница». Не станут теперь, как и не говорили тогда, в Киеве. Дузя был влюблен, а сестрички Гринберг, хоть и не без стервинки, но вовсе не ехидные барышни. И кто вообще, будучи влюбленным, слушает юных кузин?
Хорошо, что там дальше?
У меня все по-старому. Ух, как мне надоела эта фраза!
В Киеве посещал в последнее время театры. Был на всех постановках Третьей студии Моск. Худ. театра[1 - 29 мая 1922 г. умер Е. Б. Вахтангов. Почти сразу после этого Третья студия МХАТ отправилась на гастроли в Киев.]. «Принцесса Турандот» произвела на меня сильное впечатление. В смысле гуляния не могу сказать, что не использовал это лето. Но как оно мимолетно, мгновенно пролетело, Асенька. Больно и досадно. Осень, уже вступающую или начинающую вступать в свои права, встречаешь с такой тоской и неохотой. О зиме и думать не хочу. В Пролетарском саду бывал, но никому приветы не передавал. Твоего златокудрого и среброрукого Феба я не встречал.
Лёле передай, пожалуйста, что дядя Давид разыскивает ее негатив в своем фотоателье. Найдет – напечатает карточки.
Твой, любящий тебя Дузя
Ах, вот как! Он видел «Принцессу Турандот»! А Ася лишь читала о ней в газете «Жизнь искусства»[2 - «Жизнь искусства» – советская художественно-литературно-театральная газета, издавалась в Петрограде в 1918—1922 гг. До 1921 г. выходила ежедневно, затем два раза в неделю. В 1923 г. на основе газеты был создан журнал с тем же названием. Журнал «Жизнь искусства» издавался в Ленинграде до 1929 г. Имел приложение – «Программы ленинградских театров». В 1930 г. слился с журналом «Рабочий и театр».]. Бог с ним, с Фебом – светлоголовым Шурой, в которого Асенька была краткосрочно влюблена и имела глупость сказать об этом Дузе. Был на спектакле еще в июне и ни слова, и молчком, и только сейчас вываливает эту новость как бы между прочим, как бы невзначай.
В комнату врывается Лёлечка:
– Он и тебе написал о «Турандот»?!
– Да, Лёля! Давай не простим его никогда!
Иса идет в искусство
Невнятно буркнул звонок у двери. Не слишком коротко, чтобы показаться робким, но и не бойко, не развязно. Не почтальон, не дворник, не официальное лицо, частное, но прибывшее по данному адресу впервые.
Иса лежит закинув руки за голову и даже не думает подняться на звонок. Есть прислуга, пусть откроет, пусть работает. Нет, он вовсе не высокомерен, Иса – самый настоящий демократ, не видящий разницы между трудом кухарки и профессора Львова, который вчера поставил ему «не зачтено» по предмету «ранняя античная литература». И теперь Иса недоволен и профессором, и прислугой. Одна – глухая слониха – не слышит звонка, а второй – престарелый педантичный хорек – не стал слушать доводов Исы. Профессор сказал: «Вы, молодой человек, когда-нибудь или сильно раскаетесь в том, что не удосужились изучить Аристофана, или просто никогда не будете иметь счастья быть знакомым с Аристофаном. Я вам предлагаю третий путь – пойти и познакомиться с ним».
Позвонили снова. Уже чуть длиннее, решительнее, ультимативней. Мол, если вы не откроете сейчас же, я могу и уйти. К чему держать прислугу, как нынче говорят, работницу домашнего труда, если ее бестолковая деятельность становится наказанием для хозяев. Да кто-нибудь, наконец, сподобится открыть дверь?! Прислуга должна прислуживать, а профессор не быть нянькой. Хватает Исе и нянек, и мамок, и других – многочисленных и суетливых – «наблюдающих». Ему кажется, что все на свете должно происходить согласно каким-то высшим правилам. К сожалению, неписаным. В бога он не верит, но в правила верит твердо. И если по каким-то причинам правила не работают, то тогда Иса злится, сильно злится.
Снова звонок – и на этот раз это, скорей, прощальное выступление, последняя гастроль, плевок и проклятие – звонок беззастенчиво долог. Мысли прерваны, Иса зол!
– Сумасшедший дом, честное слово! – Иса вскакивает с кровати, выбегает из комнаты и бежит через столовую к прихожей. Но шарканье домашних туфель отца опережает его – тот уже добрался до входной двери, выпроставшись из облака табачного дыма и многолетней пыли своего кабинета. Встретившись взглядами, отец и сын смущенно здороваются. И хоть уже половина четвертого пополудни, но Иса с папашей еще не виделись.
За дверью возвышается пролетарий лет двадцати – крепкий, ладный, такому у станка стоять где-нибудь на Путиловском заводе, а он мнется тут на пороге и смущенно протягивает в кулаке что-то навстречу старшему Менакеру. Тот не понял, отпрянул сначала, но потом разглядел белеющее, тонкое.
– Письмо вам, – загудел посетитель.
