скачать книгу бесплатно
Четыре рассказа
Deni Vrai
Четыре рассказа собраны в одной обложке, как все мы под одним небом. В ком-то много экспрессии, другой задумчив и рефлексивен, но в целом это жизнь. И жизнь диктует нам свои правила, ставит задачи. Кто-то пройдет этот экзамен, а кто-то, возможно, нет. Одно точно, равнодушным не останется никто. Борцам за чистоту нации от гомосексуализма пожелает спокойной ночи мастер спорта по боксу, а дьявол с радостью поддержит сладкую беседу о прибыли и маркетинге. Маньяк обречен на встречу со старым нацистом. Ну, что ж, у каждого свой экзамен… пожелаем им удачи.
В поисках тепла
Мир летит мимо нас стремительно. Мы лишь пассажиры в бесконечном поезде мироздания. Мы заскакиваем в него, оглядываемся, входим в силу, находим себе место и… часто, ох как часто, едва согревшись и привыкнув, с ужасом сознаем, что скоро должны выйти. И успокаивает нас лишь одна призрачная, как все великое, мысль, что нагретое нами место, не будет забыто, что оно послужит кому-то еще, и возможно, если мы не сильно намусорили, то и добрым словом, кто-нибудь нас вспомнит. И мы выходим. А кто-то заходит.
Благодарят ли нас? Кто знает? Да, мы и знаем. Ведь мы занимаем чье-то место, кем-то уже нагретое, кем-то обсиженное и облюбованное. Кто-то уже радовался ему и, возможно, сочинял в уме сонеты. А может, принимал, как данность. Часто ли мы задумываемся об этом? Тревожит ли нас занятое нами место само по себе? Или мы воспринимаем его лишь отправной точкой? Чем-то, с чего можно начать. Начать привыкать, согреваться, жить…
Мороз ударил в город. Навис всей массой тяжелого неба. Тусклое серебро далеких звезд рассыпалось в воздухе. Сотни вспыхнувших точек метнулись в желтом облаке фонарного сияния. Метнулись и замерли, все вместе, в едином порыве, они подрагивали и кружились. Поднялись вверх и плавно осели обратно.
Резким движением, мужчина сбил с воротника осевшие снежинки. Повел плечом, поежился. На вид, человеку было лет сорок пять, пятьдесят. Круглолицый, щекастый и тяжелый. Малоподвижный взгляд обнаруживал столь же не легкий характер и, по всей видимости, того же веса ответственную, серьезную должность. Человек был высок, крупен, мясист, широк в плечах и движениях.
Состав взвизгнул пронзительно – надрывно. Прожектор головного вагона приближался к станции. Яростным напряжением он рвал сгустившийся мрак, пробиваясь сквозь бьющиеся в истерике снежные потоки. Но вся его сила свелась лишь к тому, что он предстал ожидавшим поезда людям подслеповатым, белым пятном на черном фоне. Бессмысленная, ничего не освещающая, круглая, тоскливая лепешка, заляпанная снегом. Но, эта лепешка дарила надежду. Надежду на тепло и уют. Каким бы ни был свет во тьме, он всегда остается светом. Люди на платформе зашевелились. Курившие торопливо вытягивали остатки дыма из сигарет. Говорившие, замолчали. Молчавшие, заговорили.
Вагоны ударялись сцепками, покачивались, тряслись и скрипели. Гулко стонало железо. Но теплый свет, лившийся через окна вагонов, согревал, оживлял усталые, загнанные за день души. Состав остановился. Постоял. Снова дернулся. Взвыл пневматическими усилителями и раздвинул двери.
Люди, которых, надо сказать, в этот поздний час было не так уж много, кинулись внутрь. Они словно боялись выпустить даже крупинку нагретого вагонами воздуха. Они давил друг друга и толкали. Хватали за плечи и талии. Направляли и подсаживали. Они штурмовали открытые двери из всех, данных им сил. Они бежали вдоль вагона, все еще следуя рефлексу преодоления. Садились на лавки, вскакивали и бежали дальше. И так продолжалось до тех пор, пока вагоны не качнулись, не дрогнули и не набрали скорость.
Тьма за окнами полетела мимо. Замелькали фонари, окна далеких домов, экраны мониторов контроля посадки. За окном все завертелось, слиплось и померкло. Электричка улетала во тьму, из которой и появилась.
Люди, явившееся из тьмы, едва связь с темным прошлым была разорвана, заметно расслабились. Движения их стали медлительнее, взгляды прозрачнее. Цепкость и ловкость оставила тела. Скаканье с лавки на лавку прекратились. Люди упивались размеренностью. Когда ехать долго, мелочи перестают интересовать. Мысль начинает работать глобальнее. И как только этот момент наступил, стало ясно, что попасть в вагон не всегда означает – согреться. Чтобы согреться, важно попасть в нужный вагон. Увы, но, найдя нужный вагон, еще одно открытие было неизбежно. Тепла и комфорта на всех не хватает.
В этот главный, теплый вагон люди заходили медленно и даже, словно осторожно. Они оглядывались, оценивали царящую среди собравшихся атмосферу и настроение и только после этого, степенно шли дальше. Занимали свободные уголки, ставили или вешали на крючки вещи, снова осматривались, в поисках, возможно, не увиденного свободного сидячего места… но сидячих мест не было.
Крупный, тяжелый мужчина вошел в вагон. Он окинул присутствующих властным взглядом. Ни на ком его взгляд не задержался долго. Мужчина был без вещей. Свободными руками он отряхнул куртку и воротник от снега, обстучал ботинки, снял шапку и тоже обстучал о бедро. После этого, двинулся вдоль вагона. Он, по-прежнему не задерживал ни на ком взгляд долго. Внезапно остановился. Огромная ладонь накрыла ручку – поручень с краю скамьи. Мужчина свел брови. Губы его дернулись, едва заметно пожевали сдержанное слово. Разглядывая одного из пассажиров, вымолвил:
– М-да.
Электричка завизжала надрывно и протяжно. Дала два коротких гудка и вагоны влетели в короткий тоннель под широким мостом. Прибавила ходу. Много остановок эта электричка пролетала мимо, не останавливаясь, набрав приличную скорость. Вагоны покачивало изрядно. Стоявшим в удобных местах теплого вагона, приходилось искать дополнительные опорные точки, дабы их не вышвырнуло из уютных углов прямо в проход или, еще чего хуже, кому-нибудь из сидящих на колени. Состав словно дорвался до раздолья, вырвавшись, наконец, из пут суетливого города. Он слишком долго и часто отдавал дань приличия частым городским платформам, и теперь, стальная душа его рвалась к огромному, непроглядному и черному свету ночной свободы. Как ни швыряло и как бы ни выкручивало руки, державшихся за поручни пассажиров, эта залихватская погоня за будущим не могла их не радовать, наполняя сердца сладкой истомой предвкушения, скорого прибытия к уютному дому. Даже сухая и бесстрастная данность, очевидного факта, невозможности прибытия к дому раньше означенного в расписании, времени, не могла испортить радости ощущения стремительного движения в нужном направлении.
Но не все радовались и наслаждались пролетающими мимо платформами. Случился в этом теплом вагоне человек, которого нисколько не беспокоило ни медленное пробирание поезда сквозь город, ни его залихватский свист и прыть среди укрытых ночной мглой лесов и полей. Человек этот попросту спал. Припав головой к острому углу, где сходятся окно со стеной, пропустив руки между колен, неестественно искривив, расслабленную спину, он распустил пухлые губы, за которыми виднелись погибающие под слоями желто-черного налета зубы, глаза его были закрыты. Он спал безмятежно, искренне и глубоко.
Нет такого поезда, в котором не произошло бы какого-то курьеза или случая. И уж точно, нет такого случая, который не мог бы вырасти в историю. Там, где есть люди, всегда есть место курьезам, случаям и историям. Большим или маленьким, серьезным и не очень, забавным ли, трагичным, место найдется всегда. Где есть человек, там будет и история.
Спавший у окна человек, так же как и любой другой, имел свою историю. Окажись рядом историк, он бы не счел историю этого человека важной. Ведь, как и все ученые, историк предан лишь великому…
Но, в спавшем человеке, великого не наблюдалось. На нем наблюдалась грязная, белая куртка, черные, не по размеру широкие штаны, серый, растянутый, вязаный свитер выглядывал из-под куртки.
Если присмотреться внимательнее, то несвежее лицо этого человека было интересным. Востроносое, с высоким лбом, окаймленным слипшимися вихрами… Но… к нему никто не присматривался. Хотя, надо отдать должное, и вниманием никто не обходил.
Человек этот ехал в вагоне дольше всех. Его можно назвать старожилом уютного оазиса среди зимней мглы и холода. Он вошел еще в Москве. Вошел в пустой вагон. До отправления оставалось минут двадцать, когда человек занял самую крайнюю, самую неудобную лавку на два места. Он долго искал позу, умащиваясь на двойном сидении, подтягивая ноги и пряча голову в отворот свитера. Таким его и нашли первые пассажиры. Тепло вагона дарило не только сладкие сны, но отогревало промерзшую одежду и белье, выгоняло из них дух звонкого мороза и возвращало родной, обычный, естественный дух.
Людей становилось все больше. Они наполняли вагон постоянно. Кто-то заходил прямо со станции, кто-то мигрировал из других, менее теплых вагонов. Уже через пару остановок, вагон был заполнен наполовину. На дальнюю от спящего человека половину. Но жизнь неумолима и суть вещей неизбежна. Люди прибывали, и вагон наполнялся все больше. Очень скоро две трети вагона было занято. Социум надвигался на спящего, как гроза наплывает на мирный, солнечный город.
Последнее купе, держалось дольше всех. Даже скамью напротив спящего не занимали. Люди оставались стоять. Переглядывались, поджимали губы, но не садились. Это продолжалось, пока одна женщина, не заметив общего отчуждения, не плюхнулась на скамью и, расставив у ног сумки, не вздохнула облегченно, ослабила повязанный на маленькую голову платок. Похожая на рыночную торговку, она, глянув на спящего, принялась возиться в своих сумках и авоськах.
Женщина была маленькая, кряжистая, с короткими, сильными руками. Мелкие глазки и маленький ноздрястый носик-картошинка. Она устала, вошла и села. Это чувствовалось. Даже было заметно, что она села стремительно, стараясь успеть, пока не заняли.
Все еще скованно и не решительно, рядом подсел мужчина, а затем, уже быстрее и проворнее, уселась еще одна женщина. Статус-кво был нарушен. И не прошло пары минут, как спящего толкнули и предложили занять одно место. Удивительно легко он проснулся, попытался подобрать ноги, затем, оценив бессмысленность этих попыток сел, ни на кого не глядя, придвинулся ближе к окну и вновь закрыл глаза. На последнее сидячее место сел крепкий парень, лет тридцати. Сел брезгливо, и немного наискось. Достал книгу и стал внимательно вчитываться.
А электричка, тем временем дальше пробиралась вдоль косых бетонных заборов отгораживающих опасные железнодорожные пути от безопасных, погружающихся в вечерний сумрак городских улиц. Электричка останавливалась, собирала запоздалых попутчиков, закрывала двери и уползала дальше. С очередной платформы она подобрала крупного, тяжелого мужчину.
– М-да, – произнес мужчина, и это означало, что он принял решение, и это решение будет исполнено. Он обвел взглядом людей сидящих в купе. Женщина в платке вязала, мужчина сидевший рядом то прикрывал, то открывал глаза. Он был худ и бледен, как и все, кто предпочел армии институт или чего еще хуже, какую-нибудь бестолковую и безболезненную болезнь. Женщина на краю лавки, немного взъерошенная, с острым носом и темными слегка хищными и неестественно темными на полном, розовом лице глазами, недовольно косилась на спящего человека. Сидевший рядом с человеком, крепкий мужичок, скуластый и серьезный, сдвигал брови и играл желваками, тщательно вчитываясь в текст книги.
– М-да, – отчетливее и ярче промычал возвышавшийся над всей этой неправильной картиной мужчина. Помолчав и оценив, что на него и глаз никто не поднял, тот отчеканил решительное:
– Так.
Он протиснулся между ног сидящих, нагнулся к спящему и не вежливо тряхнул того за плечо.
– Эй, але, – прогрохотал, глубоко и решительно мужчина, – подъем!
Спящий проснулся. Осоловелые глаза долго моргали собирая плывущий мир в единую картину, взгляд был направлен в нужном направлении. Разбуженный смотрел на возвышающуюся над ним плотную, огромную фигуру мужчины.
– Подъем, давай отсюда, – коротко и, привычно ультимативно, скомандовал мужчина. – Катись отсюда, дышать нечем.
Разбуженный молчал и затравленно, искоса смотрел на мужчину.
– Плохо слышишь? – голос мужчины гремел на весь вагон.
Счастливый человек, кто родился с таким голосом. Его невозможно создать или выучить, как песню. Его невозможно изобразить. Его можно либо иметь, либо слышать. Слышать и подчиняться. Густой, наполненный мощью, выливающийся из широкой глотки, как вопль сотен голосов, командных, уверенных, крушащих все на своем пути труб Иерихона. Тяжелый и уверенный, как и его владелец, такой голос не знает возражений.
Женщина в платке перестала вязать. Бледный мужчина разлепил глаза. Читавший поднял голову и посмотрел через плечо на разбуженного. Тот же, коротко обведя мутными глазами собравшихся, уставился в окно.
– Вставай, – приподнял голос, требовательный, огромный мужчина, отчего уши могло заложить у стоявших и сидевших поблизости. Снабжая для ясности свой голос еще и яростным взглядом, забыв про очевидную для ситуации брезгливость, он потянулся и рванул разбуженного за грязный лацкан и тот, как перо в руках гиганта, оказался на ногах. – Давай отсюда, – мужчина кивнул на дверь, ведущую в тамбур.
И разбуженный, как-то нервно дернувшись, как-то, не ясно кинув глазами вверх, а потом вниз, скривив свой губастый рот, ловко прошмыгнул мимо агрессора и легко и быстро оказался левее от дверей, в углу вагона, откуда и взирал на громадного мужчину затравленно и зло.
Мужчина же взгляда, направленного на него не видел. Он был занят разговором с соседями изгнанного из купе человека. Разведя своими огромными ручищами, он удивленно пожимал плечами.
– Как вы терпите? – недоумевал, агрессор, уже пробираясь, к освободившемуся месту. – Так будет сидеть и вонять, а вы будете нюхать.
– Настоящих мужчин нет, – тихо улыбнулась женщина с маленькими темными глазами и поправила волосы, стараясь ловко прибрать взъерошенность, – кто должен выгонять таких, мы, женщины?
– Да, как нет, – продолжал недоумевать избавитель, умащиваясь на сидении, отчего, читавшему книгу, пришлось сдвинуться почти на самый край двухместной скамейки. – Просто привыкли терпеть, вот и все.
– Я думал, задохнусь, – вставил свою реплику бледный, – ну а что, бить его что ли?
– Зачем бить, – громадный приподнял маленькие палевые бровки, – вытряхнуть его. Что мы дышать должны этим, что ли?
– Убивать этих тварей надо, – внезапно, не отрывая глаз от книги, выдал читающий.
– У каждого своя судьба, – вдруг ни к селу, ни к городу, сказала женщина в платке и принялась за прерванное вязание.
– Судьба, – недовольно хмыкнул гигант, – пусть его судьба в тамбуре воняет.
– Сильный мужчина, мечта любой женщины, – так же не совсем по теме, сообщила женщина с черными глазами. В ответ на это замечание, мужчина лишь смущенно кашлянул. А читавший приподнял глаза.
– Судьба, – покатал слово бледный мужчина, словно смакуя и размышляя глотать его или выплюнуть. И, вдруг, неожиданно громко, смутив даже самого себя, провозгласил:
– А судьба-то воняет не в тамбуре, а все еще тут. – Он ткнул пальцем в угол, где притаился изгнанный носитель пахучей судьбы, решивший, видимо, что судьбе уютнее пахнуть в теплом вагоне, а не в холодном тамбуре.
Все посмотрели в направлении тонкого, белого пальца. Громадный мужчина, кинул через плечо:
– Я сказал, вон из вагона! Я тебе сейчас голову оторву!
Мужчина не видел и не почувствовал, повисшей тишины в вагоне, и не увидел заинтересованных взглядов женщины в платке и остроносой. Он не оценил прилившей к щекам бледного еще большей бледности, и даже какой-то серости. Замолкло и оцепенело ни одно купе, а весь вагон. Что-то необычное, не такое как всегда или как должно быть, происходило за спиной гиганта. Что-то, что не укладывалось в обычную, и привычную всем картину окружающего мира. И это влекло, захватывало и пугало одновременно.
Загнанный, безропотно собирающий плевки и удары судьбы, погибший, забытый и опустившийся человек, привычно лишаемый и обираемый. Бессловесный и безголосый. Бессовестный и грязный, возвращался.
Он шел не нервно и не юрко. В его движениях не было ничего нового. Шел медленно, чуть прихрамывал. Не торопился, не старался выглядеть, как-то по особенному. Он медленно подошел к купе и так же медленно и слабо, как весь он, как вся его суть, сказал:
– Отрывай.
Гигант перевел на него взгляд, но не нашелся что сказать.
– Отрывай голову.
Женщина в платке прекратила вязать и уронила руки. Бледный коротко глянул на мужчину, опустил глаза ниже, искоса посмотрел на мужчину читавшего книгу и уронил голову, о чем-то задумавшись. Читавший, опустился локтями на колени и стал вчитываться еще яростнее и внимательнее. Над вагоном повисла такая тишина, что можно было слышать, как бьются сердца, как булькают пустые желудки, как тикают чьи-то ручные часы. Создалось впечатление, что даже колеса вагона стали стучать тише, стараясь не выделяться из общего замершего состояния.
– Отрывай, – повторил неумытый человек.
Громадный повел плечом, склонил голову. Вряд ли он делал столько движений и жестикуляций хоть в одном разговоре за всю свою жизнь. Он поднял и развел руки, вновь покачал головой и даже… чего никогда не позволял себе прежде, огляделся ища ни то поддержки, ни то подсказки. Но взгляд его натыкался на пустые, бесполезные лица занятых своими делами людей. Очень тихо занятых своими делами.
– Отрывай, – настаивал слабый и грязный субъект, – можем выйти на станции, там оторвешь.
Мужчина смотрел на собеседника внимательно, пристально. Несколько раз его губы дрогнули, но слова не сходили с них. Слова, которые всегда давали результат, рушили преграды и подавляли волю, никак не желали обрушиваться на этого тщедушного человечка. Да что слова, если прямой взгляд уперся в такой же прямой взгляд светлых, почти прозрачных, блестящих в желтоватом свете вагонных ламп, белым, пронзительным огнем глаз. Мужчина проглотил, невесть откуда взявшийся в горле огромный и несъедобный ком. Закашлялся нервно и по-детски тонко. Опустил глаза на руки. Но, в руках не было книги, в которую можно было бы погрузиться, не было шерсти, которую можно было бы вязать. Руки были пусты, круглы и волосаты. Долго смотреть на свои руки глупо. Мужчина понимал это, но продолжал смотреть на них внимательно.
– Отрывай, почему не отрываешь? – мерзкий тип не исчез, хотя в это хотелось бы верить. Сам он исчезать не собирался. А в ухо ему двинуть было так просто. Это было просто до безобразия. Это было очевидно просто. Вагон ждал развязки. Мужчина решительно поднял голову, открыл рот… глаза уткнулись в тот же прямой блестящий взгляд, прозрачных глаз.
– Я просто попросил вас выйти из вагона, – не узнав своего голоса, произнес мужчина. Он не знал ни этого голоса, ни этих слов. Он не узнавал себя. Опустил голову и стал выковыривать что-то из-под чистого ногтя.
– Сказал, оторвешь голову. Сказал, что убьешь меня. Убивай. – Человек не повышал голос. Он даже тверже его не делал. Он вообще ничего не делал. В его голосе было что-то заискивающее. То, что въелось так глубоко, что уже невозможно избавиться. Сам голос и не имел значения. В нем было большее, чем нотки, сила или интонация. В нем была пустота. Абсолютная, черная как мир за окном, холодная, как тот тамбур, в который его изгоняли. Безликая и мрачная, как все, чего мы не знаем.
– Поймите, – громадный мужчина уже не казался таким громадным. Он осел, втянулся, обмяк. Он крутил головой, понимая, что все это он не планировал, но надо было объяснить. – Я не то имел в виду… я не хотел… просто… пойми… те…
– Я понимаю, – тихо сказал человек, привычно опустил глаза, ссутулил плечи и, прихрамывая, побрел прочь из теплого вагона.
Выгодное предложение
Машина медленно вплыла на территорию церкви, повернула налево, качнулась на вспученной от напирающих снизу сорняков асфальтовой кочке, свернула за угол церкви, подкатила к самым дверям, остановилась. Двигатель стих, щелкнул остывающий под капотом металл.
Открылась дверь водителя, и священник вышел на дорожку. Он не стал закрывать дверь, глубоко вздохнул, сделал первый шаг к высоким резным дверям, остановился, постоял, глядя себе под ноги, поднял голову. Вытянув губы, он некоторое время смотрел на двери, на две бетонные колонны навеса над папертью, стал поднимать голову выше. Он не мог посмотреть на купола, для этого надо было податься назад, именно в этот момент, когда требовалось дополнительное движение, он замер, перестал поднимать голову. До блистающих желтым огнем крестов, взгляд его так и не добрался, священник вновь опустил голову, сделал еще один глубокий вдох, вытянул губы еще сильнее и шумно выпустил воздух.
В одну секунду он подобрался, слегка тряхнул плечами и сделал шаг к дверям церкви. Он сделал этот шаг быстро, почти стремительно, надо было сделать еще один такой же, затем еще и походка стала бы решительной, однако следующий шаг он сделал медленнее предыдущего, а еще один и вовсе тяжко и увесисто, всем телом перевалившись с ноги на ногу.
В притворе его походка приобрела ритм, и теперь он двигался равномерно, но раскачиваясь и размахивая руками.
– День добрый, батюшка, – торопливо поздоровалась прислужница, стоящая у прилавка со свечами.
– Добрый день, матушка, – ответил священник и прибавил шагу. Он не стал поворачивать головы, миновал среднюю часть, направился в ризницу.
Не сбавляя скорости, повалился в кресло, отчего, то скрипнуло и рвано грохнуло деревянными витыми ножками по полу. Священник откинул голову, закрыл глаза, лицо его совершенно расслабилось. Так сидел он долгое время, никто его не тревожил, никто не звал. Прислужники знали, если он задержался в ризнице, то его лучше не беспокоить. Даже если искать кто-то будет, надо сказать, что его нет.
Поднял одну руку, нащупал наперсный крест, погладил его, из горла послышался сдавленное гудение. Погудев, открыл глаза, подался вперед. Пошевелил губами, хлопнул себя по коленям. Сделав сильное движение вперед, оторвал тело от кресла, но тут же опустился обратно. Не давая отшатнуться корпусу, вновь подался вперед, одновременно толкнул руками колени и поднялся на ноги. Сделав два шага, подошел к висящей в углу иконе богоматери, трижды перекрестился, толкнул икону, и она тихо отъехала в сторону. Обернулся на дверь, когда повернул голову обратно, на том месте, где была икона, теперь красовалась массивная дверь сейфа. Судорожно набрал код, открыл дверцу и нервно достал зеленую пачку денежных купюр. Поднес к лицу, вновь кинул взгляд на дверь, положил деньги обратно, прикрыл дверцу сейфа, свел брови. Запер сейф, вернул икону на место, развернулся и пошел к двери. Выйдя из алтаря, осмотрел помещение.
Взгляд его остановился на прилавке, затем медленно проплыл по всему помещению и замер на человеке, стоящем у иконостаса. Человек смотрел очень внимательно и священника не видел. Он стоял далеко справа, поэтому и священник не заметил его сразу. Сейчас же он смотрел на человека неотрывно.
Человек был среднего роста, чуть ниже, стройный, одет в зауженный пиджак и легкие брюки, рубашка с воротником стойкой расстегнута на три пуговицы. Лицо мужчина имел аккуратное, ухоженная щетина, прямой чуть длинноватый нос, светлые, почти прозрачные глаза широко открыты. Волосы не длинные, но и не слишком короткие, слегка вьющиеся к концам красиво и естественно закинуты набок. От одного образа к другому мужчина переходил неспешно, но и этого было достаточно, чтобы стала заметна легкая хромота.
– День добрый, – поздоровался священник.
– Добрый, батюшка, – отозвался гость, не поворачивая головы. – Очень добрый день.
Некоторое время стояла полная тишина. Священник вновь посмотрел на свечной прилавок.
– Ушла помощница ваша, – вдруг сказал гость и перешел к следующей иконе, – дверку в вашей машине прикрыла и ушла.
Священник повернул голову к мужчине, постояв некоторое время неподвижно, отвернулся и пошел к выходу. По пути не встретив никого из помощников, вышел через дверь на паперть, покрутил головой. Но сколько не напрягал зрение, не мог различить ни единой фигуры. Особенно долго он всматривался в дверь подсобки, дверь была приоткрыта, перед дверью валялись грабельки, молоток, бликующий в лучах заходящего солнца, еще некоторые инструменты и больше ничего. Священник шумно вздохнул, развернулся и пошел обратно. В средней части он остановился, скрестил пальцы и стал рассматривать иконостас, краем глаза наблюдая за мужчиной. Тот в свою очередь переходил от одной иконы к следующей. Остановившись перед изображением тайной вечери, покачал головой и сказал:
– Эх.
Священник проследил взгляд мужчины, скривил рот.
– А вы знаете, у мусульман запрещено изображать бога и людей тоже нельзя. Они боятся, что изображение может получиться лучше оригинала, а это грех.
– Бога невозможно изобразить лучше, чем он есть, – наставительно поправил священник.
Мужчина обернулся и всплеснул руками. Он приоткрыл рот, было слышно, как он шумно вдохнул воздух. Затем он качнул головой, закрыл рот, вновь открыл, и замахал руками.
– Конечно, невозможно, – радостно воскликнул гость, – конечно! Но, – он особенно выделил это «но» и замолчал, свел впереди руки, оттопырив вверх оба указательных пальца, – но, зато его можно изобразить хуже, чем он есть.
– Так говорить, – покачал головой священник, – не надо.
– Не надо, – согласился мужчина, – говорить не надо.
Оба помолчали. Гость смотрел на священника ясным, радостным взглядом. Глаза его были столь светлы и прозрачны, что казалось они слепые. В то же время в них таилась странная выразительность. Священник подробно рассмотрел этого человека, и нашел его приятным и даже обаятельным. Хоть человек и вел себя странно, это не вызвало в священнике недовольства.
– Вас привело сюда, – священник помолчал, ожидая, что мужчина продолжит его фразу, но тот не продолжил, радостно взирая своими прозрачными глазами на облаченного в рясу священника. Священник сказал: – хотели помянуть кого-то?
– Кого? – Не понял мужчина.
Этот вопрос поставил священника в тупик. Он решил подойти с другой стороны:
– Проездом у нас?
– А, – тут мужчина оживленно закивал и даже махнул рукой, показывая, что догадка священника очень точна, – да, я проездом. По работе. Работа тут у меня.
