banner banner banner
Сложнее, чем кажется
Сложнее, чем кажется
Оценить:
Рейтинг: 5

Полная версия:

Сложнее, чем кажется

скачать книгу бесплатно

Сложнее, чем кажется
Ян Рубенс

Молодой известный художник Ян Рубенс – эгоцентричный и эпатажный, действительно гениальный, рано ставший успешным. И его друг – Константин Холостов – не менее одаренный музыкант. На чем строится дружба двух талантов? Отличается ли она от дружбы обычных людей? И от чего она разрушается? Цена каких ошибок измеряется в годах? И бывает ли мужская дружба?

Сложнее, чем кажется

Ян Рубенс

© Ян Рубенс, 2016

ISBN 978-5-4483-3506-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая. Книга Рубенса

Фамилия

– У меня когда-нибудь будут друзья?

– Конечно будут!

– Вряд ли кто-нибудь захочет дружить с таким…

– Когда ты вырастешь, с тобой захотят дружить все. Найдутся люди, которые будут все тебе прощать. Всего тебя прощать.

– А я буду виноват?

– Наверняка. Все мы в чем-то перед кем-то виноваты.

Мальчику исполнилось двенадцать лет – моложе Микеланджело, когда тот набрался наглости поступить в ученики к Джирландао. Карандаш он держал уверенно лет с трех, приемы штриховки и различные материалы освоил к пяти.

Еще совсем юн, но уже чрезвычайно привлекателен: невысок, но фигурка точеная; черты лица тонкие, глаза серо-зеленые светлые, нос прямой, ровный, линии губ и бровей четкие. Темно-русые волосы стригли ему коротко.

Первый портрет, написанный с него художник на Монмартре три года назад, сделал то, чего не сделало зеркало, – раскрыл ему его собственную красоту.

Жуковский не знал, чему его учить, но считал, что художественное образование необходимо мальчику хотя бы формально – как условие и условность современного общества. В художественной школе новый ученик был предоставлен самому себе: обычно сидел в углу мастерской и рисовал то, что приходило в голову или попадалось на глаза.

Иван Геннадьевич хорошо изучил историю своего подопечного: в его жилах текла княжеская кровь. Любящие родители, бабушка, прабабушка – счастливое семейство. Но – автокатастрофа. И нет ни прабабушки, ни родителей. Маленький ребенок в один миг лишается всего – благополучия, родительской любви, уюта, а по каким-то причинам – наследства (в эти юридические тонкости Жуковский не вникал). Но он помнил, как поймал маленького чужака в своей школе полгода назад – на воровстве красок. Хотел пристыдить, пригляделся: неестественно худой, в дорогой по тем временам, но уже изрядно поношенной одежде, – мальчик не пытался сбежать. Жуковский наклонился к нему как можно ниже, заглянул в лицо, хотел посмотреть в глаза:

– Ты у нас учишься?

– Нет.

– Это твои краски?

– Нет.

– Зачем ты их берешь?

– Мне нечем рисовать.

Жуковский выпрямился. Что значит, если ребенок явно из какой-то особенной семьи, идет на воровство простых акварельных красок?

– Как тебя зовут?

– Ян.

– А фамилия?

– Рубенс.

– Ты шутник?

– Нет. Я – Ян Рубенс.

В обычной двухкомнатной хрущевке пахло корвалолом. Здесь Ян жил с бабушкой, которая тихо умирала в маленькой комнатке, отдав внуку большую. Зачем Жуковский сюда пришел? Пока единственное, что смог себе объяснить: жалко парнишку, вдруг смогу помочь? В конце концов, у него в животе урчит, а он краски ворует… Купил по дороге кое-какой еды и лекарств – Ян сказал, что нет совсем ничего.

Подошел к бабушке… Такие лица встретишь у русских мастеров XVIII века. И вдруг слабым, но невероятно чистым голосом женщина (да, сразу не старушка, а именно женщина!) произнесла:

– Я не знаю, кто вы, но прошу вас, поверьте: таких, как мой внук, теперь нет. Последний, кто был до него, умер в начале XVI века. Его звали Леонардо… Помогите ему, когда я умру. Больше у него – никого…

«Кому помочь? Леонардо? Зачем я сюда пришел…» – Жуковскому стало неловко, он растерянно поклонился больной и вышел к Яну.

– Ну! – потер он свои большие ладони. – И что ты рисуешь? Давай посмотрим! – Иван Геннадьевич звучал громко, казался воодушевленным, пытаясь приободрить не то Яна, не то самого себя.

Комната, что побольше, была обставлена традиционно отживающе для того времени – лакированная стенка темного дерева, несуразно огромный овальный стол с бледно-желтой клетчатой скатертью, похожей на покрывало. Четыре стула вокруг, с подушечками, расшитыми, может, еще бабушкой бабушки. В углу софа, напротив – черно-белый телевизор на широкой пузатой тумбе. Громоздко, тяжеловесно.

И среди этой советской безвкусицы – холсты, листы бумаги и картона, обрывки блокнотных страниц. Все изрисовано, исчерчено, исписано. Как и полагается, лицом к стенам – картины, в явно самодельных рамах.

– Можно?

Ян кивнул, поджал губы и съежился где-то в углу, глядя в пол. Жуковский все так же ободряюще, но все же несколько снисходительно похлопал его по плечу: мол, не бойся, сильно критиковать не буду, подскажу что-нибудь. И взял первую попавшуюся картину, примерно метр на полтора, вертикальной развертки. Надо же, с большой площадью работает! Смело для двенадцати лет. Сейчас посмотрим… И он повернул ее лицом к себе.

И тут время для Жуковского сжалось, в сущности – на всю жизнь. Сжалось вокруг худенькой фигурки, прижавшейся к стене у входа в комнату. Сжалось, потому что бабушка, кажется, была права…

Целая жизнь уместилась на холсте метр на полтора. Иван Геннадьевич издал звук, похожий на всхлип: не мог вдохнуть. Кто он? Кто он – Жуковский – рядом с этой Мадонной? И какое право он имеет вообще кого-то чему-то учить? Он даже не подмастерье…

Классический сюжет. Каждый художник должен пройти через это, у каждого должна быть своя Мадонна. На картине, видимо, мать мальчика, с младенцем на руках. Если бы Жуковскому еще два часа назад сказали, что мальчик в двенадцать лет нарисовал Мадонну, – он бы улыбнулся, умилился и подумал бы ровно так: классический сюжет. И только. А что ему думать теперь?

Что за техника? Кто еще так писал? Это его собственная манера? Он же совсем мальчишка! Откуда свет? Как он это решил? Как добился такого объема?

А какие у нее глаза! Глаза…

Время оставалось сжатым. Жуковский понял, что если сейчас обернется, не сможет и секунды смотреть в глаза ребенку, о котором только что думал так снисходительно. Стыдно. Мальчик! Ты знаешь, кто ты? Как обернуться к тебе? Как тебя называть? Что сказать и о чем спросить? Можно я запишусь к тебе в ученики? А ведь тебе всего двенадцать лет…

Мадонну будто убрали под залитое дождем стекло… Слезы? Мне сорок два! Я тридцать лет о них не вспоминал.

Иван Геннадьевич поклялся себе поставить мальчика на ноги.

– Ян Рубенс?

– Да… – Ян с готовностью оторвался от стены и робко двинулся к Жуковскому, вытягивая шею. – Вам нравится? Это моя мама. Она… погибла. Разбилась на машине. С папой. А на руках – я. Но, правда, с фотографии. С моей. А мама, она из памяти. Я ее… помню.

– Рубенс… Ты не будешь великим художником.

– Почему?

– Потому что ты уже… великий художник.

– Я?

Жуковский решил больше ничего не смотреть. Он оставил Яну денег, подошел к бабушке и пообещал никогда, никогда не оставить ее внука без помощи. Женщина посмотрела пристально. Выдохнула. И больше уже никогда не вдохнула.

ПРОТИВОПОЛОЖНОСТИ

С Костей Холостовым они работали почти год. Получалось хорошо. Им не исполнилось и девятнадцати, когда их первый сингл вошел в топ в первую же неделю радиоэфира. Еще через одну вышел на первое место в национальном чарте одной из самых авторитетных музыкальных радиостанций. А радио тогда развивалось сумасшедшими темпами. Директор группы строил планы на Европу. Америку не рекомендовал – там другой менталитет, а тексты на английском, – они поймут слова, но не смысл, что будет губительно для дуэта на этапе становления.

– Почему английский? – спросил Костю Рыжий, барабанщик, самый старший в составе группы.

– Я рос за океаном, для меня английский – родной язык. И музыка та – тоже родная. Я не хочу писать на русском.

– Но у нас на английском никто не пишет и мало кто понимает. Ты не боишься, что тебя не примут?

– Боюсь. Но я не хочу писать на русском, – Костя всегда гнул свою линию. – Зато, благодаря Рубенсу, в Европе нас принимают на ура, – умел он оценить не только собственный вклад.

Первый альбом пришлось записывать спешно: публика требовала концертов, а ездить не с чем. Работали на износ, и Ян почти не рисовал – от усталости и нехватки времени.

Только несколько карандашных набросков Холостова…

И вот они готовились отмечать свое девятнадцатилетие – угораздило родиться в один день одного года. Костина подружка Марина усиленно флиртовала с Рубенсом, недвусмысленно намекая на какой-то суперподарок. Сволочь… Между прочим, у ее парня день рождения в тот же день! При чем тут я? Яна воротило, и он пытался заставить себя не радоваться тому, что между Костей и этой лахудрой намечается раскол.

Конечно, Марина была не лахудра, но в глазах Рубенса заслуживала еще и не таких «званий».

Холостов делал вид, что ничего не замечает, ценил неприступность и неподкупность Яна, но с опаской ждал, когда же тот сдастся.

Про Марину все знали всё: мужчины – смысл ее жизни. Костю ценили за терпение и уважали – за то, что добился статуса ее официального парня. Но она не переставала охотиться за любыми «достойными джинсами». А Рубенс был «очень достойными джинсами», и Костя это прекрасно понимал.

Особо стойкие с «лахудрой» ссорились, чем вызывали острое ее недовольство. Однако девица она была видная, стервозная, весьма неглупая, поэтому отказывали ей немногие, хотя подобное нарушение границ и грозило крупной ссорой с Холостовым. Ян «держался» уже четыре месяца. Он не любил Марину всей душой – как только можно не любить подружку человека, которого считаешь своим другом. Тем более раздражало Яна, что она постоянно пыталась то прижаться к нему, то погладить, то потрогать – за плечо, за локоть, за руку. И вот, после очередных прижиманий Марины в студии, Костя не выдержал:

– Ян, поговорить бы…

– Да, конечно, – Ян всегда готов с ним говорить. – Покурим? – Они вышли на лестницу. – Что-то случилось?

– Случилось давно. Просто надоело на это смотреть, – Костя уселся на ступеньки, глубоко затянулся. – Я вижу, как она возле тебя крутится.

– Не думай даже! Ради бога… – Рубенс схватился за перила, отклонившись при этом назад, будто пытаясь удержаться на ногах. – Ничего у меня с ней не может быть.

Ему хотелось сказать что-то очень важное, то, что заставит Костю никогда больше не переживать и забыть про возможное соперничество: никакую девчонку Ян у него не уведет. Но сейчас он не был готов сообщить это «важное», да и неизвестно, готов ли Костя такое «важное» услышать. Ян не придумал ничего лучше, чем ляпнуть:

– У меня тоже есть своя Марина. И кроме нее мне никто не нужен, – ну, придется, видимо, учиться врать и про это.

– Тоже Марина?

– Ну не Марина она, конечно. Хотел сказать, что у меня есть девушка. И я не собираюсь ей изменять. Не в моей натуре. Хотя, ты, говорят, можешь легко.

– Так я же для тренировки! – Костя улыбнулся и гордо расправил плечи. – Форму-то нужно поддерживать!

– Ну, твоя Марина точно так же к этому относится. Поддерживает форму.

– Да знаю я, – с досадой отмахнулся Костя. – Но ты же понимаешь: нам можно – им нельзя. Все просто.

– Понимаю. Но и ты пойми, у нее тоже все просто: раз можно тебе, можно и ей. К тому же, она тебя заполучила. Она спокойна, никуда ты не денешься.

– Нет, – что-то щелкнуло в Костином тоне. – Не заполучила. Меня никто не заполучил. И не заполучит.

– Я понимаю тебя. Но она считает тебя своим парнем. Своим собственным.

– Я… – перебил Костя. – свой. Я только свой собственный.

Он был противоположностью Яну во всем: чистокровный и абсолютный любитель женщин, коих перебывало у него множество, помимо Марины. Безусловно уверенный в своей исключительности, в своем музыкальном и вокальном таланте, и уверенный небезосновательно. Прямолинейный, бескомпромиссный, агрессивный скептик и провокатор: судил резко, оценивал жестко, рубил с плеча. Всегда воинственный, всегда с вызовом, зачастую непредсказуемый. Демонстративно хамить, эпатировать, «брать на слабо» – его хобби.

Завоевать его доверие было чрезвычайно сложно, его побаивались.

Но Костя был до восхищения притягателен! Продюсер ухватил в нем главное: плохой мальчик, отрицательное обаяние. Искрометное чувство юмора. Умен, начитан и образован. С ним хотели дружить, к нему буквально набивались в друзья. Он никого не подпускал. И Яна тоже долго не подпускал.

Рубенс любил рисовать Костино лицо, особенно в моменты, когда тот слушал только что записанные песни: суровое, даже немного злое. Нахмуренные брови, плотно сжатые губы. Сосредоточенный, застывший в одной точке взгляд. И эти губы…

Фигуру Кости он всегда рисовал по памяти.

На их дне рождения Марины не случилось. В студии она тоже больше не появлялась. А после разговора про нее парни начали сближаться, стали говорить больше и о большем. И Ян показал Косте свои картины.

Костя смотрел долго. Смотрел внимательно. Он не мог оценить художественных достоинств работ, но его эстетического воспитания хватило, чтобы понять, с кем ему повезло оказаться рядом.

– Так ты гений? – ухмыльнулся Костя. Ухмыльнулся, хоть и понимал, что это лишнее. Но уж очень не хотелось выглядеть пафосным.

– Ну! Еще какой! – закатил глаза к потолку Ян, пытаясь подхватить тон – не то шутливый, не то едкий: Костю иногда сложно понять.

– Еще какой… – и куда-то делась ухмылка, и голос прозвучал тише, задумчивым эхом Рубенсовых слов.

– Прекрати, – растерялся Ян. – В музыке мне до тебя все равно далеко, – он все еще не привык к тому, что им восхищались.

– А в живописи мне до тебя – никогда. – и Костя не повел привычно плечом, не фыркнул, не хмыкнул. Не увидел Ян ни одной из его фирменных штучек, призванных демонстрировать безразличие к своим же словам.

Это первая фраза, которую Костя Яну – просто – сказал.

С того дня Холостов пытался разобраться в себе: хочет ли он быть с этим человеком потому, что тот явно больше, чем талант, и за ним явно больше, чем будущее современников? Или же Ян просто замечательный человек, на него можно положиться, ему можно доверять и так далее? А может, и то, и другое?

И Костя учился укрощать свой строптивый нрав, усмирять свой «дурной» характер, набирался храбрости открыться. Давалось с трудом, но он пробовал на слух слово «друг», испытывал на прочность слово «всегда», пытался осознать смысл слова «рядом».