скачать книгу бесплатно
7 футов над килем
Алексей Николаевич Мягков
Как сказал директор издательства Союза писателей Петербурга: «Это одна из самых веселых книг о моряках и море».
Алексей Мягков
7 футов над килем
Остров старого капитана
В ту ночь мне по обыкновению хотелось спать, но спать было нельзя: вскоре предстояло сдавать преподавателю навигации Бромфинбергеру кучу навигационных прокладок – долги, скопившиеся за семестр. Без них Бром не ставил зачёта, а без зачёта не допускали к экзамену, и скорый на расправу деканат в сговоре со строевой частью вместо отпуска отправил бы меня в “роту дураков” – отстойник, где после каждой сессии оседали унылые двоечники и весёлые пьяницы – самовольщики. Штрафники работали по двенадцать часов в день, ночами готовясь к пересдаче. Мне уже приходилось мыкать горе в этом “особом” подразделении, где я циклевал пол битым стеклом. На коленях образовались мозоли, как у верблюда, и явно обозначился безобразный горб.
Вспоминая это весёлое время, я потел и таращил слипавшиеся глаза, вглядываясь в конфигурацию коварных прибрежных мелей.
В большом классе с двумя рядами широких, отполированных рукавами столов страдал той ночью над картами ещё один человек – пожилой капитан с курсов повышения квалификации: наутро ему тоже предстояло сдавать зачёт. Капитан кряхтел, тихонько матерился и поминутно менял очки, которых у него было великое множество.
Чтобы немного отвлечься, я вышел в коридор, где широко разливалась ночная тоска казённого заведения. Тоска была настояна на запахе мастики, табачного дыма и пропаренного форменного сукна. Я закурил, и тут же из-за угла вынырнул помощник дежурного по учебному корпусу, сокращённо – “ПОУК”. В руках у паука была книжица, куда он записывал нарушителей. За сутки следовало выявить не менее тридцати нерадивых курсантских душ. Если паук не наскребал положенного числа кляуз, дежурство его считалось неудовлетворительным, и через сутки он заступал снова. Такой порядок установил начальник строевого отдела, безмерно радевший о дисциплине. Паук был курсантом четвёртого курса, я – третьего. Он раскрыл кондуит и приблизился официальным шагом, держа наперевес авторучку.
– Курение в неположенном месте, – констатировал он. – Ваша фамилия, товарищ курсант?
– Шёл бы ты спать, милый, – дружелюбно посоветовал я, – а то у тебя от служебного рвения запор приключится.
Паук взглядом сосчитал мои курсовки и решил, видно, что связываться нет никакого смысла.
– Тогда хоть закурить дай! – ворчливо попросил он.
– Это, пожалуйста, – я протянул ему пачку, – много недобрал?
– Ещё десятерых нужно отловить, – пожаловался паук.
– Доберёшь! – утешил я его. – Наутро мороз обещали, народ будет под койками от зарядки прятаться, только нагибайся! А если и этих не хватит, придумаешь сам.
– У меня и так половина замечаний – фиктивные, – признался паук. – Придумываю всяких там Пупкиных и Тютькиных, у которых, якобы, бляхи не надраены.
Паук убрался. Хлопнула дверь, и в коридор вышел капитан. Он был без очков и, может, поэтому энергично крутил седой круглой головой, хотя глядеть было совершенно не на что. Лишь сердитые портреты знаменитых мореходов скучали на стенах, да в конце коридора бесшумно крался в свою роту загулявший первокурсник.
Капитан достал трубку, пыхнул душистым «Кланом», и мы разговорились.
– Я ему объясняю, – сипел морской волк, – ты же, Бромфинбергер, у меня курсантом на практике был, гальюны драил, и я тебя не обижал! А теперь гоняешь меня как последнего салагу! Только носом синим помахивает, зараза!
Тут я рассказал капитану, как мы однажды накануне экзаменов изготовили из папье-маше муляж этого знаменитого носа, покрасили фиолетовыми чернилами, чтобы придать сходство с оригиналом, установили в классе и стали, по обычаю дикарей, метать в него острые предметы. И конечно, сам Бром тут же заявился узнать, нет ли у его питомцев вопросов по билетам? Дежурный подал команду, мы застыли, а Бром долго и внимательно разглядывал муляж с торчащими в нём иголками и чертежными перьями. При этом он инстинктивно ощупывал собственный нос, словно проверяя его сохранность.
– Похоже! – наконец заключил Бром. – Вопросы есть? Нет? Ну, занимайтесь, паразиты!
Умный человек – он не обиделся, а нам, пусть и ненадолго, стало стыдно. Брома уважали, он заставлял нас знать навигацию.
– Хотите – помогу? – предложил я капитану.
Он согласился быстрее, чем я успел пожалеть о своём порыве. Мы вернулись в класс и подошли к столу.
– Ой! – сказал я, поглядев на линию курса.
– Где? – капитан повис лицом над картой, судорожно перебирая в кармане очки.
– Да вот же! – я щёлкнул ногтем. – Видите, здесь маленький островок? А вы через него курс проложили.
– Вот сволочь! – капитан шарахнул кулаком. – Это ж всё переделывать! А я же тушью всё нарисовал! Ой, горе-то, ой, горе! – запричитал он дьяконским басом.
– Горю можно пособить, – распевно заметил я. – У вас бритвенное лезвие найдётся?
Лезвие нашлось, и я, примерившись, стал аккуратно срезать с карты островок.
– Бром вглядываться не будет, – пояснил я, – а все островки на белом свете даже он не помнит.
– Ну и дела! – изумился капитан, когда от злополучной суши не осталось и следа. – Ты, сынок, часом не гидрограф будешь?
– Гидрограф, – потупился я.
– То-то я гляжу, как ты ловко с ним разделался! – повеселел капитан. – Лихой вы всё же народ! Если завтра всё сойдёт – угощаю тебя. Вы куда ходите?
– В «Мутный глаз», – доложил я название пивного бара.
– Это который «Нептун»? – уточнил капитан. – Значит так! – он уже командовал. – Завтра сдаю зачёт, – он кивнул на карту, – и снимаю тебя с занятий. Кто у вас начальник факультета?
Я попытался отклонить протекцию и объяснил, что, в конце концов, могу улизнуть и без помощи начальника факультета, но капитан желал, чтобы всё было устроено “в соответствии с хорошей морской практикой”.
На следующий день, когда мы играли на “Камчатке” с приятелями в “балду”, а преподаватель пытался привлечь наше внимание к неоспоримым преимуществам советской экономики, дверь распахнулась, вошёл капитан, огляделся, ткнул в меня пальцем и заявил эконому, что с разрешения начальника факультета забирает вот этого курсанта.
– Куда? – поражённый капитанским натиском, удивился молодой доцент.
– В «Мутный глаз»! – с моряцкой прямотой отрезал кэп.
Курсанты дружно заржали.
– Прошу разрешения? – я встал.
– Э-э-э-э! – начал было доцент, но капитан, не дожидаясь, пока этот длительный звук обретёт членораздельность, вытащил меня из аудитории.
Свежий человек, попавший ненароком средь бела дня в пивной бар «Нептун», или “в миру” – «Мутный глаз», обыкновенно поражался обилию синих курсантских воротников. Капитан тоже удивился.
– Ну и дела! – громко пробасил он. – А кто же на занятиях?
– Есть и такие, – заверил я. – Много нас, на всё хватает.
За столиком, куда мы присели, мужественного вида усатый пятикурсник прихлебывал пиво, изредка заглядывая в лежавшее перед ним секретное пособие по военно-морской подготовке. Он с уважением поглядел на тёмные, как старые пятаки, капитанские нашивки, покосился на мои курсовки и неторопливо отодвинул в сторону пол дюжины пустых кружек. Пятикурсник был крепок телом, невозмутим и сосредоточен. Задевая столики широченными бёдрами, проплыла официантка и, сонно щурясь, приняла заказ.
– Надо было бы тебя, конечно, в ресторан пригласить, – посетовал капитан, обмакивая в пиво солёный сухарик, – да вечером дружок приезжает из Москвы – заместитель министра морского флота, встретить нужно, посидеть, живых и мертвых вспомнить.
Он задумался, а я отметил, что про начальственного дружка он упомянул без малейшего хвастовства.
– Ничего, – сказал я, – и здесь хорошо.
Пятикурсник поднял глаза, поглядел на задумавшегося капитана, сунул за пазуху секретную книгу и дружелюбно улыбнулся. Глаза у него оказались трезвыми и внимательными. Через полчаса он уже вовсю руководил нашим скромным застольем: заказывал пиво, веселил анекдотами, уважительно именовал капитана – “мастером”, а мне обещал всяческую помощь и покровительство. Они с капитаном вспоминали свои плавания, иностранные порты, забавные случаи, экзотические напитки, у них нашлись общие знакомые; в общем, происходило отрадное братание поколений, но при этом общительный старшекурсник ни разу не позволил себе фамильярности. Я больше помалкивал – за границей мне бывать не приходилось, а рассказывать, как я с мокрым задом во время практики катал на Севере железные бочки, как-то не тянуло. И хотя капитан помянул молодечество, с которым я устранил зловредный остров с карты, этого было мало, чтобы конкурировать с бравым пятикурсником.
– Мастер, а не усугубить ли нам? – спросил усатый, когда капитан выцедил пятую кружку. Сколько пива булькало к тому времени в само?м усатом – не знал, наверное, даже он сам.
– Даю “добро” усугубить! – согласился капитан, но почему-то уже баритоном.
– Ласточка! – гаркнул курсант.
Словно из-под земли появилась низкорослая, неопрятная бабёнка, вечно ошивавшаяся в баре и служившая на посылках.
– Ласточка, – велел пятикурсник, – вот тебе пиастры, слетай, сама знаешь – куда, принеси, сама знаешь – что.
Просветлев отёчным лицом, бабёнка умчалась, топая мужскими ботинками, и через десять минут вернулась с двумя флаконами портвейна. Я поглядел на этикетки и затосковал. Но в «Мутном глазе» привередливость была не в чести, и я понадеялся на свой молодой организм.
Усатый крепыш налил Ласточке и разрешил оставить сдачу. Принесли чистые стаканы.
– Моряки мы или нет? – спросил пятикурсник, с отменной точностью распределяя смертоносную жидкость.
– Конечно, моряки! – расчувствовался капитан. По всему было видно, что бойкость усатого ему по душе.
– Хорошая лоза, – заметил я, отхлебнув полглотка.
Пятикурсник уловил иронию и поглядел неодобрительно. После второго стакана капитан утратил румянец, но сохранил весёлость.
– Однажды на вахте мне не спалось…, – затянул он, было, песню своей молодости, но одумался и спросил, где гальюн.
– Я провожу вас, мастер! – вызвался учтивый старшекурсник.
– Сам дойду! – отрезал мореход, поднялся и, постояв некоторое время, довольно уверенно двинулся в нужном направлении.
– Слушай, – наклонился ко мне усатый, – отдай мне этого мастодонта, ставлю коньяк!
– Как это – “отдай”? – изумился я. – Что он – девка, что ли?
– Насчёт девок это ты хорошо придумал! – обрадовался курсант. – Эт-то надо покумекать! Ну? Коньяк ставлю!
– А что же ты ему коньяк не поставил, если он тебе так полюбился? – ехидно спросил я.
– Потому что я умный, – объяснил крепыш, – знаю, что делаю.
Я пригляделся и увидел, что он действительно очень умный и наверняка знает, что делает. Но мне тоже хотелось знать.
– Говори толком, чего тебе надо? – потребовал я.
– Не понимаешь? – искренне удивился он.
– Не понимаю.
– Это потому, что молодой ещё, – снисходительно заметил он, – ну, ладно, не обижайся. У меня через год распределение. Теперь понял?
– Понял. Хочешь, чтобы он тебя пристроил на выгодную линию?
– Не будет из тебя толку, – он грустно покачал неуставной шевелюрой. – На черта мне сдались все эти ваши линии? Ты слышал, у старца кореш в министерстве! Ну? Если это дело с умом провернуть, можно сесть на знатное место!
– А как же море? – спросил я и тут же понял, что сморозил глупость.
– Море, море, море! – пропел он задумчиво. – Ну что, согласен отвалить в сторону? В долгу не останусь!
– Да я и так в стороне, – честно признался я. – Это ваши с ним дела.
– Правильно! – пятикурсник звякнул о мой стакан. – Твоё здоровье!
Капитан вернулся. Потом по его стопам сходил я, а когда снова сел за столик, понял, что курсант уже далеко продвинулся.
– Встретим вашего друга и сразу закатимся в гости, – вкрадчиво убеждал крепыш. – Слово моряка, мастер, вы не пожалеете о сегодняшнем вечере!
– Ты настоящий парень! Мы с тобой ещё поплаваем! – капитан уже разговаривал тенором, точно оперный душка.
Я не стал дожидаться, когда он доберётся до дисканта и откланялся.
Через пару лет я наткнулся на фамилию капитана в статье, где разбирались подробности аварии: мой знакомый среди бела дня с полного хода высадил своё судно на маленький островок – тот самый, что я когда-то недрогнувшей рукой срезал с карты. Статья была подписана членом специальной комиссии, и это был бывший крепыш курсант-пятикурсник.
Кстати, коньяк он так и зажилил. Мистика и безобразие!
Сингапур – Гамбург
Ивашкин совершенно не соответствовал своей фамилии: не было у него ни носа картошкой, ни белокудрости, ни голубоглазости. А был он черняв, горбонос, зеленоглаз, и если бы ему пришла вдруг в голову сумасшедшая мысль раскопать свою родословную, то в бесконечной череде предков обнаружились бы, к его удивлению, и татары, и евреи, и даже персы, а среди них подвижники и обыватели, богачи и бедняки, герои и доносчики, религиозные фанатики и стоеросовые богоборцы. Но Ивашкин своих предков не знал, а поэтому мог числить себя истинным русаком, то есть человеком, инстинктивно сознающим, что безопаснее вовсе почитать себя выращенным в колбе с разрешения начальства.
Итак, коктейль из пращуров, сгустившись во плоть, образовал Ивашкина – одарённого лентяя, бывшего студента и бывшего сигнальщика крейсера «Коллективизация».
Окончив школу, Ивашкин зачем-то поступил на философский факультет Ленинградского университета, откуда в середине второго курса был изгнан за то, что в пивном баре «Медведь» подрался с доцентом, читавшим у них курс марксистско-ленинской эстетики. Недоделанного философа призвали на флот, где он, благодаря сметливости и врождённой способности воспринимать идиотизм как затейливую игру ума, вскоре сделался справным матросом и отличным сигнальщиком. Командование его отличало, хотя зоркое начальственное око прозревало в Ивашкине подспудную готовность к взбрыкиванию.
Взбрык поимел место в далёком Сингапуре, куда «Коллективизацию» направили с официальным визитом, дабы продемонстрировать белу свету калибр орудий, боеготовность и чистоту мирных намерений. Миротворческая миссия готовилась столь тщательно, что инструктажи, политинформации и беседы о происках империализма довели личный состав до состояния запредельной бдительности, но на Ивашкине это не сказалось, поскольку ещё с пионерских лет он научился засыпать мёртвым сном, как только выступающий произносил слово «Товарищи!»
Спал Ивашкин с открытыми глазами и при полной неподвижности организма, а потому считался самым прилежным слушателем.
В Сингапуре Ивашкин пропал, то есть буквально исчез, словно провалился сквозь асфальт на людной улице. Офицер, возглавлявший группу и каждые десять минут пересчитывавший матросов по бескозыркам, тут же прекратил увольнение, пригнал свою “отару” на борт, доложил о происшествии, потом пришпилил к галстуку покаянный рапо?рт и попытался повеситься на портупее от кортика, но лишь вывихнул челюсть и был изолирован в санчасти, где потихоньку играл в карты с доктором и потягивал спирт, а в свободное от этих занятий время усиленно конспектировал первоисточники, готовясь к неизбежной разборке.
Бесконтрольное изучение классиков марксизма-ленинизма оказало на него весьма странное действие, и по возвращении в родную базу он написал письмо в ЦК КПСС с предложением одностороннего разоружения и создания многопартийной системы, после чего его заболевание было признано безнадёжным и его уволили из вооружённых сил, а впоследствии он приобрёл известность как поборник защиты насекомых.
Поиски матроса продолжались двое суток, лучшие криминалисты сбивались с ног, а правительство даже негласно вошло в контакт с местной мафией, и та заверила, что к исчезновению Ивашкина никакого касательства не имеет. Излишне говорить, что всякое общение «Коллективизации» с берегом было прекращено, командир крейсера всё чаще поглядывал на свою портупею, особисты писали многостраничные доклады о происках спецслужб, и все обсуждали неизбежность скорых вакансий.
Ивашкин объявился, когда в клюзах уже грохотали якорные цепи. Пропажу доставили к борту на большой джонке, изукрашенной цветными бумажными фонариками. Ивашкин возлежал на горе шёлковых подушек в компании разномастных девиц, оказывавших ему всевозможные знаки внимания. В джонке находился также жёлтый полицейский чин, благосклонно взиравший на идиллию и приговаривавший тонким голосом: «Те-те-те! Карос, русико! Карос, русико!»
Ивашкина подняли на палубу, глаза у него были как у кота, обожравшегося сметаной, а ноги подкашивались от слабости, но он нашёл в себе силы доложить по всей форме, что прибыл из увольнения без замечаний, а подробности изложит в письменной форме. Следом на борт подняли многочисленные презенты от благодарных почитательниц ивашкинских талантов. Полицейский чин со своей стороны поблагодарил командование крейсера за образцовое проведение визита, назвал Ивашкина “могучим посланником доброй воли”, добавил: «Те-те-те! Карос, русико!», отдал честь и смайнался в джонку.
Отоспавшись, Ивашкин написал на удивление короткий рапо?рт, суть которого сводилась к тому, что он выпил в городе лимонаду и потерял сознание, которое вернулось к нему лишь у борта родного крейсера. Все попытки уличить его в осмысленном безобразии ни к чему не привели. Ивашкин охотно признавал факт злонамеренной провокации, но по сути самой провокации ничего путного сообщить не мог и только горестно твердил: «Виноват! Опоили, сволочи!» На том дело и кончилось, но оставлять на службе столь популярную фигуру, каковой сделался Ивашкин, было совершенно недопустимо, и его под благовидным предлогом комиссовали, отпустив на все четыре стороны.
