скачать книгу бесплатно
Пятница и суббота
Алексей звонил в дверь уверенным длинным звонком, подталкивал вперед товарища, которому неловко было идти в гости выпивши.
– Ничего-ничего, – говорил Алексей, – ща добавим, пока не выветрилось.
Дверь открылась, и на лестничную площадку, высыпали двое малышей – погодки трех и четырех лет.
– Ах вы, мои засранцы! Ах вы, мои спиногрызики, – расплылся в улыбке папаша, присел до нужного уровня и, качаясь в неудобной позе вприсядку, по очереди поцеловал выбежавших сынишек. Нежная интонация с лихвой покрывала грубость выражений.
– Смена растет! – не без гордости проговорил Алексей, вставая, схватившись за рукав друга, проникая в квартиру и увлекая всех за собой.
Тут уже прыгал, норовя лизнуть в лицо, здоровый пес – немецкая овчарка.
– Мухтар, это свои. Свои, Мухтар! Сейчас он тебя понюхает и больше не тронет, – объяснял Алексей. Но собака была настроена на редкость дружелюбно, так что гость страдал не от агрессии животного, а от любви, настойчиво пытаясь увернуться от поцелуя.
– Не бойся! Умнейший пес, три медали у него.
– Да я вижу, – соглашался товарищ.
– А это Маша, – представил Алексей жену. – Маш, давай сообрази нам чего-нибудь быстренько. Мы не жравши почти. А потом сходи, купи пивка на утро мне.
– Могли бы и сами захватить, пивко-то.
– Кисонька, извини, замотались совсем.
– Мухтар! Сидеть, Мухтар! – Алексей был в центре событий. Теперь он обращался к собаке, которая недовольно садилась, прижимала уши.
– Мухтар, голос! Голос, Мухтар!
Мухтар водил обрамленной седеющими усами мордой, напрягал голосовые связки и выдавливал из себя какое-то старческое покашливание.
– Мухтар, это что, по-твоему, голос? А ну давай как следует.
Мухтар рявкал, смотрел на хозяина и вилял хвостом.
– Леш, поздно уже, соседи спать укладываются.
– Что это они так рано-то? Ладно, иди не мешай. Принеси-ка мне кусок колбасы, надо дать собаке за службу.
Жена поплелась на кухню, отрезала кружочек копченой колбасы, передала мужу. Смотрела на знакомую до боли картину. Выражение лица у нее было, как у мамаши, читающей любимую книжку избалованному ребенку, которому давно пора научиться читать.
– На, Мухтар, на, молодец. Жри, скотина такая.
Мухтар проглотил кусок, оглядывал собравшихся, пытаясь понять, дадут еще или нет.
– Ох ты, собака дурная, скотина бестолковая, – приговаривал Алексей, и Мухтар чувствовал всю теплоту его пятничного настроя.
Жена ушла, погремела на кухне кастрюлями, потом опять зашла в прихожую.
– Леш, к нам мама завтра приедет.
– Это еще зачем?
– Что значит зачем, Леш? Это моя мама.
– Да ладно, пусть приезжает. Правда, Мухтар? Чего скулишь? Надо было надрессировать в свое время собаку правильно, чтобы тещу не пускала в квартиру. Теща захочет приехать, ан нет. Собака уже приучена. Да, Мухтар?
– Вы не обращайте внимания, это он так шутит. Он как выпьет лишнего, всегда так странно шутит. Вы вот тапочки надевайте.
– Да что вы, я понимаю, что он шутит, – смущался гость, – а тапочки мне не нужны – у меня носки теплые.
– Ты, Саня, не скромничай, надевай тапочки на свои теплые носки, доставай бутылку и пойдем вмажем.
Расположились, врубили телик, разлили.
– Ну что, Саня, как пошла?
– Хорошо пошла.
– Я тебе, Саня, вот что скажу: с бабами нужно только так. Баба, Саня, она как собака, чует, можно или нельзя. И если ей не сказали: «Фу, нельзя!» – значит, можно, значит, полезет с лапами на диван. Ты вот, Саня, жену свою распустил, она и села тебе на голову. Ты уж извини, я как другу тебе, Саня, говорю.
Саня крепился изо всех сил, ерзал на стуле.
– Или вот еще кто-то мне сказал, – продолжал философствовать Алексей, – женщина, она как вода, сколько ей дай места, столько и займет. Особенно терпеть не могу, когда баба молчит и настроение показывает. Что, мол, не по кайфу ей чего-то там, особенно если при посторонних, не дай бог.
Дверь открылась – на пороге стоял сынишка и держал над головой в двух руках видеокассету.
– Ну, иди сюда не бойся, – приказал Алексей.
– Катета, бляка-мука! – прокомментировал мальчуган, не сдвинувшись с места. Помолчал и добавил: – Катета денег тоит, – развернулся и убежал к матери.
– Чувствуется, Леха, твое воспитание. Мужик цену вещам знает, – похвалил гость.
– А ты думал, – не без гордости соглашался Леха. За дверью опять послышалась возня ребенка.
– Сынок, закрой дверь, не мешай теперь нам. Видишь, ко мне дядя пришел. У нас дела. Скажи мамке, чтобы еду поскорее несла.
– О чем-то я, Саня, говорил? Да, о том, что бабу ты свою распустил. Нельзя же так, слушай. Ты понимаешь сам, кто ты такой. Ты, Саня, солдат, офицер! По большому счету, ты, Саня, защитник родины. Она это должна понимать. А то, что она в своем гребаном кооперативе денег больше тебя зарабатывает – это все пустое. Пустое, поверь мне. Деньги, Саня, это что? Это пшик. Да, это я тебе говорю. Главное у человека душа, Саня.
– Я вам крабовый салатик сделаю, Леш. Подойдет? – приоткрыла дверь жена.
– На кой хрен мне крабовый салатик, я русский офицер, – кричал уже не на шутку разошедшийся Леха. – Давай картошку и быстрее.
Саня с восхищением смотрел на Леху. Леха самодовольно принимал молчаливое выражение восторженной зависти.
Посидели, было уже за полночь, когда нетвердыми шагами Леха поплелся провожать товарища к лифту. Жена тоже встала и, уже в халате, помогла проводить друга. Пока поднимался лифт, Леха что-то запел бодрое строевое. Открылась соседская дверь, из которой высунулась тетя Маня.
– Тетя Мань, все свои, закрой дверь, – сказал Леха.
– Вот ведь опять набрался, – недовольно говорила себе под нос тетя Маня, закрывая на цепочку дверь.
Приехал лифт и увез с собой друга. Леха как-то дошел до постели и через пять минут захрапел.
В семь часов Леху подняла жена.
– Ты чего, сдурела? – протянул спросонья Леха.
– Я вот тебе сдурею ща по шее! – пробуждала его жена. – Поговори мне еще, алкоголик. Опять набрался вчера!
– Да брось ты, разве я того?
– Ты даже не помнишь ни черта.
– Да брось ты!
– Ах, я, значит, брось! Ты помнишь хотя бы, как ты тетю Маню назвал?
– Тетю Маню? Как я ее назвал?
– Ты же совсем допился, ты даже не помнишь, как ты тетю Маню назвал. Вот сам к ней пойдешь извиняться. Мне же в глаза людям смотреть неудобно.
Маша раскручивала пружину супружеских отношений в обратную сторону:
– А зачем ты подзатыльник Сереженьке дал вчера?
– Ты чего? Не было такого!
– Ты и это забыл, алкаш несчастный. Форменный алкоголик. «Я офицер, я офицер!» Офицеры разве так себя ведут? Если тебя так воспитывали, это еще не значит, что ребенка бить можно. Господи, за что мне такое наказание? А ты помнишь, как ты хотел собаку натравить на мою маму?
– Вот этого не было, кисонька. Я всегда уважал твою маму.
– В общем, хватит разлеживаться, давай в магазин. Вот тебе список, и смотри, чтоб не обсчитали опять, ротозей. Да, и детям сок купить не забудь. Собаку захвати и не води его по грязи: пол вечно загадите. Ну давай, давай. Проверь, как собака сходит. Боюсь, нет ли поноса у него. Опять вчера его кормил черт те чем.
Леха выбрался на улицу, зашел в магазин, отстоял небольшую очередь, закупил все по списочку, вышел. Мухтар завилял хвостом, поплелся рядом, заглядывая в сумку. Прошагали мимо новостройки, потом небольшого пустыря. Леха нагнулся, подобрал палку, зашвырнул что было сил на поле. Закричал:
– Апорт, Мухтар! Апорт!.. – И сам почувствовал, что вчерашней уверенности в голосе нет.
Мухтар, видимо, тоже это почувствовал, обернулся с немым вопросом, и Лехе показалось, что в грустных собачьих глазах он прочитал: «Эй, ты что, забыл – пятница-то кончилась. Впереди предлинная суббота, а за ней целая неделя». Мухтар дал дочитать фразу до конца, потом повернулся и затрусил своей старческой рысью к дому, где его ждала хозяйка с тарелкой теплой овсянки.
2001
Картина на простыне
Тюфяков был поздним ослабленным ребенком. К трем годам у него проявилось плохое зрение, сколиоз, боязнь темноты и настоятельная потребность держаться материной юбки.
Когда уходила мама, никто из родственников не мог его развеселить и облегчить его страдания. Тюфяков не плакал, а просто ждал и почти молча сглатывал рыдания.
В школе у мальчика были трудности со сверстниками: он ни с кем не дружил и редко играл с мальчишками, как принято говорить, в подвижные игры. Мама уделяла ему много внимания, водила заниматься музыкой, потом живописью, но, кроме отвращения, занятия ничего не вызывали, хотя он и продолжал регулярно посещать все классы, которые оплачивала мама. Школьные годы такие бесконечно долгие, но и они быстро проходят. Незаметно подошел выпускной год. И тут вдруг совершенно неожиданно Тюфяков влюбился! Он окончательно оторвался от материной юбки и робко последовал за другой. Она была, как говорится, ранняя девушка. В то время как в классе все были еще совсем девчонки, эта была статной женщиной с аккуратным бюстом. Тюфяков был не единственным, кого привлекала Лиза, и шансов у него, надо сказать, было не много. Сутулость, близорукость, робость и тупая решимость разбиться в лепешку за право стоять рядом с избранницей – не лучший набор в борьбе за обладание дамой сердца.
Тюфяков звонил ей по телефону, сопел в трубку, иногда, набравшись решимости, предлагал поход в кино и, получив отказ, долго неутешно страдал. Время шло без успехов и побед, а вскоре начались еще более суровые испытания тюфяковского чувства. Однажды, стоя под окнами квартиры, в которой он мечтал находиться, он увидел Лизу, которая выходила из дома с высоким незнакомым парнем.
Тюфяков сначала вздрогнул, а затем впал в прострацию и пошел следом. Он не прятался, а шел как во сне, глядел на Лизу и представлял себе, что это он, высокий и красивый, идет рядом с ней и легко обнимает ее за талию. Он был в том же кино и на выходе искал глазами свою девушку. Затем шел следом за парой в кафе и сидел за соседним столиком. Высокому парню не нравился Тюфяков, он не знал, что это не хамство, а любовь, и поэтому хотел проучить Тюфякова. Или он догадывался, что это любовь, но все равно считал это хамством. Высокий парень проводил Лизу, поцеловал ее на прощание, затем повернулся к Тюфякову и без предупреждения ударил его по лицу. Тюфяков вытер рукавом кровь, которая потекла из носа, и впервые за вечер почувствовал облегчение. Он страдал за свою женщину, он не боялся высокого парня, и если бы умел, то дал бы, наверное, сдачи. Тюфяков не уходил, смотрел на высокого парня и улыбался. Высокий парень плохо понимал, что происходит в душе у этого психа, но на всякий случай решил не связываться.
Так было с несколькими кавалерами. Одни лезли драться, другим просто надоедала слежка. Наконец Тюфяков доказал свое право на место возле Лизы. И вот они сидели в кафе, она наливала ему заварку из чайничка, а на столике была скатерть точно такая же, как у Тюфякова в детстве. Победа казалась так близко, но роман закончился не начавшись. Отзвенел последний звонок, и Лиза уехала куда-то на Украину к родственникам готовиться к экзаменам в институт. Однако вместо института выбрала замужество и роль домохозяйки. Вернулась через два месяца с мужем – взрослым бородатым мужчиной. Тюфяков потерял цель в жизни. Поступать в институт не стал, пошел работать продавцом в ближайший к дому продуктовый магазин. Родители сокрушались по поводу странного выбора сына, но он выслушивал все настолько обреченно и равнодушно, что, наконец, родители смирились. А вскоре у Тюфякова умерла бабушка, освободив внуку отдельную двухкомнатную квартиру, где он стал жить в полном одиночестве. Пиво и футбол его не интересовали, дни проходили однообразно, он чувствовал себя собакой, которая живет без хозяина – еды достаточно, но главного в жизни нет. А жизнь кипела вокруг: кто-то делал карьеру, кто-то раскрывал свои таланты. Тюфяков затаился. В это время в стране изменился строй: капитализм сменил социализм, свершилась сексуальная революция, да мало ли чего произошло. Все это шло мимо Тюфякова, он по-прежнему ходил в свой магазин и исправно продавал молоко и сахар. Иногда Тюфяков совершал вечерний моцион. Он ходил не спеша по Старому Арбату, смотрел на молодых людей, которые были с ним одного возраста, и удивлялся, как они кривляются под музыку и горланят песни. Иногда он подавал нищим, которые подходили сами, угадывая, что им не откажут. Однажды Тюфяков прогуливался перед сном и неожиданно увидел Лизу, которую не видел несколько лет. Лиза изменилась, пополнела. Округлые формы, которые когда-то выгодно выделяли ее среди девочек, теперь подчеркивали ее тучность. Но этого всего Тюфяков не заметил: он понял, что Лиза брошена, несчастна и свободна – это было именно то, о чем он мечтал.
Девушка и впрямь производила жалкое впечатление. Лиза, которая когда-то пела на школьных концертах, теперь пыталась исполнить романс, а рядом с ней стояла жестянка, в которой лежало несколько монет и десять рублей бумажкой.
Певица была прилично одета, далеко не худа, но явно унижена и загнана жизнью в тупик. Люди к этому привыкли – денег никто не бросал. Никто даже не останавливался, чтобы послушать слабый жалующийся голос человека, попавшего в беду. Тюфяков не знал, что ему делать. Он подошел, пристроился рядом и стал подтягивать песню. Голос его поначалу дрожал от волнения, а потом приобрел уверенность, и они допели романс вдвоем до конца. Тюфяков стоял с женщиной, которая так долго ускользала от него и вот теперь была рядом, не уходила и не могла никуда уйти потому, что идти ей было некуда, и по щекам его катились слезы жалости, торжества и умиления. Вокруг собирались люди, люди как-то чувствуют, когда происходит что-то необычное. То, чего они не видят каждый день и к чему еще не успели привыкнуть. Так было с первыми обложками порнографических журналов, потом с первыми калеками на проезжей части, с детьми в метро с табличками «Помогите на хлеб». Постепенно народ ко всему привыкает, перестает замечать и останавливаться. А вот прилично одетый мужчина, который поет козлиным голосом романс и плачет, – это было так необычно, так оригинально, что народ останавливался и бросал деньги.
Лиза стала жить с Тюфяковым. Рассказ ее оказался тривиальным: муж бросил, когда потерял работу, родители оказались настолько эгоистичны, что отказались содержать, а зарабатывать деньги она не умела.
Жизнь Тюфякова приобрела смысл, они, наконец, поженились. Тюфяков был проницателен и быстро научился предугадывать желания супруги. Экономя и откладывая, он умел вовремя сделать ей приятное, преподнести подарок – то в виде шляпки и чулочек, то в виде нового пуфика или полочки в ванну. А иногда и просто обыкновенной коробки шоколадных конфет.
Лиза полнела, и Тюфяков в душе радовался, поскольку чем тучнее жена, тем меньше шансов, что она уйдет к другому. Лиза быстро освоилась и обнаружила в себе склонность к разного рода деятельности: она любила переставлять мебель, создавать уют, стелить кружевные салфеточки и даже повесила над кроватью две картины. Картины смотрелись очень миленько.
Каждый день Лиза вытирала с них пыль, хотя они почти не пылились. Отношения у Тюфякова с Лизой имели внутреннюю логику. Лиза дарила свою любовь Тюфякову, но не часто и не просто так, а в качестве вознаграждения, и тем самым наполняла его жизнь энергией, стимулом и смыслом существования. Что бы он делал в жизни, когда бы все доставалось ему само по себе, без труда! Роль продавца была забыта – у Тюфякова уже у самого появился маленький отдел, где работало двое продавцов, и он пристраивал в магазин левые продукты, скрывал доходы, вел черную кассу – короче, жил, как вся страна: добивался, преодолевал и дышал полной грудью.
Увидев в очередной раз, как Лиза вытирает пыль с картин, висящих над кроватью, Тюфяков достал из шкафа давно заброшенные кисти, пошел на рынок и купил краски, а вместе с ними подрамник с загрунтованным холстом. Сама собой пришла в голову идея: две киски опрокинули корзину и разматывают клубок ниток. Корзина плетеная, теплых тонов, белые котятки, розовый клубок шерсти. Рука сама повторяла скучные уроки, освоенные в детстве. Чистые краски, уверенный мазок, верный глаз – откуда что взялось. Картинка вышла лучше купленных на улице: уютнее, теплее. Так и хочется прижать к себе этих котяток вместе с пушистым клубком. Произведение было принято на ура, примерялось то к одной стене, то к другой. А к вечеру Лизу обуяла гордость за мужа и прилив к нему самых бурных чувств. Картины стали появляться чаще – на них изображались и котятки, и птички, и прочие идиллические вещицы, которые были так понятны и близки Лизе. Лиза украсила все стены и вскоре приняла решение отнести часть картин в художественный салон. И вот тут случилось непредвиденное – в квартире появился искусствовед из салона и Тюфяков сразу почувствовал недоброе. Искусствовед оказался шикарным мужчиной невысокого роста в туфлях на каблуках. На нем был коричневый пиджак и в тон костюму галстук. Искусствовед покупал картины, которые хотел, потом без сожаления расставался с ними, когда за них давали лучшую цену. Он легко завоевывал понравившихся женщин, потому что те, которые не находили в нем очарования, казались ему глупыми и никчемными. При этом искусствовед был истинным профессионалом, то есть отлично чувствовал конъюнктуру рынка. Знал, что берут на стену в новостройки, что в подарок родителям, а что на свадьбу. Он безошибочно угадывал, где можно заработать и с кем. Профессия требовала быть психологом. Искусствовед не пришел бы в дом посмотреть на картины, если бы не хотел их приобрести, но и лишних денег платить не собирался. Поэтому он не преминул аккуратно намекнуть на мещанско-любительский характер висящих картинок. Знаток искусства красиво говорил про одержимость гениальности, про свежий ветер, который веет с полотен импрессионистов, про бурю чувств и смятение зрителя. Чем больше говорил торговец, тем растеряннее становилось лицо Лизы и тем подобострастнее она смотрела на гостя. Лиза была подавлена. «Импрессионист» ушел, и Лиза заплакала! Она поняла, что все, чем она гордилась, разрушено. Что истинное счастье – это иметь высокие потолки, много воздуха и большие полотна в золоченых рамах. Полотна, на которых пространство, жизнь, небо. В квартиру, где висят подобные полотна, приходят мужчины в шикарных костюмах, курят трубки и говорят о достоинствах картин, и ее двухкомнатная квартирка с низкими потолками и кисками в корзинках стала ей отвратительна своим мещанским уютом и духовной пустотой. Спать легли в разных комнатах. Присутствие Тюфякова рядом вызывало у Лизы зубную боль. Тюфяков заперся в своей комнате, достал из шкафа чистую простыню, приколол ее к стене, вывалил из чемоданчика все свои краски на стол, выдавил их густо на палитру, а когда взялся за кисть, руки у него дрожали. Он еще не знал, что будет рисовать, но когда подошел вплотную к простыне-холсту, то почувствовал запах моря, услышал шум разбивающихся о скалы брызг. Он начал писать быстро и нервно. Море выходило неспокойным, бурливым, пенилось все больше, выкидывая вверх соленую пену. «Да это же буря, – подумал Тюфяков, – ну конечно же, буря!»
Казалось, что рядом с ним двое: первый, незримый, водит его рукой, а другой, внутри, повторяет, задыхаясь: «Ты хотела воздуха?! Вот тебе воздух! Ты хотела ветра? Вот тебе! Ты хотела брызг и порыва? Получи!» Сколько всего скопилось в душе Тюфякова: ненавистные парни, провожающие Лизу, ее бывший муж, теперь этот искусствовед – все, кто хотел отнять у него его счастье.
На простыне не осталось белых пятен. Она висела тяжелая под слоем красок во всю стену, и в полумраке казалось, что комната – это вовсе не комната, а утлое суденышко, которое брошено в пучину, и море несет его неизвестно куда, и не ясно, куда вынесет.
Тюфяков был опустошен и одновременно счастлив. Он понимал, он чувствовал, что сделал именно то, что от него требовалось. Что бы теперь ни говорил искусствовед – он купит эту картину и выставит в своем салоне, а сам Тюфяков опять обнимет свою Лизу, зароется лицом в ее большое теплое тело, и ему будет темно, тепло и сыро, прямо как в утробе матери.
2000
Газа нет!
Николай Петрович привез домой новый холодильник. Долго советовались с женой, где его лучше разместить. Получалось, что так, как хотелось, поставить нельзя. И все из-за этой проклятой трубы. Именно в том углу, в который должен был вписаться новый холодильник, торчал кусок заваренной трубы, оставшейся со времен, когда в доме пользовались газовыми плитами. Лет пять назад плиты заменили на электрические, трубу отрезали (но не на уровне пола, а как пришлось: сантиметрах в тридцати от него) и заварили. К трубе все привыкли, особенно она никому не мешала, пока не возникла вдруг необходимость поставить к стене холодильник.
Николай Петрович был мужчиной с руками и с характером и не привык пасовать перед такими трудностями. Он принес электрический резак (в народе его называют болгаркой) и хотел обрезать ненужную трубу под корень. Николай любил работать хорошим инструментом, держал его в порядке, и дело обычно у него шло споро, но в то же время степенно и аккуратно. Сейчас он слегка работал на публику. Рядом крутился восьмилетний сын, в дверях остановилась жена, с интересом наблюдая за работой мужа. Николай Петрович выполнял сразу несколько задач: удалял ненужную трубу, демонстрировал свое умение жене и воспитывал ребенка, а потому неторопливо комментировал свои действия: «Вот мы сейчас – чик! – подмигнул он сынишке, – и ничего мешаться не будет. Верно?».
Николай присел на колено, включил резак, диск закрутился, наполнив кухню ровным гудением. Жена прижала ладони к ушам в ожидании резкого звука. Николай Петрович занес резак, представил, как из-под абразивного диска польется сноп огненных искр и обрезок трубы упадет под ноги. И тут под руку с вопросом влез сын:
– Пап, а там газа нет?
– Нет, сынок, – сказал папа, слегка отдернув руку от трубы. – Газа нет, плита-то у нас электрическая!
– Коля, ты в этом уверен? Не дай бог рванет! – отняла от ушей руки жена. То, что ей было нужно, она слышала даже заткнув уши.
Николай Петрович выключил с досадой инструмент и продолжил более обстоятельно:
– Откуда же он там возьмется, газ-то? Пять лет уже, слава богу, пользуемся электричеством. В доме нет ни одной газовой плиты. А вы – газ!
Николай все это сказал, но резак так и не включил.
– Газа нет и быть не может, – возмущался все больше глава семейства. – Газа в принципе быть не должно! – После такого самоубеждения Николай Петрович хотел опять включить инструмент, но так и не смог. Жена, видя его мучения, пришла на помощь и сказала: «Коль, газа-то, понятно, нет, но ты бы позвонил все же в ЖЭК – чего проще? Они-то наверняка знают. А мне спокойнее будет».
