banner banner banner
Ведро на обочине
Ведро на обочине
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Ведро на обочине

скачать книгу бесплатно

Ведро на обочине
Александр Олсуфьев

Повести и рассказы о людях, попавших в сложные житейские ситуации в результате тех самых «перестроечных» процессов, после которых, оглядываясь по сторонам, даже если день ясный и солнечный, и видно далеко, не только удивляешься происходящему вокруг, но и разобраться не получается куда и зачем все движется, и что из всего этого может получиться в конце концов, как бы это ни втолковывали и ни разъясняли языком официальным, не допускающим возражений.

Ведро на обочине

Глафира Петровна, или как её все привыкли величать – Баба Глаша, крякнув от натуги, подняла с земли ведро, засыпанное доверху, с горкой, картошкой и, изогнувшись от тяжести, отнесла его к дороге, аккуратно поставила на обочине. Потом, нагнувшись, обвязала в несколько узлов вокруг ручки кусок прочной пеньковой веревки, а другой конец её привязала к железной петле, что торчала невдалеке из земли. Дернув несколько раз за веревку, и убедившись, что узлы держат крепко, баба Глаша выпрямилась, взглянула, сощурившись, в одну сторону, потом повернулась в другую и, поскольку солнце светило с этой стороны в лицо, прикрыла глаза ладонью, как козырьком, и посмотрела на дорогу.

Момент для проведения операции был выбран самый подходящий – на дороге не было ни одной души, точнее сказать, ни одного автомобиля ни в том, ни в другом направлении. Весьма редкое и даже непривычное состояние для одной из крупных и весьма оживленных автотрасс, соединяющей два больших города. Это надо было еще исхитриться, чтобы поймать такой момент, когда никто не ехал ни с той, ни с другой стороны, что, впрочем, продолжалось не так долго, потому что уже послышался нарастающий гул моторов, и из-за поворота вылетела целая вереница разноцветных автомобилей, которые не сбавляя скорости, прижимаясь к земле, пронеслись мимо, обдав бабу Глашу горячим, жирным от бензиновых испарений, воздухом.

Отвернувшись в сторону, она прикрыла нос концом платка и проводила их недовольным взглядом. Еще раз с некоторым сомнением осмотрела ведро, еще раз, для уверенности, дернула за веревку, проверяя крепко ли привязано ведро и, сложив пальцы в аккуратную щепотку, перекрестила горку картошки и, не оборачиваясь более, засеменила прочь по узкой тропинке к своему дому.

Дом её был первым на повороте. Был он очень похож на другие дома, выстроившиеся вдоль дороги, по обе её стороны. Одноэтажный, рубленный, с двускатной крышей, крытой потемневшим от времени шифером, над которым торчала кирпичная труба, по краям черная от копоти. Сбоку от дома была пристроена небольшая веранда с крыльцом в три ступеньки, огороженным с одной стороны покосившимися деревянными перильцами, отполированными до металлического блеска бесчисленным прикосновением натруженных ладоней. За домом виднелась неровная крыша сарая, а за сараем начинались уж огороды, которые спускались к речушке, чуть шире ручья, что, петляя в тени густого ракитника, несла свои воды через поля неизвестно куда. В общем, всё как в других дворах небольшой деревеньки под названием…

Впрочем, а не всё ли равно под каким названием стояла такая деревенька. Таких деревенек вдоль всевозможных трасс и дорог разной категории и назначения застыло бесчисленное множество. И тысячи людей, проносящихся мимо, даже не обращают на них внимания, а отслеживают лишь названия на щитах при въезде и то же название, но перечёркнутое наискосок, при выезде, чтобы знать сколько им еще осталось трястись по этим бесконечным дорогам и как давить на педаль газа, выдерживая установленную законом скорость и не провоцировать лишний раз всякие неприятности, связанные с полосатой палочкой. И представляется этим людям, что и не деревни это вовсе, а какие-то убогие, намалёванные кое-как декорации мелькают за окнами, и не живёт здесь никто, а все эти невысокие крыши в густых садах выставлены напоказ просто так, для того, чтобы лишь оживить пейзаж вдоль дорог.

Но иногда, особенно ближе к осени, на обочине начинают появляться наскоро сколоченные столики, на которых аккуратными кучками выкладываются огурцы или грибы, толстые кабачки, оранжевые тыквы, лесные ягоды в небольших баночках, букеты цветов или просто стоят ведра, наполненные доверху картошкой. И привлеченные этим скромным разнообразием, суетливые горожане притормаживают и рассматривают выставленный товар, не выходя при этом из автомобиля. Большинство быстро уезжают, ничего не купив, потому что сыты – еды хватает в городских гастрономах. Но некоторые не спешат. Одуревшие от неподвижного сидения в душных салонах, потягиваясь и еле шевеля затёкшими ногами, вываливаются из своих автомобилей. Из раскрытых дверей выходят разные, очень часто забавные люди, вразвалочку подходят к выставленному товару и, нехотя, кривясь от неудовольствия, спрашивают, высокомерно щурясь на неизвестно откуда выскочившую навстречу бабку:

«А почём … это?..»

Цена обычно не смущает – у горожан денежки водятся, но, всё равно, продолжают от чего-то недоверчиво смотреть, тычут пальцами, щупают, разглядываю на свет, как будто никогда в своей жизни не видели ни огурцов, ни картошки, ни помидоров, ни кабачков, ни яблок, ни груш… Иногда, всё же, покупают, чем весьма и весьма радуют удачливых торговцев, потому что, при тамошних крошечных заработках и пенсиях, эти денежки хорошее подспорье в делах домашних.

Вот и баба Глаша не брезговала выставить на продажу кое-что из того, что своими собственными руками выращивала на огороде. Сил пока, слава Богу, хватало, чтобы справляться с хозяйством, и земля щедро возвращала хорошие урожаи в ответ на заботу и усердный труд, так что и себе хватало, и излишки оставались.

А куда их девать излишки-то эти, если они никому не нужны? Не выбрасывать же, в самом деле, то, что было выращено с таким трудом. И, точно так же, как и в других дворах этой ли деревеньки, или какой другой, на обочине по осени и весной (если останется после зимы что-то) появлялось ведро, наполненное с горкой картошкой. И ничего в этом не было необычного, да вот только дом бабы Глаши был первым после поворота и поэтому для тех, кто въезжал в деревню, ведро её появлялось тоже первым. И может быть по этой причине, или по какой другой, но вёдра эти вдруг начали исчезать.

Началось всё это пару недель назад, когда она сидела на веранде и занималась чем-то, чем уж и вспомнить не может, как вдруг со стороны дороги послышался нарастающий гул мощного мотора, затем раздался визг и скрежет тормозов, потом мотор вновь зарычал, и всё стихло.

Баба Глаша, почувствовав неладное, отложила дела, оттолкнула обиженно мяукнувшего кота Барсика, который, изогнув спину, вился до этого у её ног, и поспешила спуститься с крыльца. Выйдя за калитку, она с упавшим сердцем увидела, что ведро на обочине исчезло, а дорога была пустой как в одну сторону, так и в другую. Не веря глазам своим, она подошла к тому месту, где перед обедом оставила ведро и посмотрела на землю. На песке ясно виднелся след от круглого дна, но самого ведра нигде не было видно.

– Это что ж такое делается? – выдохнула баба Глаша и, горестно покачивая головой, прикрыв ладонью рот, тихо запричитала. – Это как же?.. Это куда же?.. Украли, что ли?.. Да кому же она понадобилась, картошечка-то моя? И ведро… Ведро тоже утащили, окаянные. Ведро-то новое было. Ай-ай-ай, что делается, что делается?!

Да, баба Глаша была совершенно права – и ведро, и картошку, что называется «свистнули», причем самым примитивным и наглым образом: кто-то притормозил на повороте, схватил ведро с содержимым и укатил прочь. Вот и все дела.

А баба Глаша ещё несколько минут продолжала стоять и молча смотрела себе под ноги, не в силах поверить в происшедшее. Потом она подняла голову и увидела, что соседние вёдра остались стоять в целости и сохранности, выстроившись как почётный караул у края дороги. Их-то никто не тронул. Ничего не произошло и с ведрами, выставленными на противоположной стороне, а исчезло лишь только её – единственное и неповторимое, красное с белой ручкой, объёмом в дюжину литров, купленное специально для этих целей, и выбирала она тогда в сельском магазине именно ведро яркое, чтобы видно его было издалека.

И такое тяжелое, горестное чувство поднялось в душе бабы Глаши, что она не удержалась и пошла жаловаться к соседке, Анне Николаевне или как её ещё все называли – бабе Нюре, чьё ведро, однако, осталось стоять целёхонькое, и с кем баба Глаша не разговаривала уже почти целую неделю, потому что до этого они опять сильно поспорили о том, как следует вести придорожную коммерцию.

Анна Николаевна придерживалась той агрессивной точки зрения, что нужно безжалостно обвешивать и обсчитывать обнаглевших горожан, у которых « … и так денег навалом и не обеднеют, если переплатят рубль-другой…», и к тому же они, эти горожане, совсем на голову сели – носятся по дорогам, как сумасшедшие, и, чтобы перейти на ту сторону, « …бывало минут по десять стоишь, стоишь, ждёшь пока все проедут. И то, головой надо крутить из стороны в сторону, как на карусели», – с жаром выступала баба Нюра. На что баба Глаша резонно отвечала, приводя свои доводы, указывая на то, что нужно вести именно честную торговлю: никого не обвешивать, никого не обманывать, быть терпеливым с покупателем, и тогда появится собственная клиентура – привычная и надежная, которая позволит получать стабильный доход, что очень важно при такой крошечной пенсии, которую получали обе бабки.

Но баба Нюра не желала никого терпеть. Ей и председателя местного хватало выше головы с его поборами и нежеланием что-либо делать на собранные деньги. А тут ещё стада диких, одуревших от сытости горожан, а некоторые так и попросту зажравшиеся, что носятся, как угорелые, вперёд-назад, туда-сюда, так что голова болеть начинает, и самаритянская позиция бабы Глаши её возмутила и сильно разозлила. Такой честности непонятно перед кем, можно сказать граничащей с покорностью, она никак от неё не ожидала – поэтому и поругались.

Нужно заметить, что и Анна Николаевна, и баба Глаша были закадычными приятельницами и к тому же жили по соседству. И хотя обе со своим хозяйством справлялись самостоятельно – силы пока были, чтобы содержать в порядке и дом, и огород, и скотину, но если требовалась помочь по делу какому-нибудь или захворал кто-то из них, то, не стесняясь и не мешкая ни секунды, звали друг друга, как родные, потому что обе были вдовами и жили одиноко.

А вечерами, особенно осенью в слякотную, дождливую погоду, или зимой, когда за окном метель змеилась по пустынной, обледенелой дороге, любили ходить друг к другу в гости, накрывали на стол, «гоняли» чаи, угощались заготовленным летом вареньем и пробовали разные наливки, и читали письма от детей, которых судьба раскидала кого куда, и кто в родной деревеньке уж не появлялся лет сто, а то и более того…

Но, когда наступала весна, и с разогретых под солнечными лучами склонов исчезал снег, дорога опять оживала, появлялись из-за поворота вереницы разноцветных автомобилей, и если с зимы оставались какие-нибудь излишки, то на обочине выставлялись ведра, наполненные доверху картошкой, и между бабками с новой силой разгорался спор по всё тому же принципиальному вопросу: стоит ли обсчитывать городских или нужно вести с ними, окаянными, честную торговлю.

Вот и сейчас баба Глаша поспешила к своей приятельнице, чтобы рассказать о случившемся.

– Да не может такого быть! – отказывалась верить рассказанному баба Нюра, встретившая вначале свою подругу несколько холодно. – Небось, спихнул кто с дороги – вот оно и скатилось в канаву. Ты глазами-то пошарь получше.

– Да шарила я! Шарила, – в отчаянии всплеснула руками баба Глаша. – Нет ничего: ни ведра, ни картошки. Даже маленькой картошины не осталось, – горестно закачала головой баба Глаша.

Видя такое горе, баба Нюра заметно смягчилась.

– Ну ладно, ладно. Что так переживать-то из-за картошки. Не последняя, небось, в погребе была.

– Да что там! Последняя или нет – разве в этом дело! Как можно вот так взять и украсть? Как рука у кого-то поднялась?!

– Ага! – с победоносным видом выкрикнула баба Нюра и, выкинув вперед руку, чуть ли не ткнула своей подруге в глаз пальцем. – Теперь сама видишь, что из себя представляют эти городские. Что это за «фрукты» такие. Теперь понимаешь, как с ними нужно обходиться?!

В ответ баба Глаша молчала и, прижав край платка к губам, продолжала горестно качать головой. Возразить было нечего.

– Ну ладно. Не переживай ты так сильно, – баба Нюра совсем «оттаяла». И хотя разногласия по вопросу коммерции остались, но не до глупостей было сейчас. Разве не видно как человек переживает? И не просто человек, а, можно сказать, самый близкий человек, и баба Нюра принялась успокаивать свою подругу.

– Пойдем, посмотрим. Может, всё-таки скинули его в канаву. А если хочешь – возьми моё ведро и поставь на своё место.

– Не надо. Спасибо, – устало махнула рукой баба Глаша. – Есть у меня ещё картошка.

И они пошли к дороге искать исчезнувшее ведро. Нигде ничего, конечно же, не нашли. Не было ведра ни в канаве, ни на другой стороне дороги, как будто испарилось. Но ничего тут не поделаешь. Исчезло, так исчезло. Значит – так надо было, значит – так суждено было. Не убиваться же, в самом деле, из-за какого-то ведра, пусть и заполненного по самые края картошкой, и картошкой отменной, пусть и нового, эмалированного. Жизнь-то на этом не заканчивается.

В сарае подобрали другое ведро. Не такое яркое, как прежнее, но вполне достойное, чтобы можно было выставить его на обочине.

Два дня вели торговлю с новым ведром, а на третий исчезло и оно. Тут уж обе бабки не на шутку всполошились.

– А может в милицию заявить… – наивно предложила баба Глаша.

– Какую милицию?! Опомнись! – отчитала её Анна Николаевна. – Они тебя первую и посадят за то, что торговлю ведешь без разрешения и налоги не платишь.

– И то правда, – согласилась баба Глаша, тяжело вздохнув. – Что же тогда делать, а?

Баба Нюра растерянно отвела взгляд, не зная что и ответить.

Долго они в тот вечер сидели у самовара, пили чай и гадали о том, что можно такого сделать, чтобы помешать негодникам вёдра воровать, как можно воспрепятствовать этим хулиганам и как самим при этом не пострадать. Думали-гадали и порешили связать два кирпича и привязать их к ведру.

– Теперь не унесут, – уверенно заявила баба Нюра, весьма довольная своей задумкой. Они поставили ведро на два кирпича, перевязанных толстой верёвкой, как на постамент. Отступив на пару шагов, полюбовались своей работой и пошли заниматься хозяйством.

А через день исчезло ведро с картошкой, веревка и оба кирпича.

И если бы с неба им на голову свалился мешок с деньгами или началось второе пришествие, или в соседнем доме-развалюхе вдруг, ни с того ни с сего, поселился премьер-министр, то это событие произвело бы на подруг меньшее впечатление, чем исчезновение второго ведра. Обе бабки стояли на обочине, растерянно смотрели себе под ноги, где когда-то стояло ведро, привязанное к кирпичам, разглядывали утоптанный, мокрый песок, и вид у них был такой несчастный, как будто им только что вынесли смертный приговор.

– Нет, так, определённо, жить нельзя, – уверенно заявила баба Нюра и, повернувшись, тяжело ступая, опустив плечи, поплелась к себе в дом. Баба Глаша молча последовала за ней.

Почти всю ночь в двух окнах с угла в доме, где жила баба Нюра, горел свет, но что там происходило за опущенными занавесками, разобрать было невозможно. А на следующий день, за пару часов до рассвета, когда серый утренний свет немного разбавил ночную мглу, со стороны огородов по направлению к коровнику прошли, крадучись, две фигуры.

Следует отметить, что в колхозном коровнике давно уже из живых существ никто, кроме ворон, не жил. Да и те чувствовали себя не очень уютно под дырявой крышей среди прогнивших стропил, так что без конца орали друг на друга и дрались как заведенные.

Пробродив по тёмным развалинам с четверть часа, всё время посматривая себе под ноги и осторожно, чтобы не пораниться, переступая через многочисленные мусорные кучи, бабки, наконец, увидели под завалившейся стеной то, что так долго искали – кусок бетонной плиты с торчащим из неё металлическим прутом, загнутым петлёй. Кое как взгромоздили его на тележку, и с огромным трудом, охая и вздыхая, ругая на чем свет стоит окаянных хулиганов, что повадились таскать картошку у бедных, несчастных старух, дотащили плиту до дороги, где и зарыли напротив дома бабы Глаши, работая лопатами молча и сосредоточенно, словно копали клад.

В этот день баба Глаша вытащила из погреба ведро с картошкой, и, изогнувшись от тяжести, отнесла его к дороге и аккуратно поставила на обочине. Потом, нагнувшись, обвязала в несколько узлов вокруг ручки кусок прочной пеньковой веревки, а другой конец её привязала к железной петле, что торчала невдалеке из холмика только что накопанной земли.

Дернув несколько раз за веревку, и убедившись, что узлы держат крепко, баба Глаша выпрямилась, взглянула, прищурившись, в одну сторону, потом повернулась в другую и, прикрыв глаза ладонью, как козырьком, от слепящего солнца, посмотрела на дорогу. На дороге никого не было, но слышался нарастающий гул моторов и, спустя несколько минут, из-за поворота вылетела целая вереница разноцветных автомобилей. Словно соревнуясь друг с другом, они на большой скорости пронеслись мимо, обдав стоящую на обочине бабку горячим, жирным от бензиновых испарений, воздухом.

Баба Глаша проводила их недовольным взглядом, с некоторым сомнением ещё раз взглянула на привязанное ведро и, отвернувшись, быстро-быстро пошла к своему дому.

Войдя в калитку, она, однако, не поднялась на крыльцо, а сразу же свернула направо и скрылась за большим кустом шиповника, который рос у неё под окнами в палисаднике и разросся до таких размеров, что закрывал половину окна. Баба Глаша давно уж приноравливалась его вырезать, да только руки всё не доходили. И, как оказалось, правильно сделала, что оставила куст в целости и сохранности, потому что сейчас, спрятавшись под его раскидистыми ветвями, она села на заранее приготовленную табуретку и, взяв в руки черенок от лопаты, принялась высматривать из засады картофельных воров.

Машины проносились мимо одна за другой. Ведро стояло на обочине, на самом виду, но никто на него не «клевал». Время медленно утекало минута за минутой, автомобиль за автомобилем. Над душистыми цветами деловито и монотонно гудели пчелы, привлеченные сладким ароматом шиповника. Солнце припекало, поднимаясь в безоблачном небе всё выше и выше. С большим трудом удерживаясь от того, чтобы не закрыть отяжелевшие веки и не вздремнуть с четверть часа, а то, может быть, и подольше, баба Глаша сидела с широко открытыми глазами, опасаясь даже моргнуть.

Горячие солнечные лучи скользили по ее лицу, дремота, как бархатная паутина, опутывала всё тело, и баба Глаша, расслабившись, выпустила из рук палку, которая, скатившись с колен, довольно больно ударила по ноге, что слегка привело её в чувство, и как раз вовремя, потому что в этот самый момент рядом с ведром остановился автомобиль.

«Жигули», – мысленно прокомментировала баба Глаша. – «Небогато…»

Дверь открылась, и из автомобиля вышла молодая женщина. Подойдя к ведру, она наклонилась и, поправив сползающие с носа большие, круглые очки, осторожно потрогала самую верхнюю картофелину.

«Не они…» – определила баба Глаша и, вздохнув, поднялась с табуретки.

– Простите! – выкрикнула молодая женщина, увидев выбирающуюся из-за куста бабу Глашу. – Это вы торгуете картошкой?

– Я, я, а то кто же ещё? – недовольно пробормотала себе под нос баба Глаша и, разминая затекшие ноги, вперевалочку пошла к потенциальному покупателю. – Мы торгуем, мы! – крикнула она в ответ уже голосом бодрым и приветливым.

– А почём ведро у вас будет?

Баба Глаша назвала цену. Женщина задумалась и, вновь нагнувшись к ведру, начала перебирать картофелину за картофелиной.

– Картошка хорошая. Выращена в собственном огороде. Никаких удобрений, лишь навозом подкармливала. Вся ровная – одна к одной, – обнадёжила её баба Глаша, а сама подумала:

«Ох, и худенькая ты. Бледненькая какая-то, как поганочка. Наверное, день-деньской в конторе за столом сидишь – света белого не видишь. И очёчки эти… страшненькие… что блюдца на носике твоем… На совенка похожа, какой из гнезда днем вывалился… Я б тебе и так отдала, милая, как пострадавшей от стихийного бедствия, да не могу – и деньги нужны самой, и цену сбивать нельзя, а то соседи мне «козью морду» состроят».

Но вслух, конечно же, ничего этого не сказала, а продолжала стоять рядом и молчать, чувствуя в глубине души, что покупатель верный – без товара не уйдёт.

Дело в том, что все, кто торговал картошкой на дороге в этой деревне и в других, также, не сговариваясь, придерживались, приблизительно, одной цены. Так что, тот, кто задумал купить, мог выбирать лишь понравившееся ему по цвету или форме ведро, или сорт картошки, конечно, если знал в этом толк и был в состоянии отличить по внешним признакам один вид от другого.

Перебрав почти все картофелины сверху, женщина, наконец, решилась и, выпрямившись, коротко сказала:

– Берём.

Баба Глаша тут же нагнулась, ловко отвязала верёвку от ручки, без видимых усилий подняла ведро и пересыпала содержимое в пакет худенькой женщины. Та еле удержала сумку навесу. Кое-как дотащила картошку до машины, поставила себе в ноги, отдала деньги, и автомобиль укатил.

Баба Глаша с жалостью посмотрела им вслед.

«Эх, городские – сами не живут и другим покоя не дают», – вздохнула она и пошла к себе в погреб за новой порцией картошки.

Вновь ведро было выставлено на обочине и опять надёжно привязано к металлической петле. Автомобили безразлично проносились мимо. Баба Глаша вернулась к себе под куст и, сидя там, в тени, разглаживала натруженной, жесткой ладонью на колене только что полученные купюры. День начался удачно. Как там дальше пойдут дела – неизвестно, но эти деньги сейчас были весьма и весьма кстати, потому что крошечную пенсию, которую баба Глаша получала в районе, почему-то задержали на неделю. Говорят: деньги не поступили на какой-то там счёт.

«А куда они делись тогда?» – растеряно спрашивали друг у друга пенсионеры. Спрашивали и не знали что ответить. А что тут можно ответить – нет денег и всё!

На дороге послышался скрип тормозов, и напротив ведра остановилась большая, яркая машина.

«БеЭмВе», – констатировала Глафира Петровна со знанием дела и начала быстро выбираться из-под куста. – «Богатеи пожаловали… Наконец-то… А то всякая мелкота останавливается и денег у них нет, и что хотят тоже не знают. А у этих машина видная, хотя называется, будто козел блеет: бе-е-бе».

Дверь автомобиля распахнулась, и из глубины дорого салона на обочину вылезла, отдуваясь и потягиваясь, невысокая, полная женщина.

– Почем картошка? – властно спросила она, указывая пальцем на ведро.

Подоспевшая баба Глаша назвала цену. Она не сводила глаз с руки женщины, где на каждом толстом, как сосиска, пальце был одет либо золотой перстень с драгоценным камнем, либо золотое кольцо.

– Что так дорого? – возмущённо выпучила глаза женщина.

– Да где же дорого-то? – оправдываясь, забормотала баба Глаша. – Везде так. Да и картошечка отменная – одна к одной. Ароматная, аж дух захватывает. Рассыпчатая. Ее если отварить или обжарить с маслицем или с сальцем, так и ничего больше не надо.

Она перевела взгляд с руки на шею капризной гражданки, где под вторым подбородком на груди лежало две толстых золотых цепочки сложного плетения.

– Не надо? Надо, надо! – самоуверенно хмыкнула та в ответ. – Одной картошкой сыт не будешь и к тому же дорого. Очень дорого! – продолжала наступать увешанная золотом тётка. В лучах яркого солнца золотые цепи сверкали и переливались полированными краями, притягивая к себе, как магнитом, взгляд бабы Глаши. – В магазине и то дешевле. Яша! – обратилась она к машине. Баба Глаша заметила, как под жесткими курчавыми волосами в ухе блеснула серьга с брильянтом. – Яша, здесь дорого. Здесь очень дорого. Едем дальше. Нам надо обязательно купить картошку. Мальчики просили картофельные оладьи.

Гражданка не оборачиваясь более ни разу, вихляя здоровенным задом из стороны в сторону, забралась внутрь автомобиля, сердито захлопнула за собой дверь, и, скрипя, шинами по придорожному гравию, машина укатила прочь. Баба Глаша осталась стоять рядом со своим ведром, растерянно смотря вслед удаляющемуся автомобилю.

– Как же дорого? – обиженно бормотала она. – Цена как у всех. И потом, на тебе золота, родная, больше чем стоит весь мой дом, и тебе опять дорого. Картошечка-то отборная. Ни в каком магазине такой не найдёшь.

Баба Глаша нагнулась и заботливо поправила лежащую сверху картофелину. Она посмотрела на свои руки – натруженные, жесткие, с сухой морщинистой кожей, с черными полосками земли, застрявшей под ногтями на узловатых пальцах, после того, как в погребе перекладывала картошку из мешка в ведро. Руки, не знавшие ни одного украшения, кроме тоненького обручального кольца, которое она с великим трудом сняла после смерти мужа, и теперь бережно хранила в маленькой коробочке в секретном месте, вместе с другим таким же кольцом, но размером чуть больше. Горько вздохнув, она стыдливо спрятала руки под передник и пошла к дому.

– Богатые, а злые, как нищие, даже хуже. Тьфу! – выдохнула баба Глаша. Шла она по тропинке, смотрела себе под ноги, а в голове один вопрос копошился, как червь, и выступал, словно на трибуне на собрании в районном доме культуры, и говорил почему-то голосом бабы Нюры:

– Что ж ты не удержала богатых покупателей, а? Тоже мне коммерсантка…

– А как их удержишь? Верёвкой, что ли, привяжешь? – оправдывалась сама перед собой баба Глаша.

– Ну, сказала бы им что-нибудь…

– А что? – шепотом спросила баба Глаша саму себя. – Молчишь? Сама не знаешь… У нее, вон, все руки в золоте и машина какая, как дворец. А я? Кто я?

На этот вопрос червячок ничего не ответил, но, только вильнув хвостом, уполз куда-то в темноту, а на его место снизу поднялось неприятное горькое чувство.

Никому никогда баба Глаша не жаловалась на свою судьбу. Никогда не жаловалась на то, что так трудно жилось и всё то, немногое, что имела, давалось ей в этой жизни с таким большим трудом. Что есть – то есть. Нечего Бога гневить пустыми жалобами, и не стоит попусту попрошайничать. Спасибо, что силы ещё есть самой со всем справляться.

– Но, все-таки, какие у этой тетки брильянты в ушах сверкали! – пискнул противным голосом из темноты зловредный червяк.

– Да, брильянты хороши… – уныло согласилась баба Глаша. – Эх… – она хотела добавить «мне бы такие», но вовремя осеклась и погнала противные мысли прочь, чтобы не расстроиться еще больше. Зачем сравнивать себя с такими, как эта тётка? От этого становится, почему-то, ужасно обидно и даже жалко себя.

– И это неправильно, – не очень уверенно прошептала баба Глаша, – потому что уныние – такой же тяжелый грех, как убийство. Прости, Господи, – баба Глаша перекрестилась. – Спасибо тебе Господи, за то, что позволяешь ещё ходить по этой земле, – и перекрестилась ещё раз.

Тем временем она добралась до своей табуретки, села под кустом, подперла голову кулаком и пригорюнилась. Бесполезная палка валялась у её ног. Пчелы продолжали жужжать над головой, перелетая с одного цветка на другой. Не любила баба Глаша в такие моменты оставаться один на один со своими мыслями. Вопросов поднималось много, а ответов на них не было.

И какие тут могут быть ответы на какие-то вопросы, когда всё, что есть, то оно вот – вокруг: вот – куст, здесь – дом, там – сарай, курятник, за ним – огород, речка, поля, леса, а над всем этим бездонное небо. Ничего другого нет.

– А что дальше? – прошептала баба Глаша. – Как жить-то дальше?

Обычно после этого вопроса, она вставала и шла к соседке, где обе отводили душу в бесконечных разговорах и спорах. Очень часто баба Нюра сама приходила сюда с плотно сжатыми губами и опущенными глазами и, поднявшись на крыльцо, непривычно робким для неё голосом спрашивала: