Русский сценарий для Голливуда. Библиотека приключений. Том 2

скачать книгу бесплатно

Русский сценарий для Голливуда. Библиотека приключений. Том 2
Александр Эдуардович Кваченюк-Борецкий

Геолог Артемьева находит золотое месторождение. Кусок золота, как образец, помещает у себя в кармане. Так она оказывается в тюрьме, где у нее рождается сын… Тюремщики разлучают ее с ребенком. Вскоре после этого ей удается бежать. Живя в Америке, Артемьева тщетно пытается что-либо узнать о сыне. Хозяин особняка, где она сидела, не торопится раскрыть свои карты, пытаясь, во что бы то ни стало, завладеть тайной Зеленой долины, где хранится золото.

Русский сценарий для Голливуда

Библиотека приключений. Том 2

Александр Эдуардович Кваченюк-Борецкий

© Александр Эдуардович Кваченюк-Борецкий, 2022

ISBN 978-5-4483-3490-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава первая

1

Почти за месяц пребывания в Москве Джек Скотт с удовольствием посетил многие из ее достопримечательностей. Он побывал в «Третьяковской галерее». Его буквально восхитило необозримое многообразие полотен, роскошная колоритность и величавость исторически достоверных образов, художественно правдивых пейзажей. Портреты царей, полководцев, румяных крестьянских барышень и утонченных светских львиц, гениальных ученых, художников и писателей. Лиричность Левитана, неподражаемость Бородина, волшебство и магнетизм Васнецова, выразительность Репина были для него до того очевидны, что, будто бы, во сне он переходил из зала в зал, казалось, навсегда потеряв точное представление о времени. Но в особенности Джека до глубины души потрясли картины о природе. Широта полей, словно сорвав с полотна невидимый занавес, открывала необъятные дали, необыкновенно прозрачные и, вместе с тем таинственные. Их неиссякаемый свет привлекал к себе с неистовой силой. Проливаясь в душу, он, как будто бы, обещал тому, кто, наполняясь до краев восторгом от соприкосновения с прекрасным, становился частью его, все счастье и все богатства мира!.. И, вместе с тем, не обещал ничего. Он представлялся восхитительной загадкой, которую никогда и никому не дано было разгадать, поскольку эта загадка таила в себе то, что лежало на поверхности земли и рассеивалось в ее атмосфере. По мнению Джека феномен очарования заключался во всём, чем жили и дышали люди этой страны, и, частью чего, являлись сами. И, как все необъяснимое, это казалось сверхъестественным и потому не имело цены! Джек был наверху блаженства. Он смотрел на темный лес, синие реки, извивающиеся ленты дорог, которые исчезали за краем земли, и мысленно следовал по ним. Он не понимал, почему русское искусство возымело над ним такую безраздельную власть. Скотт наслаждался им, и его жажда этого подлинного очарования, настоящего праздника для сердца и глаз, была столь велика, что не давала ему покоя ни днем, ни ночью. Как потерянный, он бродил то возле «МХАТа», то у «Ленкома», то близ кассы «Малого театра», так как билеты на спектакли были распроданы заранее, в надежде купить у кого-нибудь лишний, заплатив за него две, а то и три цены. На деньги он не скупился, и поэтому двери театров гостеприимно распахивались перед Джеком.

Чаще Скотту доставалась ложа. Но иногда по счастливой случайности попадался и партер. Он плохо понимал русский язык, но то, что происходило на сцене, в значительной мере восполняло незнание многих слов. Собственно говоря, даже не это было главным. Все его внимание, прежде всего, было сосредоточено на самих актерах, одетых в отменные характерные костюмы. Декорации выглядели так естественно, как будто бы и не являлись ими, а были единым целым с тем великолепием, которое воссоздавали герои на сцене. Но важнее всего Джеку казалось то, что в театре, конечно же, присутствовал в большинстве своем умный и всепонимающий зритель. Молодой человек буквально растворился в театральной среде и, дыша ее воздухом, ощущал себя на чрезвычайном подъеме. Возможно, оттого, что в его жилах тоже текла русская кровь, он, как губка, жадно впитывал в себя все новые и новые впечатления. Джек нуждался в них точно так же, как в почве под ногами и небе над головой, как в отце, матери, братьях, сестрах и любимой девушке. По-видимому, с самого рождения в его душе зияла некая пустота. И не заполнив ее в той мере, в какой требовали этого его пытливый ум и восприимчивое ко всему прекрасному сердце, он никогда не стал бы до конца счастливым. И, какой бы долгий срок судьба не отмерила Джеку, и как бы разумно, с несомненной пользой для себя и других, он не распорядился им, без поездки на Родину своих предков, он всегда ощущал бы себя несправедливо обделенным. Вряд ли, он вполне осознавал свое неукротимое стремление к тому, чтобы, хоть немного, приобщиться к быту и культуре тех, кто были его дедом и прадедом. Но, видимо, их беспокойная кровь не напрасно струилась в его жилах. Она властно требовала своего, и Джек инстинктивно подчинился тем настойчивым желаниям, которые, едва он очутился там, где давно мечтал побывать, тотчас завладели им целиком и полностью…

2

В то самое время, как Джек Скотт разгуливал по Москве, полной грудью вдыхая тот самый озон, хмельной дух которого долгое время будоражил его воображение, Джейн Смит благополучно приземлилась в «Шереметьево»… Как и было заранее условлено с гостьей из-за кордона, держа оранжевый кейс в руке, Северков встречал ее, стоя на выходе из здания аэропорта. Сразу же после того, как расстался с депутатом Ковалевым, он отправился в Шереметьево. От него сильно разило спиртным. Но Игорь Максимович ничуть не беспокоился о том, какое впечатление он произведет на Джейн Смит. Северков и соотечественниц не слишком-то жаловал, в том смысле, что всех баб считал круглыми дурами, способными лишь без конца красоваться перед зеркалом да часами трепать языком с близкими подругами. Американку он заранее презирал за то, что она каким-то непонятным образом ввязалась в мужицкое дело. «И, с чего это ей, американке, стало вдруг что-то известно о залежах золота в далекой Сибири? – напрасно задавался вопросом Игорь Максимович. – И, вообще, какое она имела к этому отношение?» Но те, кто руководил операцией, возложили на него важное поручение, и ему лишь оставалось, не ударив в грязь лицом, выполнить его в интересах общего дела, как и полагалось, со всей ответственностью, которой, конечно же, ректору крупного ВУЗа страны было не занимать.

– Здравствуйте! – на чисто русском языке сказала очень хорошо одетая немолодая, но довольно приятной внешности женщина, протянув Северкову руку.

На вид Игорь Максимович дал бы ей немногим больше сорока лет.

– Хау ду ю ду! – с холодной иронией в голосе ответил он.

Больше за все время совместного путешествия они не обмолвились ни единым словом. Перекочевав из Шереметьево в Домодедово, и, пройдя в зал ожидания, новые знакомые присели на скамейку, чтобы очередным рейсом улететь за тысячи верст от столицы, в город, со всех сторон окруженный мятежным морем тайги.

Джейн Смит краем глаза с чисто женским любопытством наблюдала за Северковым. Но его внешность, поведение и одежда, какую носили миллионы российских граждан, мало, о чем говорили ей. Высокомерный взгляд серых щучьих глаз, полное невнимание к ее особе, почти равнодушие, черный костюм, ослепительно белая рубашка и темный галстук – этого было достаточно, чтобы она почувствовала в Северкове казенного человека. Именно такого, какой олицетворял бы собой игрока из той же команды подпольных бизнесменов, в которой состоял, а, возможно, и возглавлял ее Алекс По. Как ни странно, но только одна несущественная чепуховина в облике спутника совсем немного расположила к нему Джейн Смит. От этого до мозга костей чиновника, как из винного погреба, несло русской водкой. «Ну и, что ж, тут – плохого! – подумала она. – Человек, тем и отличается от безмозглой куклы, что, иной раз, дает себе слабину! А в России испокон веков всякий мужик время от времени, а какой и беспробудно пьянствовал…»

Аэровокзал кишел пассажирами. Всюду слышалась русская речь. Джейн Смит едва сдерживалась, чтобы не подойти к кому-нибудь из них и не заговорить. С каждой минутой она все меньше чувствовала себя американкой. Джейн посмотрела на непроницаемое лицо совершенно чужого для нее человека, так холодно встретившего ее прибытие в Шереметьево, и вздохнула. Она не знала даже его имени. Это не столько ее огорчало, сколько казалось нелепым, неправильным и несправедливым по отношению к ней. Сорок лет Джейн прожила на чужбине, в полнейшей изоляции от родных и близких людей. Но мучительнее всего было то, что жестокая судьба, казалось, навсегда разлучила ее с сыном. «Где – он? Что – с ним? Жив ли?» – просыпаясь и засыпая, во время бодрствования и бессонной ночи на протяжении многих лет спрашивала себя Джейн. И материнское чутье как будто бы подсказывало ей, что ее сын жив. Иногда страдания женщины становились просто невыносимыми. Она плакала по ночам. А днем бесцельно бродила по огромному дому Фармеров. Ее бледное лицо и бессмысленный взгляд приводили Уилки в отчаяние. Страдания омрачали счастье супругов, но каждый из них страдал по-своему. Джейн – оттого, что, живя в Америке, всем сердцем рвалась в Россию, туда, где вместе с отнятым у нее сыном осталась кровоточащая часть этого сердца. Уилки – потому, что огорчалась она. При очередной встрече, когда Любовь Артемьева бежала из лагеря для заключенных, они бросились в объятия друг к другу, еще не зная, что на долгое время лишились самого дорогого для них обоих существа на свете. Как ни странно, эта горькая потеря еще больше сблизила их и крепче самых изощренных пут навеки привязала друг к другу. Из деликатности и ради покоя в семье Фармер никогда не расспрашивал ее о прошлом. И в ответ она благодарно платила ему той же монетой, не затрагивая тему о сыне. Не рассказывая, чтобы тут же не разреветься, о том, какого цвета были его волосы… На кого он больше походил: на отца или мать? Она, также, ни словом не обмолвилась о своей лагерной жизни, некоторые сведения о которой Уилки, в свое время, нечаянно прочитав лишь несколько строк, мог бы почерпнуть из ее дневника. Однако из уважения к возлюбленной не сделал этого. И, слава богу! Наверное, Фармеру сильно не понравилось бы очень многое из того, что Джейн рассказала бы ему, если бы он настойчиво попросил ее об этом. Более того, поскольку Уилки сознательно никогда не ворошил прошлого своей супруги, то практически не знал о ней ничего, конечно же, кроме ее имени, которое произносил на свой манер. По-видимому, он посчитал, что для совместной жизни двух страстно любящих друг друга людей этого было более, чем достаточно. Как ни старалась, она не выдержала и громко расхохоталась, когда в самый первый раз он назвал ее по имени.

– Да не «Люпа», а «Люба»! – поправила русская Джульетта, своего американского Ромео, давясь смехом.

Но он снова повторил ее имя на собственный лад, с ужасным иностранным акцентом. Почувствовав, что у него ничего не получается, беспомощно развел руками. Лицо Уилки даже слегка помрачнело оттого, что, по его мнению, он оказался не на должной высоте. Более того, Фармер небезосновательно предполагал, что он выглядел полным идиотом в глазах своей зазнобы. Джейн без труда уловила перемену в настроении Уилки, и ей чуточку стало жаль с виду такого сильного, уверенного в себе, и, в то же время, в глубине души очень ранимого человека.

– Тогда скажи: «Любовь»! – со снисходительной улыбкой предложила она.

Новый приступ неудержимого хохота, буквально распирал ее изнутри.

– О, е! – обрадовано согласился Уилки Фармер. – «Лоф»! Итс, ол райт!

– Так-то, оно – лучше! – уже вполне серьезно заметила Джейн, к своему удивлению, заметив хитринку в глазах американского джентльмена.

Играл ли он с ней в незадачливого ухажера, так неуклюже обращаясь с русским языком, или, и в самом деле, терял дар речи от любви к Джейн, произнося ее имя на американский манер, было не столь важно? Впоследствии он частенько и с особенной нежностью в голосе называл ее только так, и никак иначе. И тогда никто из его близких, друзей и просто знакомых не усматривал в этом ничего особенного. Наверняка, они думали, что Уилки без ума от Джейн, если без конца твердит ей про любовь. И они не ошибались.

Джейн не рассчитывала на особенное гостеприимство на своей бывшей Родине, но та откровенная неприязнь, которую она ощущала на себе, когда Северков искоса посматривал в ее сторону, превосходила самые смелые ожидания Смит. С легкой досадой она думала о том, что Алекс По, если бы, конечно же, захотел этого, прислал бы за ней кого-нибудь полюбезней. И, все-таки, она тут же забывала обо всех неприятностях, связанных с вынужденной командировкой в Россию, когда вспоминала о главной цели своей поездки. По обещал ей встречу с сыном или же на худой конец – точный адрес, по которому он проживал. Вполне естественно, что за подобную услугу Алекс потребовал от Джейн самого активного участия в поисках золота возле Быстрой речки. Ставка была столь высока, что не оставляла в ее душе никакого места для сомнений. Сын, которого у нее отняли много лет назад, а теперь обещали вернуть, до сих пор оставался для нее всем на свете. Если бы все эти годы он был рядом с нею, она не так остро переживала бы разлуку со всем тем, что являлось для нее понятным и привычным с самого рождения. Новая Родина ни в коей мере не восполнила ей непоправимой утраты. И даже рождение Кэролайн не излечило Джейн от страданий, которые, словно не зарубцевавшаяся рана, без конца терзали ее сердце. Она не впадала бы в депрессию, чувствовала бы себя порой не столь ужасно, почти на грани нервного срыва, из-за собственного бессилия и напрасного стремления, сделав собственную жизнь осмысленной, попытаться исправить жестокие ошибки прошлого, а, также, постаралась бы справиться со своим горем, если бы наверняка знала, что бесконечного родного для нее человечка не было в живых. Но, к счастью, от которого на этой земле, не смотря на внешнее благополучие, богатство и роскошь, окружавшие Джейн, ей достались лишь жалкие крохи, все обстояло совсем иначе!.. Это и безмерно радовало ее, и безумно пугало, когда она думала о том, что, наконец, однажды встретит сына. Как-то он отнесется к ней, женщине, оставившей его без материнского тепла и ласки в трехгодовалом возрасте? Конечно же, в этом не имелось ее вины. Но, вряд ли, ему об этом было что-либо известно! Вот и теперь, поудобнее расположившись в кресле воздушного лайнера, вдова золотого магната из Лос-Анджелеса, в тысячный раз представляла себе долгожданную встречу. Но, как бы она не напрягала воображение, сын виделся ей, все тем же, розовощеким мальчуганом, какого у ней много лет назад буквально вырвали из цепких объятий тюремные охранники. «Хотя бы одним глазком взглянуть, какой – он, сейчас?!» – думала Джейн, согретая робкой надеждой на обещанную По встречу с ее сыном. Она допускала, что вероломный Алекс мог обмануть ее. Это ему ничего не стоило. Добившись своей цели, он без труда отправил бы Джейн восвояси, как говорят, не солоно хлебавши. Но пол беды, если это было бы так! На всякий случай, перед отъездом из Лос-Анджелеса, Джейн втайне от Кэролайн составила завещание, по которому, если Смит не станет, корпорация «Голд Стар» и примыкавшие к ней компании, а, также, все имущество, унаследованное от Уилки Фармера, без проволочек переходило к дочери. Джейн попрощалась с ней очень сдержанно, сообщив, что ненадолго отправляется по делам.

– Но я, все-таки, твоя дочь и имею право знать, куда ты навострила лыжи?!

Кэролайн недаром подозревала, что у матери появился любовник. В последнее время Джейн выглядела, уж, очень оживленной. Легкий румянец не сходил с ее щек. Она часто смеялась, как ненормальная, хотя особенных причин для веселья, как будто бы, не было. И, вообще, вела себя, как модница. Без конца примеривала на себя платья и прочую одежку, которой у ней было видимо-невидимо! При этом, красуясь на собственное отражение в зеркале, тщательно подводила брови, наносила на и без того длинные и темные от природы ресницы тушь, старательно красила губы. Вообще, штукатурилась по полной программе, и при этом со стороны казалась очень счастливой, чем немало удивляла Кэролайн. Казалось, дочь всерьез обиделась на мать за то, что та так легко и быстро предала память о погибшем отце.

– Видел бы тебя сейчас папа! – как-то, не сдержавшись, процедила она сквозь зубы, метнув в Джейн ненавидящий взгляд.

«Вот и хорошо! – подумала Смит. – По крайней мере, если со мной что-нибудь случится, то горевать об этом будет уже некому. Джейн недостойна, чтобы Кэролайн сожалела о ней, поскольку позабыла об американской дочери ради русского сына. Да и – вообще, кто – она такая, на самом деле?! Марионетка в руках судьбы! Жалкое подобие человека! Его бледная тень!»

3

После того, как Красногубов побывал в лапах медведя, в него словно бес вселился. Не было ни одного дня, чтобы он не дерзил начальству, требуя прибавки к зарплате. На ком-нибудь из товарищей по работе беспричинно зло свое не срывал. Даже те из геологов, что, прежде, относились к Красногубову с большим уважением, так, как рука об руку с ним не одну версту по тайге отмахали, напрочь отвернулись от него. Это окончательно вывело из себя еще пару месяцев назад, казалось бы, вполне довольного собой и окружающими геолога. Недолго думая, написал Дмитрич заявление на расчет и был таков. Оставшись без работы, дни и ночи напролет он пролеживал дома бока на диване. Это длилось до тех пор, пока Красногубовы не продали все, что у них было в квартире ценного и имело спрос у покупателя, и по уши не влезли в долги. А долг, как известно, платежом красен. Жена Василиса, контролер проходной на местном заводе, зарплаты которой едва хватало, чтобы свести концы с концами, сколько могла, терпела безработного мужа.

– Витя, ты когда на работу устроишься?! – спросила она как-то у супруга. – В доме – шаром покати!

– Не твоего ума – дело! Поняла?! – рявкнул он на нее, не вставая со своего ложа.

– Да, чтоб тебе провалиться на месте! Паразит проклятый! – не выдержала в этот раз всегда спокойная и тихая нравом Василиса.

– Что?! Что ты сказала?!

Скрестив брови у переносицы, как шпаги, Дмитрич медленно поднялся с дивана. Не успела бедная женщина опомниться, как ощутила у себя на горле его дюжую пятерню. Сдавив гортань, он приподнял ее над полом. Болтая ногами в воздухе, и ужасно хрипя, она едва не отдала богу душу… Лишь, когда закатив глаза, она перестала дергаться в конвульсиях, опустив ее на пол, он разжал пальцы…

Примерно через полчаса Василиса пришла в себя. Но после этого случая они не разговаривали месяц кряду.

В очередной раз, получив зарплату, Василиса всю ее раздала на долги. Их было столько, что даже на хлеб ни копейки не осталось. Вновь занять денег больше было просто не у кого. При ее появлении прежние кредиторы в панике шарахались от нее, точно от прокаженной.

Тогда, помимо основной работы Василиса решила устроиться мыть полы в школе, располагавшейся неподалеку от дома. Но, проработав там пару недель, внезапно заболела. Причитавшийся за минувший месяц заработок ей тотчас отсрочили, как и полагалось по закону, до закрытия больничного листа. Что делать дальше, Василиса не знала!.. Когда от голода дети отощали так, что животы подвело и, не скрывая слез, плакали и катались по полу в истерике, нервы ее окончательно сдали. Она взяла бельевую веревку. Один конец завязала в петлю, другой перекинула через водопроводный кран над сливным бачком, крепившимся под потолком в туалете, и затянула крепким узлом.

– Папка, папка! – вдруг испуганно позвали Дмитрича дети.

– Ну, чо орете, как ненормальные! Без вас тошно! – цыкнул на них глава семейства, собравшийся, было, вздремнуть еще часок-другой.

Враз присмирев, ребятишки замолчали. И Красногубов уснул. Спал он с самого утра и до полудня. Потом, как обычно, поднялся со своего излюбленного ложа. Поужинал, чем бог послал. А, именно, зачерствевшей горбушкой хлеба, которую запил водой из-под крана… И снова отправился на боковую. Пробудившись к вечеру, на этот раз, он увидел, что, тесно прижавшись друг к другу, дети все также смирно сидят, забившись в самый темный угол единственной комнатки, составлявшей основную часть жилплощади Красногубовых. С шумом втянув ноздрями воздух, Дмитрич явственно ощутил резкий запах мочи.

– Эй! – позвал он ребятишек. – Оглохли, што ли!

Дети едва заметно зашевелились в своем углу.

– Папка, а Стасик обмочился! – чуть слышно сказал тот из малышей, что был постарше. – И я больше уже не могу, так сильно в туалет хочется…

– Непра а ав да а! – заревел Стасик то ли от обиды, то ли от страха перед наказанием за то, что штанишки у него были мокрые. – Это все – Максик… Он меня обмочил!..

– Врешь! – рассердился Максик.

– Нет, не вру я!.. – возразил Стасик. – Сам обманываешь!

Ничего не понимая спросонья, Дмитрич уселся на диване и почесал затылок.

– А, где – мать-то ваша?! – сердито прикрикнул он, раздражаясь все больше на бессмысленный спор между двумя глупыми детьми.

Но малыши, округлив глаза от страха, молча посмотрели на него.

– Ну? – повторил он свой вопрос. – Щас ремень возьму и задницы вам обоим надеру!

Дети жалобно захныкали, утирая ручонками притворные слезы, которые давно уже все выплакали, пока отец спал.

– Да, мамка в туалете заперлась… – наконец, чуть не рыдая, сознался Максик.

– Мы к ней стучались, стучались, а она не открыла а а… – тоненько пропел Стасик, содрогаясь всем своим худеньким и слабым тельцем от спазм, которые перехватывали его дыхание.

Красногубов, словно не веря своим ушам, неожиданно вскочил на ноги и с воплем кинулся в полумрак квартиры.

4

Бывшие товарищи по работе и даже кто-то из руководителей, под началом которых в свое время трудился Красногубов, присутствовали на похоронах его жены. Они искренне сочувствовали горю Дмитрича. С печальным вздохом пожимали его громадную пятерню. Красногубов охотно принимал их сочувствие. «Как никак, а ребята и деньгами помогли, и на панихиду пришли! – с благодарностью думал он о вчерашних сослуживцах. – Дай им боже всего того же, чего они сами для себя пожелают!» Дмитрич от горя находился, словно в тумане. Он даже не помнил, кто именно, затронув больную для него тему с трудоустройством, во время поминок назвал ему фамилию «Северков», и, когда «все» закончится, рекомендовал его, как человека, который поможет в данном вопросе и даже ссудит деньгами под проценты, если проситель, по его мнению, будет того стоить. Но это не принесло Красногубову облегчения. В его нывшем от горя сердце словно стопудовая тяжесть осела. А в задурманенном спиртным мозгу навсегда отпечатались лишь жалостливые физиономии сослуживцев да слегка порозовевшие личики Стасика и Максика, которые уплетали за обе щеки все, что было на столе съестного в поминальный день.

– Детишки-то после смерти ихней матери хоть поедят вволю! – тихонько шептались добрые люди, сочувствовавшие лишившемуся кормилицы семейству. – Да, она, поди, и удавилась-то за ради того, чтобы они с голоду не померли. Почитай, дошли уже до самой, что ни на есть, ручки…

Собеседники, видимо, из приличия тут же умолкали, когда вдруг замечали, что Красногубов смотрит на них тупо и бессмысленно, весь поглощенный своим безысходным горем. Они боялись, что суть их слишком откровенных и несвоевременных разговоров как-нибудь дойдет и до него. Но Красногубов молча обводил присутствовавших все тем же опустошенным взглядом и снова погружался в собственные невеселые мысли.

Отправив детишек на поруки к своей матери, которая также бедно и сиро, как и большинство людей из той местности, проживала где-то за чертой города, Красногубов еще неделю не выходил из дому. Он добросовестно уничтожал целую батарею бутылок со спиртным, которые остались нетронутыми на поминках. Пьянство притупляло сознание и слегка приглушало его боль от потери единственно близкого ему человека. В этом он винил себя, поскольку в последние полгода, как ни старался, не заработал для семьи ни единого гроша. Но откуда ему было знать, что все закончится так горько и нелепо? Но даже если бы и знал? Что он смог бы сделать? Переступив через собственную гордость, униженно клянчить работу у тех, кто лишил его любимого дела? Все равно, это не привело бы ни к чему хорошему. Красногубову не было пути назад. И он прекрасно понимал всю безвыходность своего положения. И, все же, какие бы убедительные доводы не приводил Дмитрич самому себе в свое оправдание, они не избавляли его от внутренних терзаний и мук запоздало пробудившейся в нем совести. Наконец, он распечатал последнюю полулитру. Прилобунившись к ней, прямо из горлышка вызудил всю до капли, и напоследок со всего размаха хватил пустой бутылью прямо о стену. Бесчисленные осколки битого стекла рассыпались по комнате. Красногубов в совершенном бессилии опустился на диван. Слезы навернулись ему на глаза. Он подумал о том, что, наверное, жена с состраданием смотрит на него сверху и не знает, чем помочь, хотя всем сердцем желает этого!.. И хотя супруги больше не было рядом, Красногубов незримо, словно бы, ощущал ее присутствие! Он нуждался в этом так же, как одинокий путник, бесцельно бредущий по земле, испытывает потребность в пристанище. И, нигде не найдя его, устраивается на ночь там, где придется. А, когда, наконец, усталость, взяв свое, заставляет бездомного скитальца закрыть глаза, он не слышит ни свиста ветра, ни шума дождя, не чувствует холода потому, что ему снится родной очаг. Ему видится, как в печи теплятся угли. Он словно наяву грезит, как пуховая перина, в которую погрузилось тело, обнимает его за плечи. На кухне тикают часы. Сладко посапывают детишки. А рядом чутко дремлет та, которая сделала его жизнь такой счастливой! И он безмерно благодарен ей за это. Ведь, даже во сне, словно часовой на посту, она тут же пробуждается от малейшего шороха. Она – всегда на чеку! И при первой опасности без малейшего колебания и страха готова встать у нее на пути, чтобы, если потребуется, пожертвовать собой, лишь бы уберечь от неминучей беды детей и мужа.

5

Северков с самого первого взгляда не понравился Красногубову. Уж, больно скользким показался. Насчет работы ничего конкретного не пообещал. А во время короткой беседы с Красногубовым, то и дело, свербел его пристальным взглядом так, как будто бы между делом внимательно изучал. Что, мол, за фрукт такой и с чем его едят? «Ну-ну! – думал про себя Красногубов. – Смотри, чтоб гляделки не проглядел!» И, хотя вслух Дмитрич ничего лишнего не сказал Северкову, ограничиваясь односложными ответами «да» и «нет» по поводу семейного положения и трудовой биографии, все-таки, решил, что этот ректор не заслуживает доверия. Да и какое ему, собственно, дело до Красногубова?.. Вон он кругом обложился бумажками. Занятой сильно, чтобы о простом человеке заботу проявить. Напоследок Дмитрич оставил Северкову свои координаты и ушел, как говорят, ни с чем. Еще недельку-другую он бесполезно мыкался по разным организациям и предприятиям. Там смотрели на него как на снежного человека, который неизвестно для чего покинул свою пещеру в горах. Огромный рост и могучее телосложение Красногубова вызывали у работодателей невольное уважение, робость и даже страх. Это его раздражало. «Что, я к ним с пистолетом в руках пришел, что ли?! – искренне негодовал Дмитрич. – Чего они от меня, как от чумы, кидаются наутек в разные стороны?» От голода у него так подвело живот, что под конец плюнул он на все и отправился к матери, на окраину города. «Хоть накормит досыта! – успокаивал себя Красногубов. – К тому же, детишек давно не видел. Жуть как, заскучал по ним…»

Стасик и Максик были родной плотью и кровью Красногубова. Он никогда не забывал об этом. За нарочито грубоватым обращением с детьми тщетно пряталась нежная и искренняя любовь Красногубова к ним. Он очень редко их видел так, как почти всю свою жизнь провел в тайге. Если у него в руках оказывался острый топор, он за считанные минуты валил могучий кедр у края пропасти, чтобы по нему перебраться через нее на другую сторону. В сущности Дмитрич и сам был дитя природы. Он обладал ее силой и мощью. Легко сдвигал с места глыбищу весом в сотни килограммов. Но когда от него требовался такой пустяк, как приголубить Стасика и Максика, он становился досадно неловок и неуклюж. И тогда ласковое поглаживание ладонью по детской головке походило на подзатыльник. Если же Красногубов поочередно прижимал детишек к своей необъятной груди, они дрожали от страха. После подобного проявления чувств родителя хрупкие косточки Стасика и Максика ныли весь последующий день. Дмитрич сильно страдал оттого, что был не таким, как все. Порой ему казалось, что жена никогда не любила его. Если же и любила, то, по его мнению, ее любовь была так ничтожно мала и рахитична, что не затрагивала его сердце. Бывало, что Красногубов даже не замечал ее присутствие рядом с собой. Словно Дюймовочка она жила в своей цветочной чаше, покидая ее лишь затем, чтобы накормить домочадцев завтраком, обедом и ужином. Но даже и тогда Дмитрич не обращал на нее почти никакого внимания. Дом и семья были ее стихией. Точнее, искусственным мирком, в котором ему было слишком тесно. Но, часто оказываясь в тайге, где-нибудь за сотни верст от родного очага, Красногубов порой с удивлением замечал за собой, что тоскует по жене и, особенно, по маленьким детям. Ложась на ночь неподалеку от костра, он глядел в бездонное небо, усыпанное звездами, и всегда находил на нем две самые маленькие светящиеся точки, и – еще одну рядом с ними, немногим побольше. Они проливали свой неяркий свет прямо ему в душу, и тогда он засыпал с мыслью о Стасике, Максике и Василисе, которые в тот миг были для него такими же недосягаемыми и желанными как те крохотные, едва различимые для глаз планеты. Красногубов не понимал, почему его любовь к детям и жене выражалась именно таким, а не иным способом? Не понимал и не стремился понять. Главное, что она жила в нем и год от года росла и крепла…

Избенка Матрены Гурьевны Красногубовой была еще довольно сносной, в том смысле, что стены не подгнили, а крыша не текла. Огород в пять соток окружал забор из добротного ровного теса. Согнувшись в три погибели, Дмитрич едва протиснулся в дверь и очутился в сенцах. Затем, точно таким же способом, из сенцев ввалился в прихожую, смежную с маленькой уютной кухонькой. Гурьевна колдовала возле раскаленной печи. Заслышав, как хлопнула дверь, обернулась. При виде сына, словно бледный лучик на хмуром небосводе, подобие радости мелькнуло на ее морщинистом лице и тут же исчезло. Еще мгновение она растерянно смотрела на него, как бы с трудом осознавая тот факт, что перед ней стоял не кто иной, как ее собственный сын. В кухне ароматно пахло щами. Вдыхая этот запах, Красногубов невольно сглотнул слюну.

– Как раз щи подоспели! – вместо приветствия сказала Матрена Гурьевна. – Голодный, небось?

– Угу! – несколько охотнее, чем этого требовали приличия, кивнул Красногубов.

– Ну, так седай за стол, коль пришел! – пригласила хозяйка гостя. – Только руки сперва помой!

С детства он привык к тому, что прекословить матери – себе дороже обойдется. Ее властная натура не терпела чьих-либо возражений, а, тем более, если они исходили из уст собственного чада. Однажды, еще учась в школе, Витя прогулял занятия. Вместе с товарищем вместо нее он отправился в поселковый клуб, сложенный из потемневших от времени брусьев. Там шел какой-то очень интересный фильм. Классная руководительница тут же сообщила строгой родительнице о случившемся. Когда после просмотра кино прогульщик вернулся домой, на улице было еще светло. Недолго думая, Матрена Гурьевна заперла сына в подполе и продержала там весь оставшийся день и всю ночь. Рано утром она освободила его из заточения и, сунув в руку сверток с завтраком, как ни в чем не бывало, отправила в школу. Витя навсегда запомнил урок и до самого последнего школьного звонка больше ни разу не пропустил без уважительной на то причины ни одного занятия. Дмитрич никогда не упрекал мать за весьма суровое воспитание. Но и не оправдывал ее за чрезмерную жестокость. Он, скорее, уважал ее, чем любил. Долгое время ему казалось, что он вообще ни на какую любовь не способен. И поначалу женился он на Василисе не оттого, что питал к ней какие-то глубокие чувства, а по воле случая…

Был конец осени. Погода стояла скверная. Вначале прошел дождь, затем ударил мороз. Все дороги и тротуары в городе покрылись коркой льда. Поздно вечером Красногубов спешил на электричку, чтобы отправиться в пригород, к себе домой. Экзамены в геологический институт он «успешно» провалил. Теперь ему предстояла служба в армии. Эта мысль мало его беспокоила. Все, чего он хотел от жизни, так это, чтобы у него каждый день на столе был харч. Виктор даже радовался тому, что его вот-вот забреют. По крайней мере, отдавая долг Отчизне, он обеспечит себе ежедневное трехразовое питание за казенный счет… Он вырос и возмужал, и ему больше не хотелось сидеть на шее у матери. Вечером вернувшись с работы, Матрена Гурьевна допоздна буквально не выходила из кухни, чтобы сготовить на завтра обед. Главное, побольше первого. И, хоть, как-то, удовлетворить непомерный аппетит сына. Без второго и третьего вполне можно было обойтись… Но, увы, подать к столу что-либо в соответствии со скромным меню, тоже не всегда удавалось. Зарплата у Красногубовой была никакая. Выручал огород. Тем не менее, сколько бы Виктор не съел, он всегда чувствовал голод. Поэтому все соленья и варенья буквально таяли на глазах еще до окончания затяжной зимы, на которую и припасались. Матрена Гурьевна держала кое-какую живность. Куры давали яйца. Каждую зиму во время лютых холодов она самолично забивала борова или свинью. Часть мяса продавала, чтобы на вырученные деньги на колхозном рынке приобрести молочного поросенка и растить его до следующей круговерти. Увы, живность оказывалась лишь незначительным подспорьем в хозяйстве Красногубовых.

– Опять ты брюхо набиваешь, сынок! – недовольно ворчала Матрена Гурьевна, наблюдая, как сын беспощадно уничтожает все удобоваримое, что имелось в доме. – Да, тебя легче прибить, чем прокормить!

На что Виктор невозмутимо отвечал:

– Ну, так и прибей! За чем же дело стало?

Она вспыхивала до корней волос.

– Не перечь матери, ирод!

Но постепенно решительные складки меж ее бровей разглаживались. Воинственный блеск в глазах погасал. Мгновение или больше она тепло смотрела на сына, словно любуясь им. Наверное, в глубине своей материнской души она гордилась своим чадом. И эта гордость заставляла ее не опускать головы перед трудностями. Ведь родила-то она не какого-нибудь там хлюпика, а настоящего богатыря! Затем взгляд ее вновь становился хмурым и задумчивым. Родить-то родила, а вот прокормить уже не под силу. Ведь, не железная – она, чтобы на себе волочить такого бугая. Пора ему в люди выходить и самостоятельно зарабатывать на пропитание.

Красногубов буквально скользил по тротуару, переваливаясь с ноги на ногу. Мимо него проносились машины. До железнодорожного вокзала оставалось минут двадцать ходьбы. Примерно через такое же время отправлялась электричка. Виктор хотел уже прибавить ходу, как вдруг впереди себя увидел маленькую человеческую фигурку. Она двигалась, при каждом шаге нелепо размахивая руками, и с трудом удерживая равновесие. Красногубов поравнялся с девушкой в тот самый момент, когда стало очевидным, что она вот-вот упадет. Протянув руку, он вовремя подхватил ее за талию. Тщетно ища опору, девушка машинально уцепилась за рукав его пальто. Беспомощно перебирая по поверхности льда ногами, и извиваясь всем телом, она никак не могла обрести желанного равновесия. До тех пор, пока Виктор, сомкнув обе руки за спиной у случайной и едва не распластавшейся прямо на обледеневшем тротуаре прохожей, не сжал ее в своих объятиях. Уткнувшись лицом в драповый воротник пальто, в которое был облачен ее спаситель, девушка даже не пыталась сопротивляться. Но эта идиллия продолжалась совсем недолго. Наконец, придя в себя, она, словно ужаленная, тут же отпрянула от Виктора. Задрав голову кверху, недоверчиво и пугливо посмотрела прямо в его улыбающееся лицо.

– Послушайте, вы, что себе позволяете?!

Небольшого роста, курносая девчушка походила на взъерошенного воробышка, неожиданно вырвавшегося из умело расставленных силков для ловли птиц. Красногубов растерянно и немного обиженно захлопал ресницами. Несмотря на свой огромный рост и непомерную физическую силу, до поры до времени, в душе он оставался не очень уверенным в себе молодым человеком. В присутствии же девушки Виктор совсем растерялся и не знал, как себя повести. Весь пунцовый от стыда и волнения, он не понимал, чем не угодил этой чересчур чувствительной особе. Вместо благодарности она смотрела на него так, как будто он без спросу залез в ее карман или посягнул на девичью честь.

– Вы – что, не в своем уме?! – снова спросила она, но уже не так решительно, как прежде.

Видя, что Виктор не желал ей ничего дурного, а, скорее, наоборот, она вскоре заметно смягчилась. Девушке вдруг стало неловко оттого, что она так бесцеремонно обошлась с молодым человеком, который по отношению к ней вел себя совершенно по-джентельменски. Она подумала о том, что ее долг, за добро, отплатить ему той же монетой.

– Василиса! – отбросив условности, с немного виноватой улыбкой неожиданно представилась она, и смело протянула Виктору свою крохотную ладонь для знакомства.

6

В военкомате долго сомневались, в какие же войска рекомендовать Красногубова? Потом решили, что кроме как в стройбате такому доброму молодцу вряд ли где найдется наиболее подходящее местечко. Виктор никак не вписывался в советские стандарты, какими измеряли пригодность парней для службы в серьезных подразделениях.

– Лучше «мишени» для врага, чем этот призывник, и не придумаешь! – за глаза перемывали косточки Красногубову штабные офицеры.

– А, может, его – в пехоту? – предложил сутулый прапорщик.

Всякому, кто наблюдал его со стороны, он живо напоминал вопросительный знак, который при письме, пренебрегая правилами русского языка, забыли поставить в конце предложения. С тех пор он так и остался не у дел.

– Да он же, как жегдь, на метг из окопа тогчать будет! – резонно заметил лейтенант, которому в свое время уроки логопеда не пошли на пользу.

Загодя определив Красногубова в стройбат, эти штабные подкрепляли свое решение, как им казалось, на редкость убедительными доводами, которые, тут же, высказывали вслух. Непонятно для чего они тратили попусту столько времени на обыкновенного паренька из пригорода. Возможно, его внушительный рост произвел на них несколько большее впечатление, чем они сами того желали, и, невольно поддавшись ему, одетые в униформу люди никак не могли сосредоточиться на своих непосредственных обязанностях, чтобы придти к единому мнению. В отношении роста и прочих физических данных все остальные призывники фактически мало, чем отличались друг от друга и не вызывали никаких сомнений относительно того, куда именно их отфутболить. Тех, что поменьше и средненьких – в танковые. Более рослых – в ракетные и пехоту. Имелись желающие пойти в десантники и моряки. Конечно же, учитывался средний балл школьного аттестата. Бралось во внимание место работы, социальное положение, политическая благонадежность родителей и так далее.

– А, что, если его – в связь? – предложил капитан, который сам почти полтора десятка лет промандолинил в радиолокационных войсках.

– Ну, только в качестве дагмовой силы! – усмехнулся лейтенант. – Кабель тянуть. Ямы гыть под телегхафные опогы…

Эти военные напрочь отвергали все, что должным образом не укладывалось в их головах. Безоговорочно верша судьбами молодых людей, они свято верили в то, что имеют на это полное право.

Когда Красногубов получил самое первое письмо от Василисы, он безразлично повертел его в своих огромных ручищах и аккуратно положил в тумбочку, которую делил с соседом по койке. Та же участь постигла второе, третье и все последующие теплые послания от едва знакомой девушки. После той нечаянной встречи, когда она решительно протянула ему руку для знакомства, были два свидания. В первое они ходили в кино. Во второе просто гуляли по улицам города. Причем, оба раза место и время встреч назначала Василиса. Возможно, таким образом, она заглаживала свою вину за то, что с самого начала довольно грубо обошлась с Виктором. Он не мешал ее инициативе, поскольку это не было ему неприятно. Виктор не отказывал Василисе во встречах, так, как всегда делал то, что от него требовали или хотели. Деспотичная Матрена Гурьевна воспитала сына чересчур мягким и податливым. Так, что это часто и незаметно переходило в абсолютное безволие, а, может быть, неумение Виктора настоять на своем. Но в армии надоедливые командиры постоянно чем-нибудь досаждали Красногубову. То форма на нем сидит мешковато и в осанке выправки военной не наблюдается, то в строй встает с запозданием, то идет не в ногу с товарищами, когда взвод передвигается по военному городку. Эти бесконечные замечания сделали его немного раздражительным. Но, несмотря на это, он продолжал бы смотреть на все сквозь пальцы, если бы день ото дня не испытывал мучительного голода. Солдатский паек был ему, что слону – дробина. Порой голод казался особенно невыносим. И тогда, словно у хищного зверя, в глазах у Виктора, незаметно для него самого, появлялся голодный блеск. Он едва справлялся с собой, чтобы сдерживать себя в рамках приличия, и, не дай бог, не выместить недовольство существующим положением вещей на ком-нибудь из своих товарищей. Особенно тех, кто, отслужив большую часть положенного срока, считали это своей привилегией. Как бы то ни было, в «Уставе», который Виктор принимал при вступлении в ряды Советской Армии было написано: «Стойко переносить тяготы и лишения воинской службы…» В отличие от некоторых других он всегда это помнил. Возможно, именно поэтому однажды жизнь устроила ему проверку на прочность его характера. Точнее, сами старослужащие спровоцировали Красногубова на то, чтобы он, как следует, надрал им тощие задницы. Дело дошло до полного безобразия, когда, развлечения ради, они открыто начали издеваться над молодыми солдатами. Причем, выбирали себе жертв среди слабых, тех, кто из страха перед более сильными покорно сносил их оскорбления.

– Зема, а зема?! Ты, почему так… постирал мою робу? – хорохорился перед сослуживцами дед по прозвищу Воркута, напирая всей грудью на тщедушного с виду новобранца по фамилии Иванов.

Звали старослужащего так потому, что он родился и вырос в городе Воркуте. Оттуда же призывался в армию. Под конец ему настолько обрыдла служба, что незадолго до дембеля почти каждую ночь, когда в казарме стояла гробовая тишина, этот солдат вдруг громко вскрикивал во сне одно и то же:

– Мама! Я в Воркуту хочу! Мама…

При этих словах дежурный по роте, стоя на своем посту, пока все спали, едва сдерживался, чтобы не расхохотаться во все горло. Потом он будил напарника, который сменял его на часах. Продирая глаза ото сна, тот первым делом с любопытством спрашивал: