скачать книгу бесплатно
– А там лучше, чем в застенках коллекторов «Зизитопбанка»? – с детской надеждой приставал я.
– Поживём – увидим… – ответствовал важный Мезенцев…
……………………………………………..
……………………………………………..
ГРАФИК НЕВОЗМОЖНОСТИ
…График Мезенболы мы проходили вместе с графиками Параболы, Гиперболы и Балаболы. Причём насчёт последней я сомневался весьма: то ли она тоже график, то ли определение, данное нам учителем…
График Мезенболы выстраивается как движение неподвижной математической точки относительно самой себя. Учитель Вилорий Денатуратов уверял нас, что расчёты по Мезенболе имеют большое значение в энергетике и транспортном деле.
Суть заключается вот в чём: если вы представите себе желоб в виде круга – учил нас Денатуратов, – то сверху он будет выглядеть, как кольцо, а сбоку – как прямой отрезок. Если по этому желобу покатится, например, мяч или шар для боулинга – и встанет на полпути, точно напротив своего прежнего места, то… на окружности (вид сверху) он будет в совершенно другой точке. А с точки зрения отрезка (вид сбоку) мяч или шар будут в точке своего старта. Если же мы говорим о прямой линии, то она бесконечна – следовательно, длина окружности равна как диаметру, так и радиусу, и линия, не имея кривизны, тем не менее представляет из себя окружность… оставаясь прямой линией…
Более простой пример от нашего учителя заключался в отражении листка бумаги в зеркале. Если вы (то есть мы, ученики 1989 года) нарисуете на листке бумаги точку, и будете показывать самим себе листок в зеркало, то точка тоже отразится. Представьте теперь, что вы стали двигать листком туда-сюда… Точка перемещается в пространстве, а её отражение – перемещается?
В том-то и дело, что и да и нет! Отражение точки перемещается вслед за точкой со световой скоростью, но при этом ни одна из точек на поверхности зеркала не движется. Отражение движущейся точки одновременно находится и в состоянии движения, и в состоянии покоя.
Закономерности движения неподвижной точки относительно самой себя отражаются в построении графики Мезенболы. Именно этот график заставлял меня строить у доски школьный учитель математики Вилорий Денатуратов. Я не понимал – почему он требует от меня график Мезенболы – если он много лет как умер? Я не понимал – почему я школьник, если я много лет как закончил школу? Это непонимание наполняло меня ужасом, и потому я проснулся с истерическим, диким, истошным криком пронзённого тореадорской шпагой ишака…
***
Белобородый старик, похожий на Льва Толстого, но в щёгольском батистовом белом медицинском халате, в белой ермолке с красным крестом на кудлатой кержацкой голове осматривал меня в окружении более молодых врачей.
– Мезенбола, Мезенбола… – маловменяемо сказал я этому эскулапу с хромированным докторским молоточком в нагрудном кармане халата. – Нельзя построить график Мезенболы, не вычислив квадратуры круга, а… а…
– Успокойтесь! – ласково попросил меня главный врач. – Я академик медицины, и никому не разрешаю заставлять вас строить график Мезенболы… Я здесь с обходом, и я весь ваш…
Оглянувшись, я осознал, что нахожусь в больнице. Не нужно надписей, чтобы понять, что узкая как келья комната с белыми потолками и стенами, белыми шторами, с несколькими пустыми панцирными, крашенными белой краской, кроватями сбоку от меня – больничная палата.
Больничная обстановка не должна давить на психику пациентов своей безликой стерильностью, и моя – не давила, мягко говоря. На стенах кое-где паутиной легли трещины, потолок отдавал желтизной былых протеканий… Мебель простейшая, и тоже белая, под рукой – кнопка вызова медицинской сестры, которую кто-то, как в лифтах бывает, сбоку подплавил зажигалкой…
Я лежал головой на подушке – влажной, когда-то, наверное, чистой, а теперь пропахшей мной, – и видел, что полотенца в палате, простыни и пододеяльники – тоже не ахти какие безупречные… Ещё я видел в углу раковину, иногда подозрительно урчавшую, видимо, на грани засора, видел и фанерную, советской бесхитростной листовой клёпки, дверь в туалет…
– Доктор… – жалобно обратился я к старику в белой ермолке с красным крестом.
Но он довольно бестактно перебил меня:
– Доктора все в ординаторской… – ответствовал он таким тоном, каким говорили, наверное, в первые годы революции: «Господа все в Париже!». – Я ваш лечащий академик, зовут меня Прокопий Порфирьевич Мезенцев…
– Прокопий Порфирьевич, – не зная, как вести себя с лечащими академиками, я заплакал, – скажите, это – сумасшедший дом? Я сошёл с ума?
– Нет, дражайший мой, – утешил меня Мезенцев, задумчиво оглаживая окладистую иконописную бородень, которую, сколько не оглаживай – всё равно в разные стороны топорщится. – Это не сумасшедший дом, а неврологический диспансер Академии медицинских наук. И вы не сошли с ума… Вы попали к нам в тяжёлом состоянии: у вас тяжёлое воспаление высших долей смыслосферы, отягощённое разрывом логических связок… Но сейчас вам уже стало лучше, и не волнуйтесь: это мой профиль, я как теоретик как раз и разрабатывал эту актуальнейшую в современном мире стрессов тему… Воспаление смыслосферы, – академик постучал себя по выпуклым лобным долям высокого сократовского бугристого лба, – болезнь века, дражайший… Ну а вы ещё в состоянии аффекта, с воспалёнными высшими долями сознания ещё и скакнули мыслью, и логические связки порвали себе…
– Так что же делать, Прокопий Порфирьевич?! – потянулся я к академику, как к свету в конце тоннеля…
– Строжайше выполнять мои предписания! – пророкотал он дьяконским могучим рыком. – Соляные ванны и капельницу мы с вами уже попробовали, и они дали… гм… эффект! Теперь я вам прописываю водку и пельмени, голубчик, и полный покой мысли при этом!
– Водку и пельмени?! – я чуть не упал с узкой, жалобно взвизгнувшей больничной койки. Средства лечения, признаться, поразили меня.
Академик понял меня по своему, и даже обиделся:
– А что? Вы, наверное, наслушались этой сайковщины, бездарных брошюрок академика Ромуальда Сайкова про лечение коньяком и фельетонами? Чушь, батенька, чушь, позавчераший день науки и явное низкопоклонство перед Западом в ущерб народной медицине! В частности, в вашем случае коньяк совершенно не подходит… Что касается газетных фельетонов, то оставьте это на совести академика Сайкова! Уже давно не выпускают никаких газет и журналов, это же каменный век неврологии! Ваше счастье, что вы не попали к этому шарлатану, этому прощелыге от науки, который всё время пытается перещеголять меня… Но у него это не выйдет, дурень он чёртов, подавись он, аферист, брошюрами своими…
Я, видимо, слишком выпучил глаза на такую презентацию коллеги, и Мезенцев сбавил эмоциональные обороты:
– А вы лежите, лечитесь спокойно, не думайте о Сайкове и его лженаучных методах… И глаза так не пучьте, а то опять логические связки себе в полушариях порвёте…
***
Так началось моё странное лечение в неврологическом диспансере АМН РФ. Суть лечения мне почти сразу же объяснил дежурный врач Авдей Гордеевич Хмуроутров, подчёркивая, что всё производится по науке, «по Мезенцеву», как он говорил, считая, видимо, что наука и Мезенцев – одно и то же.
– Вы должны, – учил Авдей Гордеевич, – принять всем умом, всем сердцем и всем разумением тот факт, что водка и пельмени есть и будут всегда. Говорю вам честно, нельзя помочь больному, если больной сам не желает поправляться. Вы готовы лечиться? Вы хотите снова встать на ноги и стать полноценным членом общества?
– Да! Да! – поклялся я, и зачем-то положил два пальца на больничную утку, словно президент на конституцию – мол, клянусь.
– Смотрите! Вы должны абсолютно сосредоточиться на полном и безусловном присутствии водки и пельменей. Это ваша базовая реальность. Нужно целиком и полностью подавить страх, что она куда-то пропадёт, исчезнет, мы поможем вам с сеансами гипнотического внушения… Теперь смотрите далее: водка и пельмени есть в абсолютной доступности… Всё остальное, кроме них, – или ваше свободное творчество, или патология. Всё положительное, что приносит вам удовольствие, – творчество. Оно необязательно – и торопиться с ним не нужно. Это не пельмень и не стопка. Если сегодня у вас с шедевром живописи не получается – плюньте, и полежите на кровати, глядя в потолок: значит, завтра получится… А может быть, вам и не нужно совсем этого шедевра создавать – решать только вам… Всё за пределами водки и пельменей, что приносит вам мучение и дискомфорт, – патология мыслей. Если вам что-то неприятно – просто выкидывайте это из головы! Подумаешь, нашли из-за чего волноваться… С рюмашкой и пельмешками вы и без этой мучительной мысли легко проживёте! Ещё Монтень, высоко ценивший работы академика Мезенцева, писал, что первой чертой мудрости является постоянная приподнятость духа и постоянно хорошее настроение!
Занимайтесь творчеством – тем, что вам приятно, – спокойно, благодушно и неторопливо. Помните, что вы, в принципе, можете всё. Богу же из вашего не нужно ничего. Следовательно, только вам решать – что нужно: можете всё, если без истерии и накала страстей, принимая их как малозначимое. Всё, что вы сумеете оценить как малозначимое, – само спелым яблоком упадёт вам в руки. Но то, чего вы бешено желаете – именно через своё бешенство вы сами же себе запретили… Ещё раз вам говорю: острота желания снижает вероятность его выполнения. Вот вы лежите в больничке, с водкой и пельменями, и не видите в них особого восторга – а ведь сотни поколений умиравших от голода крестьянских предков ваших и подумать не могли, что водка и пельмени – легкодоступное пустяковое благо! Но чем сильнее алкали они еды – тем более усиливался у них голод, ибо усомнились, маловерные, а жизнь – есть хождение по водам…
Ну, а если вас что-то мучает и терзает изнутри – просто запретите его, закройтесь от него. Это же не бутылка и не тарелка с пельменями, без него, в отличие от них, вполне можно жить… Ну так и плюньте, и оставьте беспокоиться… Есть замечательный психологический тренинг, разработанный товарищем Мезенцевым на основании древней даосской медицины! Ложитесь на мягкое, желательно поближе к тёплой батарее, и воображайте себя пожилым котом у приличной старушки! А вся ваша человеческая жизнь – это лишь бредовый сон, приснившийся коту, задумавшемуся – а как, интересно, живут люди? Ваша человеческая жизнь перед вашим мысленным взором потому такая нелепая и нелогичная, что это всего лишь воображение кота о вещах, которые он знать и понимать не может! Вы кот, долго живший среди людей, и вот ему снится кошмар, будто он человек…
***
Этот метод Мезенцева по лечению воспаления смыслосферы и разрыва логических связок мне особенно понравился.
– Я кот… – говорил я себе, хорошо выспавшись, выпив, закусив и придвинув свою койку вплотную к батарее, гревшей мне спину. – Что мне могло присниться о человеческой жизни? Естественно, только путаный бред – что я и имею в итоге… Кот может знать из мира людей только некоторые запахи, некоторые звуки, некоторые непонятные ему внутренним содержанием сценки… Вкус некоторых продуктов – сосисок, которые он спёр у хозяйки со стола… Поэтому, конечно, в кошачьем сне не человеческая жизнь, а пародия на человеческую жизнь…
***
Академик медицинских наук Прокопий Порфирьевич Мезенцев в «белом пальто науки», как он называл халат своей профессии, задумчиво рассматривал в лаборатории видео трёхмерной точечной энцефалограммы Пушка, которую ласково называл «энцефаллос».
Лаборатория была камерной, как кухонька в стандартной квартире, и усиливали сходство с приютом диссидентов стенные шкафы за спиной академика, напоминавшие кухонную встроенную мебель.
Однако на разделочных столах, тянувшихся под шкафчиками, где хозяйка разделывала бы мясо и рыбу, – громоздились совсем не кухонные предметы: бутирометр, бутыль Вульфа [1], бюкс Качинского, который хозяин лаборатории скабрезно звал «бюстом Качинского», кали-аппарат Винклера, который у Мезенцева стал, естественно, «каловым аппаратом»…
Ну и конечно, колбы, пробирки в пластиковых кубанских газырях, мензурки, стеклянные кюветы – про которые Мезенцев говаривал, что в них случилось больше аварий, чем в дорожных кюветах…
Стояли рядами баночки Петри, был и громадный спектрометр, и «прибор бунта» [2] – про который хозяин боялся, что его найдут правоохранительные органы, предотвращающие перевороты и революции…
То есть на этой кухоньке академика Мезенцева всегда заваривалось такое, на что слабонервным лучше не смотреть.
– Потрясающе, Прокопий Порфирьевич! – сказал ассистент доктор Степлянов из-за плеча академика, задом подпирая стол препарирования. – Это же имитация целого человеческого мира в голове Пушка! Никогда бы не подумал, что Пушку могут сниться такие сложные сны… Но как, как вы смогли избавиться от ингибирующих [3] сигналов организма при сканировании?!
– Раствор на основе коньяка и валерьяны… – кичливо закивал академик белой бородой. – Сто грамм, и всё как рукой снимет…
Налил себе в пробирку водки «Абсолют» и в силу приближающейся Пасхи добавил туда пищевого красителя для яиц «индиго». Всё это взболтал лабораторной стеклянной палочкой, выпил с кержацким покряком – и вернулся к «энцелофаллосу».
– Как видите, коллега, – высокомерно уронил рослому доктору Мезенцев с высоты своего авторитета, – Пушок не только воображает жизнь людей, среди которых живёт, но и улавливает ментальные волны ноосферы… То есть выступает приёмником витающих в воздухе ментальных идей… Отсюда его представления о графике Мезенболы…
– Прокопий Порфирьевич, а что, действительно есть такой график? – благоговейно трепетал Степлянов, сильный в методологии, но слабый в математике.
Презрительно глянув снизу вверх на его научное ничтожество, гигант мысли даже матерного словца не нашёл. И потому остался вежлив:
– Вы не знаете научного наследия своего Учителя?! Стыдитесь, молодой человек, вам уж скоро семьдесят стукнет, а вы элементарных вещей не знаете… Мезенбола была выстроена мной в 1966 году на конгрессе математиков в Оймяконе… Это как бы овал из двух парабол, входящих друг в друга… – оправив окладистую бороду, Прокопий Порфирьевич заулыбался ностальгически зубными протезами. – Я использовал парадокс математически-некорректных чисел: ноля, единицы и бесконечности… Будучи числами, они, тем не менее, не подчиняются общим для всех чисел законам… Скажем, любое число, если к нему прибавить его же, или умножить на само себя, – увеличивается… Ноль противоречит этому закону целиком, единица – наполовину… Мезенбола, названная в честь великого учёного Мезенцева, – величайшее достояние человеческой мысли! Стыдно – даже в ваши 69 мальчишеских лет – не знать о ней!
Доктор Степлянов застыдился, зарубинел ланитами, как будто ему показали голую женщину, и отвёл вороватый взгляд от Учителя, энергично дирижировавшего уже пустой подсиненной пробиркой…
– Обратите внимание, коллега, – пожалел его Мезенцев, который был в связи с успехом эксперимента настроен благодушно, – что наш Пушок не просто представляет себя человеком, но и пытается в снах выстроить целую биографию воображаемого человека… Нет, воля ваша, но очень интересный феномен… Однако он просыпается… Приготовьте ему корма и молочка налейте в блюдечко!
ВТОРОЙ КРУГ
– …Семь раз отпей, один раз отъешь! – учил академик Прокопий Порфирьевич Мезенцев о закуси. Его разлапистая, проборная борода обильно кустилась в оклад кудлатой головы с сократовским лбом мыслителя. А острые кабаньи глазки молодо-весело посверкивали «на розливе». Академик, как Ленин, «сидел в разливе», то есть самолично, не доверяясь катедер-прислужникам, разливал по серебряным герблёным стопкам «Абсолют-цитрон» из атласно-матовой запотевшей с мороза бутылки.
Действо производилось в уютном хаосе охотничьего домика, теремнисто-выделанной из цилиндрованного бревна избёнке. Здесь всё было жарко, парно и парно, охотникам Мезени было тут просто, душевно и удобно.
Эта увитая, как лаврами, рогами охотничьих трофеев изба хранила в себе только необходимое. Вдоль стен стояли деревянные кровати, а у их спинок – сложенные про запас, для большой компании, раскладушки. В центре красовался грубо, но стильно сколоченный стол с такими же искусно скривобоченными стульями.
Жарко и весело попукивали сучками дрова в печке, а на плите в кухонном углу шкворчала на голубом газу огромная кастрюля для выпаривания рогов. Всё, как у людей! Возле на приставном столике лежали пинцеты для очистки черепов, мерцала, отражая огни, большая бутыль с перекисью водорода.
Над плитой располагалась украшенная шокирующими вологодскими коловратами [4] полка для посуды, стенной шкафчик. От них тянулась лавка, упиравшаяся в ящик для дров.
Мезенцев загулял задолго до моего приезда, и потому в домике царил уже свойственный академику творческий беспорядок: прямо на полу из мощных досок были раскиданы пила, топор, долото, сверла, точило, рашпиль…
Возле окна, словно постовые, стояли черенками в потолок лопата и коса, а вокруг них – молоток, клещи… И в великом множестве какие-то гвозди, гайки, ключи…
В воздухе пахло кислой овчиной, чаем и уксусом. Мезенцев и его катедер-прислуга рассыпали повсюду, то ли нечаянно, а то ли в рамках очередного гениального эксперимента, немудрёные охотничьи припасы: муку и манку, рис, соль и сахар, чечевицу, макаронные изделия… Некоторые вещи плавали в луже, образовавшейся на месте крушения бутылки с растительным маслом.
– А поди-ка, поди-ка сюда! – сказал мне Мезенцев, исподлобья прищурившись, и громко икнул. – А скажи-ка мне тему твоей диссертационной работы?
– «Правовые коллизии при бесплатном назначении авокадо подозреваемому, который в силу психических недостатков не может самостоятельно осуществлять свое право на защиту», – кратенько и сдержанно пояснил я.
– Ну и какие там могут быть правовые коллизии?! – суровел Мезенцев на глазах.
– Ну, вопросы оплаты авокадо… К тому же это экзотический фрукт, и в случае нехватки подозреваемый может остаться без авокадо… В таком случае он начинает беседу со следователем без своего авокадо…
– Вы только посмотрите на этого подлеца! – загремел академик, обращаясь к подвыпившим катедер-прислужникам. – Иметь такую прекрасную тему, «Число Авокадо в одной моли вещества [5] шерстяной и трикотажной промышленности»! И на что поменял? Это ты всё делаешь в угоду Ромуальду Сайкову…
Тут нужно заметить, что я переменил тему вовсе не в угоду академику Ромуальду Архитектуровичу Сайкову, замещавшему Мезенцева в Академии Всех Наук на период запоев. Я переменил тему потому, что шерстяная и трикотажная промышленность умерли, уступив место китайскому ширпотребу, а подопытные моли сдохли, не выдержав ГМО в китайских и турецких свитерах. А моё блестящее знание проблем авокадо жаль было оставлять втуне…
Но и суть претензий Мезенцева я тоже хорошо понимал: Мезенцев с некоторых пор считал, что Сайков его подсиживает. Он почему-то связывал долгие периоды «и.о.» у Сайкова не с учащением своих запоев, а с коварными замыслами молодого учёного…
Ревнуя к Сайкову, Мезенцев мог иной раз несправедливо срезать его аспиранта и потом мстительно наблюдать, как тот корчится в муках неостепенённости.
– Понимаете, Прокопий Порфирьевич… – степенно начал было я, но Мезенцев вспомнил о более важном, чем я: не желая открываться от научной работы, он отошёл к сказочному окошку с расписными ставенками, открыл его раму и помочился наружу, в зыбкой дымке вырывающегося из натопленной избы морозного пара…
– Не уважаешь ты меня… – подвёл печальный итог академик Мезенцев, стряхнув кропящие подоконник последние капли неотложного дела. И я приготовился к самому страшному: доказывать Прокопию Порфирьевичу, что я его уважаю…
Этой процедуры научные работники боялись, как допроса инквизиции: немало астматиков и сердечников увозили с неё прямо в реанимацию, Мезенцев запаивал их до полусмерти…
Трудно сказать, чем закончилось бы моё угодничество перед Ромуальдом Сайковым, связанное с гибелью ручных молей на шерстяном поле, соседствовавшим с брезентовым, где по методу Цоя аспиранты Сайкова пытались растить алюминиевые огурцы…
Но на выручку мне пришли мезенские казаки. Ввалившись в охотничий домик гурьбой, эти колоритные воины окраины нечаянно уронили меня и, поднимая за шкварник в исходное положение, доложили:
– Прокопий Порфирьевич, как знали, на зорьку пожаловали… За Мезенью звездолёт свалился, жирный, матёрый, вот как будто для вас берегли…
– Молодцы! – гаркнул на них академик.
– Любо! – гаркнули казаки в ответ, и шлёпнули по серо-буро-малиновым мезенским лампасам стёганых ватных штанов. Щёлкнули войлочными каблуками строевых валенок. Мезенцев велел поднести им по чарке «Абсолюта», они выпили с клинка, выхватив сизые с мороза шашки из ножен. Одна шашка в тесноте рубанула меня по уху, и совсем бы отрубила его, но к счастью, шашки были пластмассовые. И я отделался испугом с царапиной…
– Звездолёт-то чей? – интересовался Мезенцев, наспех застёгивая вонючий полушубок на груди. – Серых? Или зелёных?
– Не могём знать, вашество! – тянулся в струнку носивший на витом наборном поясе таксистские шашечки подъесаул.
– По сезону-то должны быть серые… – задумчиво чесал Мезенцев что-то в бороде.
***
– Э, брат! – молвил академик, глядя, как в прокуренном казачьим дыханием ветреном морозе у меня зуб на зуб не попадает. – Тут тебе в твоём городском полупердене не сладить! Дайте-ка яму тулупу с моего плечевого сустава!
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
