скачать книгу бесплатно
– Вон тот, через 2 дома отсюда, не доезжая одного до светофора.– Когда она показывала рукой, который дом, а он, уточняя, тоже вытянул руку, они соприкоснулись ладонями. По ней прокатилось – и так и осталось в ней – счастливое тревожащее волнение. Они чуть перебросились приветливыми фразами. Солнечное небо отражалось в его глазах и из них лилось в нее теплой улыбкой. Придя домой в восхищении от произошедшего, она вспомнила, как неожиданно решила выйти в такой нужный момент, и пришла в еще больший восторг.
Она не знала, что с ним делать. Она не стала себя отвлекать и успокаивать, переключать. Села за стол и быстро записала в купленную только что тетрадь:
«Я чувствую тебя. Всегда. Постоянно. Ежемгновенно. Думаю о тебе, ощущаю тебя. Живу с тобой. Засыпаю с тобой. Просыпаюсь с тобой. Иду с тобой. Мечтаю о тебе… Все, что делаю – вместе с тобой.
Странно ощущать и – не знать: тебя или свое чувство? Хочется узнать тебя. Мне кажется, я все время с тобой. Но ты не со мной, и я не могу быть уверена, что я с тобой, а не рождаю иллюзию о тебе. Неужели это все – иллюзия? – мои ощущения тебя?
Ну и что! Может, это и иллюзия о тебе, но это – не иллюзия, это – реальность, живущая во мне, и я благодарю тебя, жизнь, Бога за нее.
Неужели я сама способна отвернуться от тебя, не сделать шага навстречу своей… не знаю как быть, наверное, не стоит называть….
Не знаю, что можно испытывать, читая о себе такие строки, это действительно, наверно, сложно воспринимать…. И пошлю ли я их тебе когда-нибудь? Неужели у меня будет когда-то эта возможность, это право? Неужели – не будет?.. И почему?
Хочу ТЕБЯ… хочу всем, что есть во мне – видеть тебя, слышать… вернее: вижу тебя, слышу тебя, помню тебя, дышу тобой, волнуюсь тобой, успокаиваюсь тобой, надеюсь на тебя, верю в тебя, радуюсь о тебе, и хочу тебя: чтобы это все был действительно ты, а не только мечта о тебе. Хочу тебя настоящего, какой ты есть – узнать, понять (стараться, пробовать), почувствовать – тебя, твое!
Сейчас хорошо: чувствую только чувство. Страхи где-то гуляют, спасибо им. Просто чувствую тебя во мне. Я уже открыта тебе любому – неважно, знаю ли тебя. Уже принимаю тебя, какой ты есть. А зачем, чтобы принять – знать? Я принимаю тебя, открываюсь тебе, чтобы узнавать тебя, чтобы ты вошел. Ты уже во мне. Ты – мой! Не потому, что принадлежишь мне, а потому, что в сердце моем. Я открыта тебе – будешь ли входить? Я жду тебя.
Жду тебя. Интересное слово, обычное, простое, вдруг пришло. Мечтаю, надеюсь – это не то: мысль, чувство. Жду – уже действие. Я жду тебя, уже этим живу. Это не в будущем, это – сейчас, теперь, уже.
Я не хочу быть свободной от тебя! Если бы ты знал, что это значит для меня. Я уже не свободна, я уже согласна на эту несвободу! Я уже не хочу этой свободы! Я хочу быть с тобой.
И все же… я люблю тебя.
Ты вошел в меня.
Жданно и неожиданно.
Просто и странно.
Ты вошел, и я не хочу гнать тебя. Я хочу не хотеть убежать от тебя. Я хочу позволить себе, чтобы ты был во мне. Я люблю тебя».
Татьяна сказала, что он завозил фотографии, и что он еще, может, на следующих выходных заедет к ним.
– Я тебя позову.
Женя ждала, считала дни.
«Ты не заехал! Совершенно естественно, но совершенно непонятно-что-теперь-мне-с-собою делать… То ли плакать, то ли смеяться, то ли есть, то ли нет. Можно ли мечтать или не стоит себя раскручивать… Чем больше волнуюсь, тем больше боюсь себя и тебя. Чем сильнее себя успокаиваю, тем быстрее остывает жизнь.
Очень боюсь наделать глупости, просто быть нелепой, смешной, ненужной – ни-в-каком-виде-совсем. Боюсь, что захочу больше, чем мне дадут, что вообще больше, чем можно хотеть в такой ситуации. – И этим оттолкнуть тебя. И боюсь, вообще ничего не желая, быть опять той же заморожено неприступной, к которой – и отталкивать не надо – никто близко не подойдет.
Не знаю тебя, не знаю, как о тебе мечтать. Почему ты сам будто чем-то настороженный внутри? Или мне кажется? Или моя «неприступность» дает такой эффект общения именно со мною? И совсем нет у тебя никакого двойного плана? Не представляю своих прав приблизиться к тебе: на сколько? И как? Боюсь выдать себя и быть взволнованной и чувственной – и боюсь быть никакой, нечувственной, бесчувственной, ничего не дать – тогда зачем, так ведь? А если разрешить себе выдать себя – то как это? Нужно ведь как-то облагородить – а что это значит? Куда девать эту бурность? Нужно быть сдержанной. Но у меня только и получается быть неприступной. – Мне это слово теперь как замок на двери, как забор на дороге. Как стать «приступной», не навязывая себя? В случае не с любовью все понятно: хочешь открытости – откройся сама. А здесь?
Это, видимо полная незрелость чувств. Который раз – и я у того же начала, и в тех же метаниях, незнаниях, неумениях. Я не доросла до этого искусства еще! И как теперь совершенствоваться, на каких шагах?..»
Где-то через месяц они все же увиделись. В компании знакомых. И вообще стали видеться – в компаниях знакомых – Женя пользовалась любыми возможностями. Но… приложила над собой усилие и сумела распределить свое волнение равномерно на всех окружающих его мужчин. Так распределила, что один из его друзей стал проявлять к ней интерес. А может так совпало. Это с ним, а не с Пашей она стала ходить на дискотеки, теплыми вечерами прогуливаться под звездами, перезваниваться и ходить и бывать друг у друга в гостях. Но он был не в ее вкусе. Более того – из тех, какие ей вообще не нравились. И именно поэтому, и из соображений всеобщего человеческого братства, чувства вины, что она зациклилась на Паше, а другие люди – тоже люди, а также из необходимости распределять энергию, она уделила ему порядочно внимания. И когда он особо волнительно с нею потанцевал, она опомнилась, что, видимо, перебрала с общечеловеческим сочувствием. И осталась подчеркнуто – будто так же приветливо – приятельствующей. Он понял. То есть, если честно, все было как всегда.
И вот – счастье. Сюрприз от Вселенной, как говорят некоторые. Паша едет под Москву к матери и братьям. И ей тоже нужно на родину – на Урал, и она может проехать с ним четверть страны! Двое суток! Вместе!
В ее родном городе был какой-то чудесный врач-костоправ, которого звали «Китаец», потому что он владел восточными методиками.
В дороге она наслаждалась счастьем присутствия и познавания. Это очень волнует: узнавать круглосуточные бытовые подробности. И завораживает. Во второй вечер они сидели через столик друг от друга, глаза в глаза. Они очень душевно общались. Женю охватила теплая мощная волна чувства, она забыла стесняться и смотрела на него, не стараясь ничего скрыть. Она внимала ему. Волна вышла за ее пределы, окутала его и будто ввела его в нее. Она чувствовала его всею собою. Она его понимала, знала – без слов, без вопросов и ответов. И это была – любовь. Ей было светло, легко, радостно, тепло.
И она знала, как стать ему нужной. Она знала, что ему нужно. В одно мгновенье поняла как себя вести, с какой скоростью, и в какой последовательности. Стать ему другом, завоевать – искренно! – его доверие. Пробудить чувство. И – стать женой.
И в то же самое мгновенье она поняла, что он ее не любит. И не сможет любить. Ему нужна другая. А она, сумев проделать все «как надо», потом когда-нибудь – не так долго: может, через год, скорее даже меньше, совместной жизни – станет на все свои 4 лапы, и… Он будет прав, если скажет о ней все, что думает. Но он скорее не скажет, а замкнется. А она будет биться в истериках. Пока он не уйдет.
Всплыли фотографии его бывшей жены. Ему нужно что-то такое же, но другое. А она – совсем другая.
Но чувство не прошло.
На следующий день они разъехались в разные стороны. В родном городе она осталась на полгода. «Китаец» вытащил ей позвонок в пояснице обратно на место. В тот приезд она и была с бабушкой последний раз.
Женя весной написала Паше письмо. Длинное, но как всегда и всем. Спросила, как съездил: в дороге он рассказывал о детстве и родителях. Она рассказала о своем житье с бабушкой. Получилось логично. Письмо вышло спокойное, дружески-откровенное. Написала, что всегда мечтала о брате, или друге, так как у нее всякие комплексы и хочется с кем-то о них поговорить, дружеской помощи хочется… Он ответил! Аж 3,5 тетрадных листа – «рекорд», как он сам назвал! Очень душевно. «Спасибо искренне за твою смелость, что доверяешь мне свой внутренний мир. Можешь и дальше это делать. Я тоже хочу быть тебе другом, а значит, осуждений не допущу, а больше бояться нечего». Рассказал о братьях. Чисто технические подробности встречи. О матери – только упоминание. Женя поняла: ему хотелось поделиться с кем-то наполнявшими его чувствами. Он их не описывал, конечно. Нормальная мужская характерность – если он не поэт – через обозначение действия передавать его значимость. И он, видимо, рад был, что есть повод.
Надо ли говорить, что Женя была счастлива. Еще один бриллиант из сокровищницы человеческого общения ей достался! Поскольку она здесь «застряла», а он спрашивал о здоровье, и у них были общие друзья – был еще повод написать. Он не ответил, но в наше время – где его взять на письма каждый раз? Она подождала и написала еще. Когда стала писать второе письмо – писать было не о чем: их так ничто почти и не связывало по-прежнему, она по-прежнему ничего о нем не знала, и ничего общего так и не возникло. Поэтому большей частью она спрашивала об общих знакомых или сообщала о них сама. А уже вернувшись отсюда туда, она сделала глупость… Послала письмо о любви – то самое, первое, совсем не предназначенное для послания, тем паче мужчине, который тебя не любит. Правда, с приписанными словами, что, дескать, не бойся, я ничего не жду, потому что понимаю, что не твоя женщина. Просто, мол, если ты будешь знать, будет проще, если она как-то странно себя поведет – а ей любое поведение, выдававшее ее чувства, казалось странным. Глупость – если смотреть чужими глазами, понимать чьими-то пониманиями. А если честно перед собой – Женя и сейчас не понимала, а почему? «Эти слова были написаны в прошлое лето. Мне бы хотелось без лишних слов просто подписаться под ними. Если в какой-то мере я тебе буду нужна, у тебя будет какое-то внутреннее движение ко мне в любом качестве и форме, приемлемых для тебя, для меня это очень дорого». Она ждала дружеского снисхождения. Она искренно верила, что так и будет. Что так может быть…
– Тогда я решила наивно, что откровенность поможет ему меня понять. Вот так смешно, – говорила она сейчас Наталье, – И я уже и понимала, что это глупо и смешно, но еще больше я не хотела испугаться и закрыться. А когда мы уже дважды натыкались друг на друга, и он делал вид, что меня не видит, хотя это было нереально, мягко говоря, в тех обстоятельствах, я не поняла, почему так. Может, он просто не поверил, что я ничего «такого» от него не хочу. Я написала ему еще. Письмо, естественно, получилось эмоциональным, с цитатами из его письма: «делись всем, чем посчитаешь нужным», и моими вопросами в тоне: ну, и где же твое бесстрашие? Получилось, конечно, письмо-упрек. Я где-то догадывалась, что все обречено на провал, но надеялась на его мужественность, там, что ли, на какое-то снисхождение к женским воплям. Что он как-то разглядит через форму – содержание, все о том же: просьбу о дружеской помощи. Но не вышло. Видимо, формы было много… Вскоре, через подруг я узнала, что он вовсе изменил мнение обо мне в нелестную для меня сторону.
– И все? Больше ничего? Так и не общались? У вас же общие друзья…
– Танюха пыталась спасти ситуацию, даже обиделась на него из-за меня.
– Слушай, а зачем нужно было признаваться в любви?.. – Наташка была сосредоточенная и грустная, – в такой ситуации?
– Ну… понимаешь… это было задание самой себе…
– А зачем? В чем задание? Добиваться должен мужчина.
– Я не добивалась – я призналась как раз тогда, когда точно знала, что он меня никогда не полюбит.
– А попроще как-то нельзя?
– А где оно – попроще?
– Ну, как люди…
– Ну, вот, ты – замуж вышла просто, а я просто – не выхожу, почему-то.
…Женя пришла к нему на работу, перед обеденным перерывом.
– Можно тебя?
– Ты что-то хотела? – он спросил тут же при сотрудниках тоном официального лица при исполнении официальных обязанностей.
– Давай, выйдем куда-нибудь, – непринужденно постаралась сказать Женя. Они вышли на улицу, сели на скамейку, – Девчонки сказали, что ты что-то… Тут она, наконец, вспомнила, что он не выражал желания понять, он выражал непонимание и неприятие ее последнего шага и все… ну, может, ты у меня что-то спросишь. – Она с трудом подбирала мысли, и наконец, беспомощно произнесла… – Может, ты спросишь о том, что тебе не понравилось, и я смогу объяснить, что я имела в виду?..
– Мне ничего не нужно объяснять. Мне все понятно. Я не хочу с тобой больше общаться.
Она всматривалась в его лицо, насколько это было возможно, потому что он сразу сел к ней ухом, его задней частью. Стараясь, чтоб было прилично, хотя какое уж тут приличие в таком ее и незавидном и неудобном – совсем и буквально положении: она пробовала, извернувшись из-за его плеча, заглянуть ему в глаза. И увидеть в них хоть тень хоть какой-нибудь слабенькой надежды на будущее примирение. Но… на челе его высоком не отразилось ни-че-го. Гениально.
Они молчали, и оба смотрели в одну сторону – на стену из деревьев перед ними. И это не было не только любовью, это не было дружбой, это не было даже ничем, это было хуже, чем ничего. А она думала, у них, по крайней мере, близкие взгляды на жизнь. Женя даже не представляла, что один человек может так сказать другому, притом, что собирался быть другом. У нее документ есть. Ну, ладно, а вот он – смог. Нашим легче. Нет любви, нет проблем. Стало до грусти легко, пусто-легко-пусто. Хотелось плакать, будто она несла тяжелый груз и только-только полюбила эту тяжесть, как его вдруг отняли. И легко и жалко – того, что в нем.
Она пошла домой через парк, длинным путем, где сейчас она почти никого не могла встретить.
Вообще-то он не говорил, что он мне друг. Только «хочу быть другом». Хотел – перехотел. Нормально. Друг – это хочешь, не хочешь, volens – nolens, так сказать. А тут остался только ноль-ens. И даже какая-то минус бесконечность.
Неужели нельзя по этому сумбурному переходу от признаний к претензиям – как он говорит, – понять, что это и есть те самые комплексы, о которых я и признавалась в первом письме? И как-то мне оставить дружески протянутую руку?.. – Но это означало бы, что он должен быть сильнее меня, мудрее меня. А почему он должен быть? Конечно, и не должен. Ну, и ладно, и пусть.
Но я не сама, не сама, не сама сбежала! Если от этого сейчас веселее.
Она шла и рыдала с грустнейшим наслаждением облегчения и не-предательства. Честное избавление. Пусть она ничего не сумела, но она и не сбежала.
И еще один нюанс, прозвучавший в ее реакции на Пашино суровое непримирение, занимал ее внимание. Когда ее нутро тоскливо заскулило, как потерявший хозяина пес, то между чувством и мыслью пронеслось что-то такое: «Выйти б замуж поскорее и начхать на вас всех остальных, за забором; строить отношения с одним мужчиной, и – все. Пусть, может и несладко, но с одним и одним, без этих трудных начал, продолжений и разнообразий. – И пронеслись перед глазами все ее знакомые, годами устойчивые пары в подтверждение картины «каменной стены». – Все остальные люди становятся на 3й, 5й, 10й план. И нет нужды особо переживать. А тут каждый новый человек – событие, явление, мысле-, чувство-, жизнеобразующий фактор. Утомительно очень…
Но занятным в этом был протест, молниеносным вихрем поднявшийся на это усталое настроение, и звучавший примерно так:
«Ну, а если я не хочу отгораживаться и защищаться одним от других, и делать из него таможенника-пограничника – и постепенно конвоира? – Но тогда это и есть опять твое „общечеловеческое братство“, ты уж выбери, чего ты хочешь?» У нее смутно закралось подозрение, что ее еще увлекает, ей хочется этого разнообразного постижения. «Видимо, я еще не выбрала…»
Но было грустно, честно грустно. «В том-то и дело, хотелось просто дружбы. Но с оттенком любви – потому, что без такого оттенка, я дружить и так могу. Причем без оттенка любви именно со своей стороны, ведь с Русланом-то я дружила, при его любви ко мне – Женя вспомнила историю многолетней давности, где роли были расставлены наоборот. – Ну, да, а зачем ему этот оттенок? У него на такой вариант дружба не предусмотрена, у него других хватает. Да он, просто, ничего не понял: как для меня это важно…
…Я понимаю, что веду себя смешно, нелепо, неуклюже и несуразно, – но, ведь, именно этого я всегда и боялась и поэтому не решалась ни на что…
У Цветаевой что-то есть на эту тему… про нелепость… …У нищего прошу я хлеб… Богатому даю на бедность… – Мой день беспутен и нелеп! – Мне нищий – хлеба не дает, Богатый – денег не берет, Луч не вдевается в иголку… Луч не вдевается в иголку…».
Анюта. Обаяние доброты
– У вас куча энергии, – заявил ей тогда «Китаец» – так его называли здесь, тоже знаменитого в их городе мануальщика – среди всего прочего: метафизика болезней – непременный атрибут восточной медицины, – вы ее не расходуете.
Буквально накануне он же ей сообщил: «Вы из тех, кто всегда боится недоделать, и потому все время переделываете».
– Вы же вчера только сказали, что у меня – синдром хронической усталости, а сегодня – куча энергии? – Женя честно силилась почувствовать хоть каплю из этой кучи.
– В том-то и дело: вы делаете не то, что хотите, и тратите силы, но не используете свои возможности. Вот и усталость.
Недавно перебирая свой письменный стол, она наткнулась на записи-дневники полутора-двухлетней давности – и испытала два чувства в один момент: какой ужас! какой сумасшедший это писал?! и – облегчение, что выбралась из этой ямы. Да, из ямы она выбралась, но куда идти, она не понимала.
Аня давно уже была их настоящим другом: очень хорошая, очень добрая, совершенно чудесная женщина, жившая вся на отдачу – такая скорая помощь на все случаи жизни. Когда-то Анюта была начальницей на производстве, и ушла с работы по каким-то сугубо нравственным, этическим причинам – и это важная деталь ее портрета: ничуть не кривить душой. Вся грамотная, при этом вовсе не гуманитарий, Анюта сама считала, что у нее чисто логическое восприятие Бога, и все вопросы Бытия постигала через научные теории, читала Бехтереву и тому подобное. С мамой Жени они познакомились, когда занимались Рерихами. И как-то так постепенно случилось, что Аня много стала посвящена в их поиски. С Женей она уже после возилась, а сначала сестре Альке и их маме помогала: сестрам – справиться с волнением поисков, маме – с переживаниями по поводу этих поисков дочерей. Даже просто терпеливым участием – как просто чувством – но именно такое участие особенно сложно бывает найти.
– Я так богато, как вы, чувствовать не умею, – при этом говорила Аня. – Я к Нему не этим, – показывала она: не сердцем, мол, – пришла. У меня все отсюда, – стучала Анюта себе по виску.
Звучало это довольно абсурдно: чтобы быть такой доброй в реальном действии, как Аня, никакой головы никому не хватило бы. По всей вероятности, это такая степень веры – которая без дел мертва есть – когда она сама ее не замечала, ибо почувствовать можно, если раньше не чувствовал, а если этим живешь и дышишь – просто так существуешь – то заметить сложно, вот Аня и думает, что не чувствует, – так думала Женя.
– Вы такие чувственные, у вас такое к Нему отношение, а я – технарь.
Женя изливала ей свои страдания по поводу веры в тот еще свой приезд. У Жени был кризис веры. И куча эмоций. И Анюта ее метания с уважением и трепетом выслушивала.
Тогда неожиданно в их разговоре – очень давно не вспоминала, потому что было уже все давно решено: я – верю – Женя и вспомнила киевскую историю, главное – ту фразу на первой ступеньке метро. Аня, внимательно выслушав, сказала с сочувствием.
– Видимо какой-то дар, опыт божественных откровений у тебя был… Возможно, что тогда определялась твоя судьба: либо ты исполняешь или не исполняешь данные тебе возможности либо достигнутые тобой способности – но это одинаково. А ты отказалась. Да, такие вещи даром не проходят… Некоторые вообще разума лишаются или жизни…
Женя приняла Анину версию, и сначала было попыталась испугаться священным ужасом некоему своему святотатству. Действительно, двумя годами позже ее киевского общения с Богом, она впала в серьезную и затяжную депрессию. Это будто подтверждало мысль Ани: видимое святотатство ее вывода-решения логично должно было повлечь страдание. И все же внутри вновь не возникло чувственного соответствия тому, что она в тот момент испытывала. Или у нее сил не было тогда даже пугаться на Анину мысль.
А на момент того разговора у Жени снова наступила депрессия. Очень сильная. Тупик. Бессонница: не понятно, зачем засыпать, если непонятно, зачем просыпаться. И это было неприятной и пугающей неожиданностью – потому что, поверив – Женя считала себя защищенной от таких фокусов. Верь и трудись, отдавай все силы на благо людям, будь скромной и незаметной, доброй, ничего не ожидая взамен. А тут – лежишь и ждешь ото всех помощи и внимания. Депрессия случилась на почве проблем с позвоночником – вообще-то, еще в детстве обещанных врачами, и это еще никто не предполагал, что она окажется в деревне. Но Женя свой позвоночник эксплуатировала вовсю, как здоровый, и оченьнеожиданно для себя обнаружила, что совсемне сильная женщина. Однако – это была только почва, зерна – были в чем-то другом. Произошла личная катастрофа: что теперь делать? А теперь-то как быть?
…То, что Анюта так серьезно тогда отнеслась к моему воспоминанию и при этом все же ощущение какой-то внутренней неправды этой будто само собой напрашивающейся логике ее вывода, возродило во мне ощущение некоего непонятного пока вопроса, и показало, что и сейчас у меня нет на него – возникшего еще в юности, – ответа.
Вопроса, который я и сейчас не знаю, как задать.
***
– Я тебе тогда зря это сказала, – сожалела Аня в этот раз. – Я потом переживала. Наверное, усилила твое состояние. Тебе и так было тяжело.
– Да, вот именно, мне уже было так хреново, что кто-то что-то ухудшить – тем более ты – уже не мог. Ты знаешь, когда я об этом вспоминаю, мне определенно кажется – это вообще натяжка считать, что я тогда понесла наказание за то, что якобы когда-то отвернулась от Бога.
– Тем более, почему ты должна была нести наказание, если ты к Нему все-таки пришла?
– Но я вообще думаю, Господь не обидчив, и Ему дела нет до того, что я Ему сказала. Я искала Истину. А из-за атеистического воспитания никак не могла понять, что Бог и есть Истина. Уже тем паче, что Христос – есть Путь, Истина и Жизнь, я впервые прочитала 1,5 года спустя после Киева. Но я точно знала, что я – не атеистка. Атеизм —ограничивает поиск. Я его как раз не собиралась отрицать и тогда. Это был – один берег. А второй? И Бог меня как-то тоже замыкал и ограничивал. Вот тогда я, похоже, наметила второй. Только я и сейчас его не вижу.
– Конечно же, это логика человеческих слов ограничена, чтобы выразить взаимоотношения с Ним. А Он смотрит в суть того, что ты чувствовала, хотела, могла, или не могла и потому не хотела, – они с Аней опять оказались на одной волне. Впрочем, Аня, похоже, всегда и со всеми на одной волне.
– Как бы я ни хотела сформулировать, с какой-либо точки зрения, я бы не выразила логично то, что я чувствовала. В том, ведь, и странность и нелогичность тогдашнего моего состояния, что я поверила в Него, почувствовала Его присутствие в мире. И Ему же и сказала – отказалась. И мне не было страшно тогда – когда отказалась. Мне кажется, Он меня понял. Вопрос, от чего я отказалась? Я не понимаю – что Он понял?
– Скорее всего, ты отказалась – я много думала над этим – от догм?
– Ну, да, а теперь напрашивается такой вывод, – они обе усмехнулись тому, как их кидало из вывода в вывод. – Только для меня конкретно – это что?..
– Да, сейчас у меня совсем другое восприятие Бога, – говорила задумчиво Аня. – Он —Источник. Источник бесконечный. Идея вернуться к Богу – вот она замыкает. Зачем Ему нужно наше возвращение? Это не разумно и не логично. Будто Земля – всего лишь учебное поле, чтобы через страдание, либо, как сейчас более, конечно, светлая мысль распространяется: через счастье, что-то познать и – в высший более совершенный мир. То есть, научиться чему-то, и к Нему. Вот эта идея ограничивает очень. Зачем Богу нужен этот круговорот? По-моему, бессмыслица.
– Видимо, взяли за основу фразу: «Никто не придет к Отцу, кроме как через меня». К Отцу же…
– Думаю, это о том, что только Христос может научить правильно выстроить отношения с Богом. То есть, Христос – Путь от этого Источника в Жизнь вообще… а вовсе не к Нему.
– Ну, да. И еще во всех религиях удивляет: почему мы считаем мир несовершенным, если мы в нем так несовершенно обитаем?
– Наверно, потому, что у нас и у каждого, и у всех вместе взятых не выстроены эти отношения…
– Ну, да, и легче сказать, что все плохо, «Все пропало, Шеф, все пропало!» Ну, оказалось, для меня новое восприятие Бога, тоже не ответило на все темы моих отношений с Ним… Поверить было проще, честно говоря. Чем верить. Ты знаешь, такое ощущение, что в Киеве я себя даже больше понимала… Не понятно – почему я ушла от своего понимания и куда? Все-таки – в догмы? Может, от этого, как раз – депрессии эти?
Наталья Женю не понимала. Аня – понимала. Но, Наталья – другая и счастлива. Другая, чем Аня и Женя вместе взятые.
***
Общаясь с Аней и тетей Женей, своей полу-тезкой, Женя попадала под обаяние доброты. Под мощное теплое обаяние их доброты – живой, реальной, с делами и действиями, со словами и чувствами. Чувствительными чувствами – что бывают сильнее даже самих этих дел. Даже их отказы – только потому что не могут! – никогда потому что не хотят, не понимают, не вникли, не чувствуют, не сочувствуют, – помогали и поддерживали, потому что кто-то, бывает, даст и сделает, а кто-то не сможет и откажет – с таким пониманием и чувствованием тебя, что тебя этим отказом согреет и обнимет.
И океаноподобное, будто безмерное добро – как теплая мощная воронка втягивает в какую-то вселенскую надежду. Что все будет хорошо.
Жене хотелось быть как они.
