скачать книгу бесплатно
На следующий день сеанса не было, хозяйка куда-то ушла, и в квартире на какое-то время образовалось слабое подобие воздуха, Женя заснула. Ее разбудил громкий трезвон в дверь – она ошалело выскочила из комнаты, и мало соображая, что хозяйка не могла сама себя закрыть ключом снаружи – открыла дверь в ее комнату – это можно было делать в любое время, чтобы, например, посмотреть телевизор – убедилась, что хозяйки нет. Навстречу выбежал огромный пёс хозяйки вместе с кошкой-персом. Комнату последней Женя заняла и соответственно теперь не пользовалась любовью этой особы, если эта порода вообще умеет любить. Схватив ключи, Женя побежала к двери. Некто трезвонивший уже ушел. Женя вернулась в комнату хозяйки. Псина, размером с хорошего теленка, бегала к двери и обратно за Женей. Жене нужно было обратно вернуть всё на место: псину с кошкой в комнату, ключи в дверь.
– Ну, давай, заходи, – сказала она псу.
Пёс стоял снаружи комнаты и удивленно смотрел на Женю.
– Ну, чо ты? Я спать хочу! Давай заходи, ну? Сюда, – Женя постучала «к ноге».
Псина задумалась.
– Ну, чего ты думаешь? Давай-давай!.. Ну, ладно уже, заходи…
Пёс зашел, кошка, с характерным своей породе вечно невозмутимо недовольным видом, наблюдавшая этот диалог, однако, явно с интересом, – зашла следом.
– Ну, вот, молодцы, – похвалила их Женя, вышла и замкнула дверь.
Вечером она рассказала хозяйке про чей-то настойчивый звонок в дверь.
– Ой, я ж тебя забыла предупредить! Ты без меня смотри ни в коем случае не заходи в комнату, не открывай, а то я не ручаюсь за своего пса. То есть я конкретно предупреждаю, что это опасно. Моя подруга, очень близкая – он ее с вот таких пор знает, – показала хозяйка размер с котенка-подростка, – можно сказать, на руках носила, воспитывала, она у меня жила тогда даже какое-то время. И гуляем мы вместе часто – родной человек. Так она без меня в комнату заскочила – и все!
– Что – все? – ждала Женя, как сильно надо пугаться.
– Он ее не выпустил. Рычал, лаял – арестовал, короче, комнату забарикадировал, она меня два часа ждала под его оком. Нет, ты не бойся, – хозяйка увидела Женины удивленно поползшие вверх брови. – при мне он тебя не тронет. Ты ж видишь, он мирный, просто, без меня – нельзя. Охранник. С подругой-то я даже не ожидала такого, а ты ж вовсе чужая, надо было сразу предупредить. А так-то не бойся. Хорошо, что ничего не было – что ж я не сказала-то!..
Женя вспомнила удивленное лицо пса в рамке узкого дверного проема, и не стала пугать хозяйку.
«Забавно, однако… я от бабушки ушел, я от дедушки ушел… И мужчины меня в итоге не трогают, и собаки кушать не хотят… Обидеться, что ли?»
Через день утром она встретила маму с сестрой, возвратившихся с Урала от бабушки. Дома она рассказала им историю с Олегом. И сестра Алька торжественно сказала: «Это тебе было искушение перед настоящим! Теперь у тебя обязательно появится настоящий любимый мужчина! Ты – молодец!» – реакция родных окончательно примирила Женю с собой.
Они засадили огород. Как долго весна не тянется, земля к определенному сроку должна принять семя и успеть вскормить его накопленной за зиму влагой.
Приехав сюда из голодных девяностых, Женя была счастлива – все в твоих руках, что посеешь, то пожнёшь. Девяностые – сложносочиненное время, для кого какие, для них реально – голодные: маму сократили, папе не давали зарплату. Анекдоты про голодных студентов – «Три котлеты… – Жирует, гад – …и шестнадцать вилок, пожалуйста» – для многих все же, были архаикой, и скорее, означали, что студент всегда не прочь поесть, а вот деньги улетели невесть куда уже до еды, – для неё же вполне пахли правдой. Мама с сестрой сидели на хлебе с сахарным песком и воде, практически все, что удавалось добыть случайными мамиными заработками, отсылали Жене. Ей это давило на мозги и на всю остальную нервную систему. В деревне и Женя, и мама напрочь забыли – забыли вспомнить, что он был – с самого рождения «медицинский учет», ранний сколиоз и перманентная облегченная физкультура, занудная ЛФК – веселее повеситься. Жене с её склонностью отрешаться от бренного физического мира только это и нужно было. В школе же – легче отлучить, чем научить, что делать вот с таким – с виду вполне здоровым телом. А вдруг, что сломается – ты лучше, девочка, вот тут посиди. Она и сидела – и только её голова регулярно участвовала в качестве дополнительной баскетбольной корзины, что не прибавляло Жене любви к физкультуре и спорту. И тут она с места в карьер принялась осваивать радости не культуры – физического труда…
Курс лечения заканчивался в начале июня. В городе было еще теплее. В последнюю неделю своего лечения она даже ходила на реку, пробуя загорать.
Как обычно, возвращаясь автостопом, она отвечала на одни и те же вопросы водителей, которые не любили ездить молча.
– А как вы насчет секса?
– В уместных обстоятельствах – положительно, – вздохнула она.
– Ну, например, сейчас…
– Да, хотелось бы, как-то, с любимым мужем.
– Но вы ж пока одна.
– А зато у вас – жена и дети.
– А вы?.. Вы девушка уже взрослая. Чего скучать? Можно иногда развлечься… Один разок-то можно?
– Вы знаете, сколько вас таких, предлагающих один разок? – Мужик был не агрессивен, улыбчив, скорее игрив, чем похотлив. – Всем давать?
– Ну, не всем, на выбор. По сердцу надо.
– Ну, вот, я «по сердцу» – жду любви.
– А может, я вам понравлюсь, давайте я к вам приезжать буду, пока вы ждете суженного.
– Спасибо, я так подожду. Счастливо! – попрощалась она. – Вас много, а я одна! – проговорила она уже за дверью кабины. – «А по статистике, вроде, наоборот?.. А так, по дорогам: на каждую меня – по несколько желающих. Откуда берутся?»
Она задумчиво стояла посреди полей, оставалось еще 20км до деревни. Ближние за полями сопки в деревьях совсем по-летнему зеленые. Вдоль дорог – полосы густой травы. На дальнем отсюда лугу рассыпчато бродили коровы. Горы вдали красиво свежо синели под небом «в молоке». От всего пахло свежестью начала лета, вспаханной и засаженной, но еще открытой не заросшей землей. Вспомнила старика-соседа.
Ветеран, похрамывающий, резкий, он каждую весну громким криком ворчал о проклятой крестьянской доле, о неудачной погоде – предрекал неурожай, загибая пальцы: «Осенью дождя – не было! Зимой снега – не было! Сейчас дождя – нет!» – махая в отчаянье рукой.
А как-то она вышла, когда пахали огороды, и оглянулась поздороваться. Он стоял за забором от пашни, опершись на него сверху рукой и положив на нее подбородок. И был весь захвачен созерцанием пахоты. Земля из глиноподобной, пришмякнутой за осень и зиму машинами, тракторами и санями с сеном, дровами и прочим, становилась под плугом трактора рыхлой теплой влажной, ждущей трудов человеческих. Лицо старика светилось блаженной улыбкой. Глаза с довольством и умилением следили за превращением земли.
«Инстинкт пахаря-сеятеля», – растроганно улыбнулась тогда Женя.
«Инстинкт пахаря-сеятеля, – усмехнулась она сейчас. – Они чувствуют мою целину и не могут пройти мимо спокойно».
Ягода-клубника
Как-то раз они с приехавшей нарочно для этого Танюхой договорились, что их свозят по ягоду на телеге. Ранним-преранним летним ясным, а значит, росистым-преросистым утром они отправились из деревни до ближайших сопочек с одиноко либо небольшими группками стоящими березами – надежная примета ягодного места.
Собирать клубнику луговую – это одно из занятий – а какое еще-то, кстати? – что всегда реально доставляло ей экстатическое наслаждение.
Босыми ногами, то и дело напарываясь на прошлогодний сушняк или нововызревшую колючку, пробираешься сквозь целый лес густых-прегустых трав, упруго ласкающих своими макушками и, изрядно промокшая, облитая их росой обильнее любого дождя, добираешься до сопки. Наклоняешься, разгребая пальцами траву – тянешься к призывно набухшей сизо-багровой грозди, сгребаешь ее, набираешь полную ладонь – срываешь и засовываешь в рот. Прижимая языком к небу налитую пунцовую сладость, выдавливая сок, растворяешься в душисто-приторно сладком слегка горьковатом вкусе. И так – всем телом в поклоне, вздрагивая порой от укусов тех отчаянных комаров, что преодолели барьер из защитного крема – медленно-медленно взбираешься наверх
Блаженно растекаясь во времени и пространстве, прогреваясь ярким, сверкающим везде вокруг – с неба и в росе – солнцем, слушаешь гул бурлящей жизни земли и тишину отсутствия кипучей человеческой деятельности.
Поглощая горсть за горстью приторно-сладкую пунцовую массу, в высокомотивированном одиночестве – ибо набранное в таких трудах ведро, а то и больше, честно принесешь семейству – поднимаешь взор от слепящего, гудящего подножья к торжественному изумрудно-синему поднебесью дальних гор и ближних лесов, и выше, к голубой бездонности… И окунаешься в редкостное сочетание воли, души и тела, согревающую целостность… И сознание на какое-то время обретает умиротворенное равновесие.
Солнце поднимается в зенит и полирует зноем траву, отражаясь от нее, уже сухой и блестящей как стекло. Тогда ползешь по этой зеркальной траве или садишься на колени, на четвереньки, на корточки, на попу – она завела специальные «клубничные штаны», помеченные теперь бордово-лиловыми пятнами. Или можно поедать клубнику лежа – перед тем как лечь, объев всю территорию под собой – время от времени, изнемогая, переворачиваясь на спину, чтобы передохнуть, глядя в золотисто ликующую лазурь. Когда уже мокрая и липкая от пота и ягоды – по самую макушку и от самых ног и вся насквозь, изнываешь на грани наслаждения и терпения, – тут на достойную смену комарам прилетают слепни-оводы-осы и прочее такое, которое со звуком реактивного самолета намотав вокруг кругов -дцать, найдет-таки, куда врезаться своим отрезвляющим уколом. И тогда мерно гудящее томное марево пронизывает вопль, озвучивая сопричастность, слитность, обратную связь и взаимопроникновение человека и Бытия.
Вот прошлое лето было неягодным, и жалко даже не самой ягоды – этих клубничных походов, со вкусом и запахом, настоянном на травах и цветах, земле и солнце, смолах деревьев и россе, ибо ни прогулки по лесу просто так, ни сбор грибов и прочее не даруют ту долготерпеливо достигнутую сладость и щедрость разнеженного разморенного труда.
Вернемся, все же, к той поездке. Они еще только выехали, раным-рано, и еще только предвкушали ягоду, сонно сидя в повозке. А та повозка была не телега о 4-х колесах, а двуколка. А лошадка-то была молодая, норовистая, нерожавшая еще, только-только жизнь вкушать начавшая. С ней и так едешь – она возьмет и попрет поперек луга, хоть по кочкам, хоть как, съедет с дороги и мчит, и дела ей нет, что телега на ней, а в ней люди. А тут горка – так лошадка встала: не хочу ехать и все – горка крутовата, да. Хозяин их, человек ума неторопливого, возьми, да и встань с этой повозки, которая двуколка, – в результате чего, Женя с Татьяной, сидевшие сзади, лишились шаткого равновесия, и решительно закачались, – да еще давай свою лошадку понукать, а та не будь дурой, встала на дыбы. А в месте том обочина оказалась оврагом 2,5 метра глубиной, куда их с Танюхой и вытряхнуло. Жания сидела заднее, или оттого, что весом полегче, ее первую сдуло с двуколки – и только успела подумать про свой позвоночник, как наперекрест нее грохнулась Танюха, а весила она кг на 15—20 побольше. Когда же Татьяна сползла с Жени, она стояла на трех костях, потому что одной рукой ощупывала ребра и таз, пытаясь определить, целы ли ее кости, слегка подняв глаза, Женя увидела в 5-см от того места, где только что была ее голова – лежала… литовка – коса, то есть, ее лезвие. Хозяин их, безоговорочно доверяющий, что на все воля Божья, положил ее просто так в эту самую двуколку, ничем не закрепив, в результате чего она вослед за подругами и полетела, о чем он им с улыбкой просветленного и сообщил теперь. Так вот, обнаружив это режущее взор зрелище над своей головой, Женя внутренне глубоко и очень ясно прочувствовала и поняла, что жить она будет и будет жить долго, вопреки ее ожиданиям и не смотря на истерически-виноватое чувство, что колеблет равновесие мира своим присутствием…
А в это лето – не получилось побывать на клубнике…
***
В конце июня умерла бабушка. Неожиданно в 90 лет. Все привыкли, что она всегда выживает. А она умерла – тихо, во сне, как «мечтал – лишь бы на чужой рук не лежать», и летом – «чтоб могилка копать легко был». Эти 2 фразы они слышали лет 20. Накануне мама разговаривала с ней и пришла радостная: так хорошо поговорили, и бабушка отошла от сердечного приступа, который случился за 2 недели до того… 16 лет назад бабушку оперировали: рак. Оказалось, что он уже дал метастазы, и врачи предупредили, что в таком возрасте, с таким состоянием организма она проживет полгода, ну, разве что – бывают такие сильные – может год, ну, два с обезболивающими. Бабушка выжила. А 4 года назад ей удалили желчный пузырь, мама с Алькой дежурили у нее, и лечащий врач после сказал: «Благодарите дочь и внучку, мы не надеялись, что вы выживите»… В этот раз все успокоились, едва ей полегчало. В последнем звонке она сказала: «Вот, мечтаю, Жания осенью приедет»… Жания поехала летом.
На мусульманские похороны успеть было маловероятно, разве что самолетом прямо из деревни. Она приехала поездом к концу третьего дня, когда осталась уже только близкая родня. Когда поминки закончились, родственницы убрались и ушли, она уселась на диван в немом диалоге с бабушкой, чувствуя ее присутствие.
Отношения у них давно были сложные, с детства. Впрочем, с бабушкой никому не было просто. Но у них были одинаковые характеры при полной разнице во взглядах. В любой любви гораздо комфортнее смотреть в одном направлении, чем выяснять отношения лицом к лицу.
Больше года назад, когда, прожив с бабушкой полгода, собиралась уезжать, Женя совершенно отчетливо поняла, что больше ее не увидит. Жанию волной отчаянья захлестнула безнадежная вина – что всем известна – пред безвозвратно утраченным. Она попыталась наладить с бабушкой более теплые и мирные отношения, даже для этого отложила отъезд на две недели. Но, живые люди говорят, смотрят, реагируют и провоцируют друг друга куда более многообразно, чем после представляется в глобальном гимне раскаянья. Особо ничего не вышло. И тогда Женя осознала, как бессмысленна для ушедших эта запоздалая вина. Если я не умею согреть человека при жизни – это вообще моя такая душевная скудость. И она проявляется ко всему и вся. А вина над мертвым телом лишь показывает, что есть, что наращивать в своем сердце. И нужно для этого жить, отдавая живущим то, что умершим уже не пригодится. Тем спокойнее будет и последним.
Поэтому ей было сейчас просто. Она очень хотела побыть с бабушкой до 40 дней в этом бессловесном разговоре двух душ – двух сестер, которым Господь определил оказаться в одном роду, в одной связке женских судеб. И что-то помочь друг другу понять.
Видимо, в компенсацию за неучастие в похоронах, чего она и не любила, и поминках, ей вспомнилось, как в тот ее последний к бабушке приезд они вместе ходили на поминки родного дедушкиного брата, дяди Саши, по-настоящему Рафката. Тетя Флюра, вдова двоюродного дедушки, пригласила бабушку еще дней за 15. И баба все эти дни говорила Жание: «Со мной пойдешь, а то я заблужусь». Правда, они и вдвоем с успехом заблудились – промозглое слово это было очень под стать бесприуютной погоде того дня – о чем бабушка раз десять потом рассказала тете Флюре. Когда же бабушка только решила взять ее с собой, Женя с удовольствием – и это слово вполне вяжется с мусульманскими поминками – согласилась. Проявились какие-то очень милые, приятные чувства, во сне приснилась почти вся дедова родня, будто происходило что-то, какие-то события, и Женя прямо-таки ждала, как увидит тетю Флюру и дядю Рашида, ее и дяди Саши сына. И на поминках ей было непередаваемо хорошо, просто здорово. Ничего такого, что можно описать, не произошло. Ей было тихо радостно их обнять, на них смотреть, с ними побыть. Там были и жена дяди Рашида, тетя Ира, и их дочери Наташа и Оксана, и их «молодые люди» (не знаю, как это по-русски). Сначала, естественно, молитвы. Абыстай* была чудесная – видно, очень мудрая, такое светлое и осмысленное лицо. Она пела молитвы – Женя улетела, поплакала от души, было очень хорошо. Потом абыстай произнесла, видимо, что-то вроде проповеди «за веру», за то как она спасает. Потом, как обычно это бывает, бабушки вкушали – быстро и слаженно. Так же и разошлись.
После уселась родня. Благодаря бабуле, которая взялась стесняться непутевой внучки, все устремили свои взоры на Женю – почему она ничего – в смысле мяса – не ест, да «что за дурью ты маешься». Если бы не бабуля, никто б внимания не обратил, – но она, с ее сложными для Жени логическими хитросплетениями обязательно чего-нибудь отчебучит: тетя Ира и Володя, жених одной из дочерей, держали пост, и там была сварена просто картошка, и Женя ее благополучно поела. Как и пирожки и плюшки с ватрушками неповторимого вкуса детства, в которое вплетались все эти обряды и празднества, и эта атмосфера соединения большой родни.
После тех, дяди Саши, поминок Женя сошла с трамвая раньше бабушки, и тихо-тихо, часа полтора, шла пешком, вся переполненная ощущениями – детства – мусульманства – Вечности – Бесконечности – родства – Единого – многообразия мира – судьбы – ценности каждого мига – проявления Вечного и Бесконечного в малом и конечном. Погода была с ней солидарна, радикально изменив свое настроение за вечер: чудо, ее любимая – хотя водители авто вряд ли ее поддержали бы – крупными густыми хлопьями валил снег, и теплынь. Снег тут же переходил в дождь и обратно. Под ногами – месиво талое, мокрое. На деревьях – толстый иней. Капель, мягкий ветерок. Зима та была малоснежная, резко ветреная, серая. Теперь природа отдавала весь зимний снег, соединяя снежинки в сплошную влагу, слепляя ею небо и землю…
***
Ночью приснились дед с бабой, их дом с садом, который снился часто, впрочем, и во многих других снах, всегда играя в них свою роль – многообразную и важную, от отчего дома до Ноева ковчега.
Днем она принялась разбирать бабушкины вещи.
Всю ночь промаявшись с «шаром», под утро будто поспала, беспрестанно будимая солнечным светом, вздрагивая от его прикосновений сквозь слабые шторы.
Поднялась с головой, напоминавшей бабушкин старый тяжелый – потому что в нем всегда была соль, кг 5—6 вмещал – глиняный горшок. Ближе к вечеру вышла на улицу, пройтись в надежде поймать головой свежесть. Было прохладно, или ее знобило от недосыпа. Увидела книжный магазин. «Книгу, что ль купить, что б было на что отвлечься?»
Осматривая полки, моргая сухими глазами, она оценила название: «Тропик Козерога». У нее в голове были тропики, в теле – козерог: зима и холод, длинные зимние ночи. Девушка-продавец включилась в процесс, сообщила про скандальность автора. Женя посмотрела: 30е годы. «Ну, что теперь тогдашняя скандальность. Гарри Миллер. Что-то знакомое. По-моему, он был джазмен. Интересно, еще и писатель… А может это и не он?.. Мало ли в Бразилии донов Педров…» Она пыталась соображать своей глиняной головой.
Дома она продолжила разгребать бабушкин хлам, дивясь сказочной вместительности маленькой двухкомнатной квартиры, почти без мебели. Словно, как в сказке, стены извергали из себя эти вещи. Причем, большинство из них не имели никакого отношения к бабушке, и было совершенно непонятно, что они делали в ее жизни. И что – ее жизнь в этих вещах. При жизни бабушка не давала себя от них избавить. Как-то раз, когда ее не было дома, Женя собрала мусорные пакеты, ну, уж, явно ненужные никому вещи, – Женя эти вещи помнила со времен бабушки с дедушкой еще не проданного и неподеленного на наследства дома, но не помнила ни разу, чтоб они были кем-то востребованы. Но не успела! Бабушка ее «застукала» и сердито растолкала вещи по тем же местам. Ни мемориальной, ни художественной ценности они тоже не имели. И сейчас эти вещи лежали на тех же полках не открываемого бабушкой шифоньера… Это наводило на мысль о бабушкиной судьбе. Но думать не получалось, хотелось спать. Мозгов хватало только на недоумение. Она вымоталась, запихивая вещи в пакеты и бегая с ними к мусорным контейнерам.
Надежда на сон превратилась больше в страх бессонницы. …Когда вновь, не в силах побороть уже опостылевшие маяту и томление, в котором не было ни намека на поэзию, она вспомнила про книгу: «Да, надо себя отвлекать. Искусством. Сублимироваться в чтение», – и начала как всегда, где открылось. Прочла несколько смачных строк… перелистала кипу страниц… потом еще – все в том же духе. Она в голос захохотала «Поздравляю! Отвлеклась! У-успокоилась!» «А джазиста звали Глен!» – она смеялась все громче, вникая в прелесть сюжета. Соседи застучали по трубе. Она притихла. Выключила свет. Всхлипывая от смеха, расплакалась уже беззвучно.
Кукла в сиренево-розовом
В конце детства, в последних классах школы неожиданно для нее самой, ей захотелось куклу. Очень красивую куклу.
Кукол у нее уже давно не было, и она не проявляла к ним никакого тяготения. Уже лет в 10—11 она весьма удивлялась, узнав, что у какой-нибудь подружки или приятельницы до сих пор были куклы, ими еще играли, или при ней кому-то дарилась кукла на день рождения. Уже к тому времени в ее мире большое место, может быть, как раз кукольное, занимали книги.
И тут вдруг – еще позже! – такое внезапное и настойчивое желание. Она ходила по магазинам, игрушечным отделам и «детским мирам», и искала куклу-красавицу, в красивом платье, с красивыми волосами. Ей вовсе не хотелось играть с куклой, или тем паче спать. Нет, хотелось, чтобы она была, сидела на письменном столе, и на неё любоваться. И всё. В магазинах было не густо, хотя и не пусто, а как-то все не то.
Наконец, в одном магазине она увидела куклу и задумалась. Снова было не то. Хотя красавица. То ли она была больше, чем хотелось, то ли… Она была в русском сарафане, изумрудно-зеленом, голубоглазая блондинка с двумя толстенькими косами довольно красивых волос. Волосы можно было распустить. Платье сшить другое. Фигура? Такое плоское тельце, без признаков не то что пола, вообще этого самого тела. Однако лучше уже можно было и не найти. Женя поставила её себе на заметку, все же решив еще поискать.
То ли сыграла безнадежность поиска, то ли, что скорее всего, уже возобладал практицизм: в то время Женя, вслед за мамой, стала сама себе шить, и вполне вероятно предпочла пустить деньги на ткань. Во всяком случае, куклы у нее – нет. Хотелось что-то вроде талисмана, и если бы она вообще была – то была бы и теперь.
Первые куклы у нее были как раз не ее. Они были такие большие, что, когда они ей достались, она сама была их чуть больше. Были они «с чужого плеча», и к ней попали уже без платьев. Хотя целые. Но у одной – черненькой – уже потрепанные, хоть и тоже целые, длинные, густые волосы. Она была бы красавица, и, может быть, даже мечта, но – уже потрепанная поношенная мечта. Вторая была какая-то просто нелепость – лицо у неё было просто нарисованное. То есть, глаза не закрывались-открывались, а просто глядели, не моргая, бессмысленным кукольным взглядом. Скорее бы это был большой пупс. Но лицо было… Чем-то похоже на Мэрилин Монро. Тем паче, кукла была блондинка и волосы-то были не пупсовые. Блестящие бело-золотистые короткие кудряшки. Из-за присутствия и живучести этих кукол, видимо – у Жени было такое подозрение – ей не дарились новые – и за это она тем более, хоть и силилась, не могла их полюбить.
Нерушимо параллельно ее жизни существовала кукла, красавица, вечноспящая в своей тоже красивой коробке. Подарили её Жание дядя с тетей, то есть мамин брат с женой. Они вообще любили Женю. Но жили далеко – в Саратове. Женя была «первая племяшка», а их сын, на 8 лет старше когда-то даже ее нянчил. Сюда – по тем еще советским ценам это было даже и не далеко – приезжали по 2 раза в год: зимой и летом. И вот, то ли на Новый год, то ли на день рождения они привезли Жене эту красавицу.
Это было, конечно, у бабушки. Женю торжественно позвали в зал, где торжественно сидели вокруг стоящей на ковре коробки все имеющиеся здесь родственники, торжественно подвели к этой коробке, столь же торжественно её открыли. От этой церемонии Жене уже стало не по себе. В коробке с закрытыми глазами лежала прекрасная кукла в красивейшем розовато-сиреневом платье, матово блестящем, длиннее тех, что обычно бывали на детских игрушках. Жене дали на неё посмотреть, сообщили, что она – твоя. Но пока ее не дадут, она тут полежит, пока ты вырастешь, потому что сейчас ты маленькая для такой куклы. А вот, станешь старше, и научишься с ней играть, тогда тебе её обязательно отдадут.
Вовсе Женя не была исследовательницей: не разбирала на запчасти никого и ничего: ни кукол, ни жучков, ни паучков, тем паче последних до жути боялась лет до 12—13, а ночных жирных бабочек и сейчас боится. Она была созерцательницей. И кукле этой ничего не грозило. Затея прятать ее исходила, конечно, не от мамы, и не от дяди с тетей, а, как пить дать, от бабушки, у которой все и вся должно было быть на какое-то загадочное «потом».
И вот, периодически по ее просьбе ей давали посмотреть на эту красавицу в коробке. Иногда даже извлекали ее оттуда, от чего Женя узнала, что глаза с пушистыми ресницами у неё открываются, что у неё «как настоящие» длинные волосы. И – чудо чудное! – блескучая тончайшая сеточка, подбиравшая – как в сказках – эти густые пышные шелковые волосы ее, Жениного – темно-русого цвета. Может быть, что она может порвать эту паутинку переживала бабушка?.. Туфельки были…
Женя чувствовала эту куклу – Королевой. Она была важнее Жени. Она выглядела важной. Может быть, взрослой…
…Ну, и это уже необъективно. Начиная вспоминать чисто визуально – кукла была девочка и девочка. Это она в коробке с закрытыми глазами имела надменный вид. Королева на троне.
Кукла та канула в Лету. При том, что Женя помнила, все, что нужно и не нужно – почему-то вообще не вспоминалось, куда и когда она делась. Видимо, её Жене отдали – не могли же не отдать?! – когда у Жени на неё уже не осталось никаких нравственных сил. И играла с этой красавицей уже не она, а, должно быть, младшие сестры. И тогда, когда Женя уже перестала играть, а стала читать. Хотя одно другому в принципе, ведь, не противоречит? – В принципе – нет. Смотря у кого какие принципы.
***
Тогда наступил массовый и в дальнейшем затяжной джинсовый период. Все носили только их. Ну, как только их? Сначала еще не все возрасты – в основном, молодежь и те, кто могли себе позволить из соображений фигуры – тогда еще об этом думали.
Итак, Женя сшила платье. Тонкая шерсть, мягкая розоватая терракота с легким матовым лиловым акцентом. Присборенные по окату широкие рукава с длинными узкими манжетами. И юбка, подол которой можно было веером-крыльями развернуть до головы. Джинсовый бум. Все только-только дорвались. Но когда она надевала это платье – на нее смотрели все – и мужчины и женщины – всех возрастов, долго и заворожено сопровождая взглядом. Цвет платья был другой, чем у куклы-красавицы, но совершенно из той же гаммы.
Это был последний класс школы, она даже думала, не надеть ли его на выпускной. Но оно было не на жару, конечно.
***
Она задалась вопросом, а что такое, собственно говоря, «монахиня»? Почему ее преследует это слово? В конкретном будничном проявлении? А что такое женщина в том же самом? Она взяла два листа бумаги, разлиновала каждый по вертикали на две части. В первом: что нужно, что не нужно женщине, во втором – что нужно и не нужно монахине. Взялась с женщины, посидела, подождала, как-то ничего не шло. Она принялась за другой, стала писать «о монахине».
Получилось два совсем неровных столбца.
В первом: много молиться, много трудиться, мало одежды, мало еды, послушание, чтение Писания.
Во втором (начиная с главного) не нужно: мужчины, секса, красивой одежды, красивой обуви, косметики, магазинов, умения выбирать эту одежду, косметику и прочее, умения кокетничать, флиртовать, умения общаться и строить отношения с мужчинами, красивой прически, заботы о волосах, коже, вкуса во всем, что касается внешности, развлечений, маникюра, педикюра… Путешествий, чтения разных книг, творчество – тоже, в общем-то, и не обязательно…
Да-а…
Надобность писать, что нужно женщине отпала. Она рассмеялась. Именно, в стремлении ограничивать себя во всем этом, а где-то уже и без многого из этого, она и жила все эти последние годы… Как-то незаметно постепенно втягиваясь в такой образ жизни.. Икс стремящийся к нулю. Где икс – это она. А ноль – это… ноль.
И, конечно, со стороны было виднее.
Вот уже недавно один молодой человек – спросил ее: «Ты зачем себя голодом моришь?» Тут она с удивлением, благодаря нему – оказывается, это так бывает заметно? – обнаружила, что никак не может взять себя в руки до сих пор, и бросить привычку морить себя голодом, есть не тогда, когда хочется, а гораздо позже, после того как… ну, да, повоздерживается. Такой ритуал. Зачем? Ну, не знаю, надо.
…«Жания, что, невкусный, что ли?», – вдруг слышала, улетевшая в неведомые дали над любимой всеми бабулиной лапшой, Женя прямо в ухо. В детстве Женя очень не любила есть, чем вызывала каждый раз расстройство бабушки. «Если кушать не хочешь – силком толкай», – переживала та. Сама Женя считала, что она просто медленно ест. Тем не менее, садясь за стол обедать после школы – проголодавшись до сосания в желудке – она обреченно вздыхала: сколько люди времени тратят на еду. На сон, посчитали, треть жизни. А на еду – само поедание, приготовление, магазины, а еще, ведь, зарабатывание на нее! С ума сойти! Осознавание этой необходимости вызывало у нее только тоску. Когда приходила из школы, а папа был дома «с ночи», его первый прямо у двери вопрос-утверждение: «Есть хочешь?» – вызывал у нее жуткое раздражение. Ну, конечно: время – 15 часов, последний школьный перекус – часов в 11, и такой вопрос! Но ее-то раздражало не то, что он сам не догадывается – как раз то, что догадывается: она шла и страдала, что придется заниматься таким бренным делом – едой, что никак не уйти от этой необходимости – а ей еще мозолят мозги об этом, нет бы как-то сделать вид, что этой необходимости как бы и нет. Папа и дед у них готовили, папа очень любил и готовить, и кормить, дед каждое утро на каникулах будил репликой: «Это как называется: тринадцать (четырнадцать) часов во рту крошки не было?!» – а тут такая дочь и внучка.
А потом мама увлеклась Порфирием Ивановым, вовлекая и Женю с сестрой. Сама мама из всей этой системы стала только обливаться, Женя – это был последний класс школы – сразу принялась и голодать. По ТВ стали показывать мультики по Евангелию, и увидев историю, как Христос накормил пятью хлебами и рыбинами кучу народа – она решила голодать неделю. Выдержала только три дня, мама со слезами уговорила ее прекратить, да Женя работать уже не могла, а она мыла полы в мамином НИИ, было это весной перед университетом, и еще и готовилась к поступлению. Дальше она начала сильно мерзнуть. По своей конституции ее организм был явно не приспособлен к этому подвигу голодания вовсе, но ей было надо. А зачем? Надо, и все. Чтоб Приблизиться. Иначе Жене было как-то некомфортно быть. Она пострадала над нестойкостью своей плоти и от Иванова отошла: все же нужно было учиться.
Но как же! Ведь она так любила всякие званые обеды – и в гостях, и дома! Радостно участвовала в приготовлении еды, в оформлении стола, в самом вкушении – тогда она ела с удовольствием, смакуя, наслаждаясь вкусом и процессом.
В 20 лет пошла на шейпинг. Там назначали такие нормы питания, а вернее, непитания почти ничем, что у нее начались голодные истерики, и тут она довольно быстро бросила эту затею, потому что, опять же – нужно было учиться. Но вот уже позже, четыре года спустя, обнаружила, что стала – постепенно – питаться, а вернее непитаться почти ничем ровно так же. Но мотивация – была другая. Из высокодуховных соображений укрощения плоти, ей это давалось куда легче. Во всяком случае – понятнее. А для фигуры – это неинтересно. Но и то сказать, теперь не нужно было нудно считать калории! Правда, тело и теперь было с ней не согласно, да кто ж его теперь слушал…
Про одежду картинки – тоже очень разные.
Вообще-то шить Женя не очень любила, потому что считала, что не умеет, но шила, как и ее мама – если уже шить, то уж так, что какой-нибудь комар-профессионал нос не подточил бы. Но это ж уйма времени! Но ей не жаль было многих примерок перед зеркалом и долгой возни. Шила на каникулах. По магазинам тканей ходила – как в картинную галерею. Рождался образ – мама уговаривала Женю учиться на модельера – и с ним она с волнением в груди ходила от стенда к стенду – и вдруг – оно! – находила нужную ткань. Образ был или свой – или из журналов, но по-другому. Шикарное – и это слово весьма уместно! – платье из «Бурды», в стиле сафари, с кучей деталей, но совсем иная идея ткани: из красиво очень мелко, очень деликатно жатого хлопка с мелкими пастельно-сиреневыми розочками – шила летом почти месяц… И вот, ведь, где-то вскоре ее и понесло совсем в заоблачные дали, и Женя отдала платье маме. Та носила, потому что оно было действительно и красивое, и стильное, и прелестное, и качественное, а Женя все равно категорически не стала… А английский пиджак из блестящей шелковой вискозы Женя отдала сестре. Она успела сшить эти вещи, будучи одной Женей, но носить уже не успела. И маму в платье, и сестру в пиджаке неизменно осыпали комплиментами.
Как и с едой в детстве, если ее отрывали от погружений в высь, она взирала на занятие одевания – то ли ей что-то дарилось, то ли шилось, то ли покупалось – как на непонятную мельтешню, скучную необходимость: отпустите меня уже поскорее.
С какого-то времени выбор и вообще необходимость идти в магазин, примерять, выбирать, тратить на это время и! – смотреть так долго в зеркало! – стали вызывать у нее совсем тоску, и она старалась об этом не думать и откладывать как можно больше на попозже. Правда, она по-прежнему шила и вязала – добытое личным трудом как-то больше вписывалось в ее миропонимание – и она позволяла себе это носить. Если… не отдавала кому-нибудь. И не только маме и сестре. Правда, такое впечатление, что лишь бы отдать… Хотя в тот момент казалось, что кому-то нужнее или лучше будет эта вещь. В результате всего в ее гардеробе хронически не хватало одежды на какие-нибудь случаи или даже погоду… Дошло до того, что однажды на Новый год, сама придумав себе образ и собираясь в магазины, вошла в состояние паники, приведшее в итоге к несварению желудка. Тогда она, правда, задумалась – что что-то не то…
Как-то сами собой в ней взросли и заполнили много места именно эти особенности ее бытия.
… – Ну, и что? – подумала она, вспомнив сейчас всё это. – Это и с другими, наверно, бывает. И можно объяснить, наверняка, какими-нибудь психологическими причинами, «из детства». Сколько народа ходит в одном и том же чуть не зимой и летом… «Привязка к школьной форме», опять же… – Но ты же сама это и отмечала, и тебе не очень нравилось такое однолепие. Можно объяснить – объясни. С другой стороны, а причем тут еда?.. Опять же, не всех на каждом углу называют «монахиней»..
