скачать книгу бесплатно
«Стопроцентное – это не квалифицированное, а… стопроцентное!»
Настоящая пикировка. Поскольку Филипп не находится, что подумать в ответ или в отместку, то и перепалка прекращается, умирает сама собой, а у августа так и не получается вычислить, кто же мысленно с ним так рьяно спорил.
Мифы прошлого
«Чем пытаться рассуждать
С важным видом мудреца,
Лучше в много раз,
Отхлебнув глоток вина,
Уронить слезу спьяна!.. »
Отомо Табито
Филипп спит и грезит.
…В грёзах ему вспоминается, как в амфитеатре Флавиев гид-экскурсовод лоббировал римскую богему: режиссёров, актёров, музыкантов, художников, писателей и поэтов, способных сплочённой командой единомышленников встраиваться в любую систему и выстраиваться в разные конфигурации, включая спаянную театральную труппу – гибкие позвоночники, скованные одной цепью, связанные одной целью. Посредством экскурсоводовых уст то ли настырная, то ли навязчивая, то ли целеустремлённая богема на расстоянии уверяла его, что театр начинается с вешалки и что прежде в Колизее проводились не только кровавые разборки и увеселения, но и костюмированные представления, мифологические и драматические спектакли.
«Эврика! – рефлексирует во сне Филипп, словно он Архимед. – Вот где пришлось бы кстати их деловое предложение о ремейке… нет, не о ремейке, а о реконструкции на арене… на сцене Колизея серии знаменательных сражений с карпами, готами, квадами и с теми, кто к ним примкнул. Вот какую постановку вместо мира с Персией, тьфу на него, эти единомышленники могли бы вскоре сорганизовать и изобразить! Эх, неспроста они ко мне заявлялись, пусть и рано. Нет, не рано! Это был Божественный знак! Сигнал свыше! Само провидение! Вот вернусь в Рим и призову к себе гида-экскурсовода, пускай отыщет весь творческий коллектив и приведёт его ко мне. Я поставлю ребяткам задачу устроить такое театральное зрелище, какого доселе не видывал Рим! Средств на него не пожалею!»
И тут августа осеняет, что… не догнать ему бешеной тройки: гид-экскурсовод отправлен на плаху и связующая нить с этой частью богемы оборвана безвозвратно – император ведь даже ни разу не видел этих богемных ребят в лицо, а лишь слышал о них из уст того, кто сам нынче – лишь кучка гнилого праха.
Впрочем, одну августейшую мысль тут же перебивает другая:
«Незаменимых у нас нет! Уверен, что в столице великой державы и гидов-экскурсоводов, и подобных команд единомышленников – что собак нерезаных! Пруд пруди! Кину клич – понабегут, прискачут, слетятся, как мухи на мёд! Вот только бы до Рима добраться! Вот только, братцы, добраться б дотемна!»
*****
Император спит и грезит.
…Теперь ему снится, как в августе 247 года после блестящих побед, одержанных над ордами карпов и германцев, он на белом жеребце возвращается в центр мира: в столицу Римской империи. Его земляки-мавры, сражавшиеся в войне с северными варварами в качестве лёгкой летучей конницы, на этот раз сопровождают своего повелителя даже не как телохранители, а как переквалифицированные специалисты: восседают в сёдлах в роли тяжёлых закованных в броню катафрактариев и клибанариев (в мыслях готовятся стать преторианцами). Окрестные пространства оглашаются лязгом металла, лошадиным ржанием и прочим шумом передвигающегося войска, с викторией возвращающегося из похода.
«Ба! – думает в своих грёзах Филипп. – А ведь прошло ровно три года с тех пор, как я победителем впервые вступил в пределы Рима! Как быстро летит время! У меня растут года! Так не заметишь, как вдруг и Богом станешь… как мой отец».
В сердце империи Филипп, как и в свой первый раз, въезжает со стороны Квиринала, самого высокого из семи римских холмов – через легендарные северные Коллинские ворота Сервиевой стены. Не даёт ему покоя монашеский институт непорочных дев-служительниц Богини Весты.
Сидя верхом на коне, император, как и в его первое прибытие в Рим, активно вертит вокруг себя головой, хотя нынче знает и отлично помнит, где находится то самое Campus Sceleratus (Злодейское поле, Кладбище для преступниц), где много веков подряд заживо замуровывались в землю весталки, нарушившие клятву соблюдения невинности и осквернившие своё тело и междуножье бесстыжим соитием с мужчинами.
«И зачем я снова через Коллинские врата в Рим попёрся? – думает император. – Тут уже всё обследовано и ничего интригующего больше нет, кроме вон того места, куда зарыли весталку Корнелию, застуканную мной в амфитеатре Флавиев на непотребстве с директором Большого цирка!.. Следовало въехать через древние Porta Caelimontana, Целимонтанские ворота, к реконструкции которых приложил руку сам Октавиан Август. Наверняка там для меня открылось бы много нового и интересного, ещё не познанного…»
На этот раз, в отличие от первого прибытия в Рим, мужчина вспоминает и о Квиринале, и о Квирине, в честь которого к холму приклеился одноимённый топоним.
«Теперь я в курсе, кто такой Квирин. Это Небожитель, пришедший в Рим от сабинян и ставший исконным Божеством исконных римлян. Квирин – это то ли сын Бога войны Марса, принявший образ царя Ромула, то ли сам Марс… – думает, вспоминая детали потусторонних родословных, Филипп, всегда то тайно, то явно восхищавшийся подвигами воинственного Олимпийца. – Оба они Боги войны! И Квирин тоже! Но кто теперь помнит этого Квирина? Никто! Даже те, кто живёт на самом холме и рядом с ним или часто тут бывает!.. Кстати, в феврале надо не забыть и с эпическим римским размахом отметить праздник в честь Квирина. О, Квириналии! Тогда снова все, подобно мне, вспомнят о былом…»
Августу снова грезятся Марс-Арес и Венера-Афродита, голышом запутавшиеся в золотой паутине, выкованной Вулканом-Гефестом и исподтишка подложенной в ложе любовников: «Ох, и шалуны, эти Олимпийцы!»
(По водной поверхности ванны, как на открытом просторе, ходят волны, круги и рябь.)
«Тогда все вспомнят о былом, – повторяясь для собственного вящего запоминания, продолжает размышлять во сне Филипп. – Вспомнят даже о том, как, выпутавшись из тенет, Богиня любви, восставшая против мнений света, сбежала от супруга на родной Кипр и там нырнула в море, чтобы в нужном месте восстановить драгоценное целомудрие. И надо же, у неё всё получилось! Девичий цвет вернулся к своей хозяйке! Не каждой Богине на её веку удавалось провернуть такую махинацию с собственным телом, ибо мир не знаком ещё с новыми технологиями в индустрии красоты! Когда-нибудь эта сложная махинация станет простой и обыденной операцией».
*****
Филипп спит и грезит.
…Словно продляя своё купание в лучах славы, он, удобно угнездясь в седле, медленно и гордо двигается по улочкам Рима. Останавливается, будто невзначай, то там, то сям. Натягивая на себя узду, заставляет жеребца танцевать на одном месте и вокруг своей оси.
– Да здравствует император! Ave Caesar! Ave Augustus! – кричат не только убелённые возрастом старухи, достопочтенные матроны и прелестные юные девы, но и седые деды, и мускулистые мужчины (равно как и хлюпики), и безусые юноши.
Все бросают в воздух не только чепчики, но и прочие головные уборы. А у кого их нет, руками активно изображают подбрасывание и (для вящей убедительности) подпрыгивание.
Ни один мальчик про голого короля даже подумать нынче не смеет, не то что вслух заикнуться, не говоря уж о том, чтобы громко завякать.
Вот она, мирская слава. Приятно щекочет не только ноздри и не только нервы…
Всё смешалось в доме Облонских в кучу: и кони, и люди
«Не сливы ли белой цветы
У холма моего расцветали
И кругом все теперь в белоснежном цвету?
Или это оставшийся снег
Показался мне нынче цветами?..»
Отомо Табито
Император спит и грезит.
…Вдруг тонкая нить логики, последовательности и непрерывности резко обрывается, а её концы словно окунаются в воду. Филипп спит, и ему теперь грезится фасад мелкой лавчонки то ли в Рим-граде, то ли где-то в самой культовой и культурной части империи – на её азиатском берегу. Неужели это любимый и родной Филиппополь, впрочем, уже переставший быть любимым и родным.
Перед входом висит табличка: «Фирма патриция и чистокровного римлянина Абдуллы Сидорова».
Филипп делает несколько шагов вперёд и оказывается внутри помещения. В лавке трое, считая Филиппа, но не считая собаки, которая крутится у хозяина под ногами (а двое – это продавец, то бишь владелец торговой халупки, и покупатель, нервно ощупывающий на прилавке тончайший и дорогущий китайский шёлк).
Однако Филиппа как раз никто не видит, он невидимка, будто спрятался под восточной волшебной шапкой, превращающей смертного в полную прозрачность, подобную обыкновенному воздуху. Разве что бдительный пёс, кажется, что-то чует, нервничая всем телом и его составными частями: шерстью, лапами и ушами. Поводя носом, тяжело дыша, слегка поскуливая, порываясь и не смея залаять, чтобы в случае прорухи не обратиться старухой и не получить от хозяина физический нагоняй под дых.
Покупатель, будто расплачиваясь за товар, протягивает продавцу тусклые и почерневшие от времени монеты:
– Вот тебе две копейки и изволь выдать мне сдачу рублями! Нет, не так! Переформулирую! Вот тебе два медяка и изволь выдать мне сдачу червонным золотом…
«Какое-то совсем далёкое будущее, – избегнув стадии гипотезы, делает свой финальный вывод Филипп Араб. – Какая-то совсем незнакомая и суперуникальная цивилизация. Ни на Рим тут ничто не похоже, ни на… мой Филиппополь. И как я сюда попал? Как добрался до этих высот, которые круче, чем олимпийские пьедесталы? Вроде на брюхе перед Господом я не ползал и даже на коленях перед иконами ещё не постоял. Наверное, дорос духовно! Но нужно ли мне всё это, о, Иисусе? Ну-ка, верни меня обратно в мой мир и в моё время! Пусть я и не был царём, но я своё ещё не доцарствовал! Да и на троне-автоматоне ещё ни разу не посидел! Короче, всего, полагающегося мне от материального бытия, я ещё не обрёл. Моя мечта должна сбыться при жизни и наяву!»
– Я жду сдачу червонцами! – не дождавшись ответа, повторяется настойчивый покупатель, который, как известно, всегда прав.
Хозяин лавки стоит с выпученным глазами, как будто в замешательстве глядя на покупателя, но Филипп, взглянув в лицо продавца, понимает, что в его мимике нет искренности, нет естественности, но есть вымученная нарочитая игра плохого актёра: на самом деле торговец нисколько не изумлён, а, похоже, ждал от покупателя именно этих слов, ибо они – ключ, шифр, пароль, потайной вход в мир избранных! Но любой пароль всегда требует верификации и подтверждения, лишь после чего может прозвучать отзыв и открыться ларчик.
– Так дождусь я своей сдачи или нет? – в раздражении и в нетерпении злится покупатель, то ли переминаясь, то ли притопывая (два притопа, три прихлопа). – Где мои червонцы?
– Мы же с тобой друзья до гроба! – внезапно и будто некстати заявляет продавец и вопрошает: – Разве не так?
Но Филиппа на мякине не проведёшь: он-то видит воочию, что эти заявление и вопрос – точно в кассу!
– До гроба? Не так ли? – повторяется торговец, как будто что-то своему визави подсказывает или на что-то ему намекает.
– Это само собой! Друзья – не разлей вода! До могильной плиты! – соглашается покупатель. – Так я дождусь или нет благодарности и… благодати?
– Да ради Бога!
– Что «ради Бога»? Где сдача, спрашиваю! Сколько можно изображать из себя невесть кого и придуриваться?
– Только не падай в обморок.
– Так некуда тут падать, кругом столько всего понаставлено, грязь и одни острые углы!
– Тупых тоже немало!
– Сам на них падай. Где моя доля награбленного у народа? Или мне уйти, не солоно хлебавши?
– Вон в том углу! Туда ступай! Там большой сундук! Ящик Пандоры! Видишь? Это про твою честь! Забирай, если поднимешь и сможешь унести!
– А ведь мог бы и с первого раза меня услышать! – вмиг успокаивается покупатель, подходит к сундуку и пытается в одиночку сдвинуть с места несусветную тяжесть, однако у него ничего не выходит. – Он же заперт!
– Разумеется! Ты хочешь, чтобы я ценности открытыми держал? Они же не духовные!
– Отопри сам или дай мне ключ, я хочу посмотреть и убедиться, что ценности в сундуке действительно есть и что они… не духовные… И что же там конкретно?
– Там есть всё, чего пожелает твоя душа – ни одного пустого места!
– Неужели всё? А золото?
– Есть!
– А чего там нет?
– Как ты невнимателен! Я уже сказал: духовных ценностей и пустого места!
– Поможешь хорошему человеку решить небольшую проблемку?
– Какую?
– Как ты невнимателен! Я уже сказал… ну, пусть намекнул: перенести это сокровище ко мне домой!
– Я – нет, не помогу! Я на такое не подписывался! – резко отвергает просьбу о помощи продавец, минуту молчит, а затем произносит загадочную фразу. – Однако без государственной поддержки, я уверен, ты не останешься! Без присмотра держава тебя не бросит!
– Я уже на крючке?
И только успевает прозвучать вопрос, заданный как шутливо-риторический, а потому не требующий ответа, как в лавку, сметая всё на своём пути (разве что кроме Филиппа, ибо собаке тоже не поздоровилось: зайдясь в лае, она получила пинок в пузо и улетела в угол с сундуком), врываются работники секретной службы по борьбе с коррупционными доходами и прочими нехорошими проявлениями.
– Всем оставаться на своих местах! Контрольная закупка! Я официально заявляю, тут идёт процесс дачи взятки! Можно сказать, событие свершилось, дача взятка состоялась, коррупция налицо, поэтому мы тут! – что есть мочи вопит руководитель группы захвата.
– Так вы сами мне вчера сдачу тоже золотом выдавали… эээ… у меня червонцами брали! – то ли оправдывается, то ли возмущается, то ли делает вид, что возмущается, покупатель. – Я именно отсюда вам её и притаранил! Где бы в другом месте я червонцев набрал? Во всех других местах выдают лишь сестерциями, денариями, антонинианами, ну, в крайнем случае тетрадрахмами! Вчера вы ещё требовали двукратного увеличения своей доли… в общественном пироге! Вот мне и пришлось снова сюда заявиться.
– Вчера мы были не при исполнении. Частными лицами! А сегодня исполняем и блюдём державную законность! Это деньги, украденные у императора и народа! – чётко аргументирует свою принципиальную государственную позицию руководитель группы захвата. – Руки за голову! Нет, за спину! Оба! Оба, я приказал! Упали на пол, отжались! Без рук, я сказал, отжались! По сто раз каждый отжался! Каждый по сто, я сказал, а не в сумме! Всю сдачу за этот год на бочку! Где тут бочка? Раз нет бочки – вон на тот сундук! Отныне брать сдачу мы будем не через посредников, а непосредственно из первоисточников! Чем короче цепочка от поля до прилавка, тем меньше рисков и весомее результат: к рукам посредников-живопырок ничего не прилипнет. Усушки-утруски-утечки навсегда уйдут в прошлое! Посредников следует направлять на кресты! – [тут Филипп с болью и тоской вздыхает, что у него дальше первых трёх звуков продвинуться в этом слове не получается] – Посредники – они самые большие воры в державе! Их надо выжигать калёным железом! Раз сократилась, скукожившись, кормовая база, то и пищевые цепочки должны соответствовать духу времени!
В этот момент дружбу продавца и покупателя разрезает, будто в действие вступил свежезаточенный столовый нож. Отныне участники торгового оборота – враги, и на допросах с пристрастием один будет стучать на другого, а второй примется заваливать и топить первого.
Внезапно в лавку врывается уполномоченный представитель всего римского народа. В помещении становится совсем не продохнуть и тесно – так много кислорода забирает и места занимает не умудрённый опытом, а возможно, как раз чересчур опытный новичок.
Уполномоченный укоряет, правда, непонятно, кого именно – его укоры звучат, словно угрозы или как революционные обличения власть предержащих. Впрочем, это обычные выстрелы в никуда, в воздух, из баллисты – по воробьям:
– А вы помните, как десять лет назад нам говорили, что если к власти придут богатые, то они воровать не будут, ибо им незачем? А потом говорили, что чиновникам надо платить хорошо, чтобы они не крали и не брали взяток. А сегодня уже говорят, что борьба с коррупцией разрушит государство! Доколе? А? Доколе, я вас спрашиваю!
Уполномоченный представитель с торжествующим видом свысока оглядывает всех присутствующих и вдруг осознаёт, что попал не в ту лавку, в которой ему следовало сегодня оказаться, а если и в ту, то или слишком рано, или чрезмерно поздно. Но быстро покинуть халупку вновь прибывшему не дают: один из державных служащих загораживает выход, словно рискуя своим накачанным телом (и будучи точно уверенным, что не жизнью). Попался, который кусался!
– Доколе?.. Доколе?.. Доколе?.. – засуетившись и сникнув, бормочет уполномоченный. – Выпустите меня! Мне надо идти! У меня срочные дела! Жена, дети – семью кормить надо!
– Молчать! Мне никто ничего подобного ни позавчера, ни вчера, ни сегодня не говорил! Ты кто такой? Откуда взялся? – хочется закричать Филиппу, принявшему все сентенции о воровстве, взятках, коррупции, чиновниках и разрушении государства на свой личный расчётный счёт, но у него как будто пересыхает горло и чудится, что отсыхает язык (однако ничего страшного с языком не случается).
Араб может лишь формулировать мысли, но не исторгать из себя звуки:
«М-да! Совсем далёкое будущее! Это, наверное, эпоха через две тысячи лет после того, как я стал… стану… стал Господом Богом… Иисусом… нет, Богом под собственным именем! Богом Филиппом Арабом Первым!.. Правильно я подумал: какая-то тут в округе совсем незнакомая и суперуникальная цивилизация. Господи Иисусе, за что же я такой чести-то удостоен? Боже, ты когда-то помог мне помазаться на… ну, пусть на царство, так верни своего помазанники и любимца в моё время и на мой трон, даже если он и не автоматон!.. И чьё же это правление? Я понимаю, что господствует в этой эре мой прямой потомок по мужской линии. Но через сколько же столетий и поколений?»
Работники силовой державной службы тем временем удаляются… вместе с сундуком из угла (не догадываясь, что это ящик Пандоры), с хозяином лавки, покупателем и даже с уполномоченным представителем всего римского народа. У нечестивой, пойманной с поличным троицы руки заломлены за спину до выверта суставов. Торговец при этом со стонами повторяет, как заведённый:
– Я же говорил, а мне не поверили, что до гроба… до гроба… до гроба… Я же говорил, а мне не поверили, что до гроба… до гроба… до гроба… Я же говорил, а мне не поверили, что до гроба… до гроба… до гроба… Прорицаю: всех нас когда-нибудь ждёт могильная плита: и тех несчастных, кого сейчас тащут, и тех счастливцев, кто волочёт!
И тут, оставшись в лавке один (скулящая собака, прихрамывая на все лапы, выскочила вслед за хозяином), Филипп слышит, как на улице раздаются возгласы:
– Ave Augustus! Да здравствует император! Ave Augustus!
«Боги посылают мне отгадку! Надо взглянуть на моего потомка!» – оживляется в думах Филипп и своими двумя, не касаясь, однако, земли, покидает торговую халупку. Словно плывёт в воздухе, аки посуху. А словно и не словно.
На улицах в ликовании и экстазе беснуются людские толпы. Сегодня им позволяют побесноваться, повыпускать пар, повыплёскивать энергию и даже пораздавливать друг друга всмятку (всю массу прижмут к ногтю и погасят позже, когда наступит ночь и она потеряет пассионарность).
Совсем ничего не видно, кроме спин, голых и гривастых затылков или же перекошенных бритых и бородатых лиц, снова и снова без умолку вопиющих, будто бы поющих:
– Ave Augustus! Да здравствует император! Ave Augustus! Многия лета! Славься, наш римский царь!
Этот рёв стоит в ушах… бесконечной Вселенной.
Филипп как будто огорчается: «Мне про многия лета не кричали… и не пели… У них иная жизнь, у них иной напев. Стопудово совсем далёкое грядущее! А я пойду один к неведомым пределам, душой бунтующей навеки присмирев…»
Он вспоминает, что способен взмывать ввысь и тут же пользуется своим умением, превратившимся в навык.
