скачать книгу бесплатно
Блог-Note. Спонтанные записи в отсутствие голых женщин
Абросимов
Юрий АБРОСИМОВ – писатель, журналист и радиоведущий. Автор романа «Пожитки» (2013 г.), отмеченного премией «Non/fiction» в рамках специальной серии. Сочетает академический слог с приёмами постмодернистской школы. Рекомендуется всем, кто ценит неполиткорректность, игру живого ума и юмор, избавленный от шаблонов. В сборнике «Блог-Note» представлена короткая проза автора, а также эссе и рецензии. Книга дополнена зарисовками из семейной хроники, которая приобрела в блогосфере почти культовый статус.
Блог-Note
Спонтанные записи в отсутствие голых женщин
Абросимов
© Абросимов, 2016
© Мария Бангерт, дизайн обложки, 2016
© Дина "Абросимова" Мазитова, фотографии, 2016
© Вадим Мисюк, иллюстрации, 2016
ISBN 978-5-4483-5460-1
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Раздел I:
«на правах интима»
Фразу «пельмени без водки едят только свиньи» я почерпнул давно. И с тех пор пользуюсь ею как обухом. Особенно, в разговорах с рафинированной, но безвольной, испытывающей большие проблемы с алкоголем (т.е. непьющей) интеллигенцией. Всегда успешно. А тут неожиданно, перечитывая Горчева, узнал, что, оказывается, пельмени не ЕДЯТ ПОД водку. Пельмени водкой ЗАПИВАЮТ!
Таким образом. Сегодня. Впервые в жизни. Эксперимент.
Родные и близкие, приятели и знакомые, друзья и недруги, коллеги и случайные попутчики, учителя и… ученицы! Да-да. Все разноускоренно вымечены за пределы круга. В эпицентре я один. Только я и водка.
Мы с водкой ужинаем.
Впрочем, тут ещё, извольте: дворная собака Рада. Она ведь – не только гироскоп, предсказывающий наступление бури, но и существо, всячески чувствительное к любым явлениям паранормальности в окружающей среде.
Нет… не то…
Можно, я заново начну?
Итак.
Пить водку в одиночестве, когда рядом есть иные человеки, творцу категорически противопоказано. Другое дело, если рядом нет вообще никого. В такой ситуации можно вдруг громко рассмеяться, неожиданно вынести приговор, пуститься в оголтелую присядку или просто многократно, на все возможные лады, с чекистским прищуром повторять: «А я ведь зна-ал…».
Совсем другая ситуация, ежели вокруг да около спят взрослые со детями, а вам остался банальный приём пищи, напоминающий тризну с выключенным изображением и звуком.
Так ведь русские, как повелось, не сдаются!
Короче, ровным образом ничто не предвещало. Просто я вспомнил ключевую сцену из фильмы «Свой среди чужих». Когда белый выкрест, ротмистр Лемке пытается на свой лад образумить красного комиссара Шилова. А промеж них болтался саквояжик. А в нём – 600 тысяч золотом!
И Лемке надрывается:
– Да я из-за него сто раз под пули ходил! Я его во сне видел! Понял?! Это зо-ло-та-а!! Панимаишь?!!
Я именно так и произнёс. Только, приличествуя случаю, бесшумно. Подключив лишь мимику и жестикуляцию.
Дворная собака подошла ближе и воззрилась.
– Вот же!! Мммм…
Забыв, что рука пробита пулей, Лемке сделал взмах, скорчился от боли и повторил движение, но теперь уж другой рукой.
– Вот же! Граница!! Прошу тебя… у-хо-ди! Не будь же ты кретином! Это… (он постучал по саквояжу с золотом) это! Нужно! Только!.. Одному… Понимаешь ты?! Не всем! Только… одному!..
Он задохнулся, не в силах продолжать.
Сотрудник чрезвычайки Шилов внимал безмолвно. Грязная щетина на его лице хранила всю усталость мироздания. Козырёк фуражки с красной звездой прикрывал глаза.
Где-то тоненько завыла собака…
– Господи! – возовопил Лемке от отчаяния. – Господи, ну почему ж ты помогаешь этому кретину, а не мне?!..
И он звучно хлопнул безвольной рукой себя по лбу.
Неожиданно раздался второй хлопок. Я очевидным образом его расслышал.
В абсолютном изумлении собака Рада гвазднулась корпусом об дверь, ведущую наружу – прочь от спектакля, который её разум не мог постичь.
– Радуница! – опомнился я и тут же принялся утешать. – Ты чего? Это ж фильм! Под настроение пришлось. Ну? Всё нормально. Всё хорошо. Правда!..
Я говорил честно. Говорил как есть. Но я не был встроен в объективную систему реальности сейчас. Между мной и остальным миром явственно обозначился зазор.
Животное молчало. Потом низко опустило голову и, кажется, начало плакать.
Дьявол иногда отвечает. На сей раз он писал чёрным фломастером с изнанки зеркала. Достаточно было сморгнуть или на секунду опустить глаза, как появлялся размашистый автограф. Содержание надписей не застряли в памяти, настолько ошеломлял сам факт их появления. Не все буквы проявлялись, словно бы фломастер заканчивался. Но я понял, что это – от скорости письма. Оппонент был разгневан, чем интриговал отдельно. В какой-то момент я даже переборщил и высказал нечто особо едкое, почти уткнувшись носом в собственное отражение. За что оказался немедленно наказан, провалился лицом по ту сторону.
О, нет…
Та картина до сих пор стоит перед глазами. Но её бесполезно описывать. (Неужели же остались ещё люди, которые находят смысл в ограничении мира его видимой частью?!).
Помните «Волшебную гору»? Молодой человек по имени Ганс Касторп, имеющем несколько балаганное для русского уха звучание, приезжает в расположенный неподалёку от Давоса высокогорный санаторий для больных туберкулёзом, чтобы навестить своего двоюродного брата. Воссоединившись, они предпринимают прогулку по окрестностям, где неожиданно сталкиваются с неким господином Сеттембрини, итальянцем и литератором в третьем поколении. Возраст незнакомца было трудно определить, замечает автор, но впечатление он производил человека ещё молодого, хоть и с посеребрёнными сединой висками. Одежда его видом своим как бы проваливалась между известными канонами моды, а кое-где имела вид откровенно неопрятный. Смесь потёртости и изящества, вкупе с интеллигентным лицом, явно намекали на иностранное происхождение господина. Он пространно заговорил с братьями, сидевшими на лавочке, однако ж сам на протяжении всего разговора продолжал стоять в грациозной позе. Было нечто своеобразное в его облике и поведении, словно бы призывающее сохранять бдительность и ясность духа. Немецкая речь его была лишена всякого акцента; вместе с тем, говорил он очень тщательно, с явным удовольствием произнося слова, – и очень обрадовался, когда собеседники обратили на это внимание, дважды обозначив свой выговор как «пластичный». Иногда он шутливо кланялся, в другой раз упомянул каких-то Миноса и Радаманта, счёл высокогорье бездной, а больницу царством теней. Назвал злость самым блестящим оружием разума против сил мрака и безобразия. «Мы все ведь – низко павшие создания», – подчеркнул, не удержавшись.
Чем дальше, тем больше я чувствовал, что он кого-то мне напоминает. Но кого, определить не мог. По смутному наитию, я отлистал несколько страниц назад, чтобы посмотреть название главы. И с удовлетворением прочитал: «Сатана».
Заклинаю вас: будете общаться – избегайте дразнить, не ставьте никаких условий. Ощущение зависимости он ненавидит даже больше, чем род человеческий.
Для профилактики же аппарата мистической интуиции любому культурному человеку я бы рекомендовал к перечитыванию разговор с сатаной Леверкюна. Тот, в котором композитор демонстрирует завидное познание мифологии ада. В частности, называет «эффектами» именно ту атрибутику преисподней, которая эмоционально дисциплинирует верующего, бегущего сути, но падкого на внешнюю сторону дела. Подобные разночтения смысла удаётся наблюдать почти во всех наиважнейших сферах человеческого бытия. Например, я не люблю ходить в церковь по той же причине, по которой мне претит театр. И там, и там «главные действующие лица» выдают себя не за тех, кем являются.
Тут поинтересовались:
«Что хорошего сделала церковь в нашей стране? Наша дорогая официальная православная церковь, имеется в виду. Каких детей вылечила? Какую гуманитарную идею пропагандировала? Начала ли собирать носибельные вещи в специальных контейнерах в людных местах? Помогла ли сиротам? Хоть одно доброе дело, кроме крещения и отпевания за деньги, сделала церковь? Какое?».
Люди воцерковлённые, конечно же, воспрянут. Им главное – успеть сказать «да».
Но вот смотрите.
Я ощутимо среднего возраста. Коренной москвич. Работаю информационным журналистом в нескольких совершенно разных по формату СМИ. Безвылазно сижу в блогах. Езжу в машине и на метро. Пешком хожу всюду. Только – не в церковь. И я про церковь «нашу дорогую» ничего не знаю. Ни на каком уровне. Мне что она, нынешняя, что какая-нибудь катакомбно-старообрядческая – всё одно.
Это нормально? Может, у них такой стиль воздухновенный?
Допустим.
Но нам-то здесь, за оградой, что тогда делать? И как вообще относиться?
«Затащить в церковь и привести к Богу – не только разные, но и прямо противоположные вещи». Очень практично для ума сформулировано.
Пока один пастырь буквально ужинает бомжей и на свой день рождения отправляется в ночь помогать нищете материально, другой прилетает на открытие коррупционно созданного храма на голубом вертолёте (я не шучу), а двести человек, готовящих ему трапезу, не могут даже подступиться к владыке. Один обращает в веру своим собственным бытованием, а другой аналогичным образом побуждает взять автомат и обратить его против себя самого.
Выбор за нами. Как и всегда.
Сам-то Бог, конечно, существует – это очевидно для любого человека, кто обладает хотя бы начатками надмирной интуиции, и чьё внимание устремлено верно. Однако ж религии явно ниспосланы пасущимся в порядке утешения, имеющего вполне психотропную выделку. Любая кажущаяся мистичность религий легко поверяется исторической необходимостью, нуждами актуальной антропологии, экономической реальностью и прочим соцкультбытом. Отсюда их разнообразие, диктуемое в свою очередь спецификой этносов и требованиями культуры.
Разумеется, утешающий потенциал религий абсурдно умалять. Их действие сравнимо с треском погремушек, используемых перед лицом малыша, чтобы малыш не плакал. Оттого-то религиозные люди, нарекающие Истиной культовый регламент и замещающие личные комплексы абстрактной сутью, напоминают детей, которым не суждено вырасти. Вслед за современником, хочется повторить: «Я боюсь не смерти, а загробной жизни». Но смерти тоже имеет смысл бояться. У большинства из нас она вряд ли окажется примиряющей. Возможно, спасён будет именно тот, кто поймёт трудности Бога. Хоть что-то предъявит. И попытается сделать это так, чтобы попытку засчитали. Тогда появится шанс. Отношения Господа со своими созданиями – это ведь человеческие отношения. Иначе, какой смысл? Ему-то!
С другой стороны, один из лучших способов замаскировать и легитимизировать узколобие – посвятить себя служению Богу. Из этого, кстати, мастерится неплохой культ. Человек думает, что стремится к Истине, а в действительности пестует собственную ограниченность, прекрасно сознавая, что некоторые болезни таблетками не вылечишь. Взяться же за скальпель не позволяет «объём двигателя» у души. Поэтому многие ищут себя в покорности.
Именно так религия переходит в условную медицину. Если на одной стороне медали «смирение», на другой почти гарантированно обозначится «фрустрация». Такие медали, подобны золоту. Со временем становятся только тяжелее. И ни одна сторона не может стагнировать, относительно другой. Хотя по здравому размышлению (и после долгих мытарств), приходится осознавать, что учиться любить Бога – единственная дисциплина, человеку годная и уместная.
Там, где у обычных людей – сердце, застыло на пару мгновений. Потом тупо провернулось. Холодным отчуждённым лезвием. И начало давить, раздвигая рёбра. Глубже, всё глубже.
Реакция надвинулась сразу отовсюду. Лоб повлажнел от пота. Ноги стали, будто у оброненной куклы. Трассирующими пулями мелькали судороги осознания: сука, предупреждать же надо, сука, я на работе сейчас, бля, увидят, девки визжать начнут, положат на диванчик, да? или оставят лежать на полу, если скопычусь? хорошо хоть помочился недавно, но челюсть, сука, отвалится, точно, как пить дать… и глаза… глаза успею скрыть, а?.. а?! или кому-то придётся вмешаться?.. никто ведь не притронется, так и буду лежать, закатив стеклянные шары к потолку, пока не приедут Специально Обученные люди… а там – известно что… за руки, за ноги, в мешок сложат и унесут наполовину пополам, подарив окружающим выхлоп из лёгких усопшего, таким и запомнят: откинутая голова с непривычной маской, вместо знакомого лица, болтающиеся ноги (один ботинок слетит точно) и этот хриплый выдох-свист, тонизирующий любого из присутствующих к немедленному оповещению фейсбука именно в том смысле, что это пиздец, ребята, реальный пиздец, в сороковник с небольшим отпрыгался, предупреждали же сто раз – только что сидел, был рядом, тут вот с нами, из эфира вышел, мы ещё говорили… о чём, кстати? не помните, а? никто не помнит? не помнят, конечно… я и сам уже не помню ничего и никого – ни мать, ни дочь, ни… вообще никого… и чувствую только одно – смертный ужас… неподдельный, классический… сдаю кандидатский минимум, да… и безуспешно пытаюсь молиться… а что делать?.. генеральная репетиция, она такая.
Щас пройдёт. Щас (редактор, не исправляй, ладно?). В раю ещё ни разу не оказывался, а вот в ад попадаю регулярно.
Намедни преисподняя выглядела как глубокий анус, выдающий себя за Тверскую улицу. Свет наличествовал только в двух недосягаемых местах. Времени не было, конечно; все стрелки безвольно опустились на полшестого. Там и сям опарышами в лакомых фрагментах плоти кучковался народ. Не опасный, нет. Однако пользы от него, как я понял, ещё меньше, чем от врага. Главной по ощущениям выступала темь. Мрак лютый. Такой подразумевается между штрихами в ветхозаветных гравюрах Доре. Его можно осязать на ощупь. Лепить, словно пластилин, хотя по органике своей он летучее эфира. Всё пространство ощущалось схлопнутой вселенной. Pocket universe. Зато дышится там легко, будто есть чем. И нервам щекотно. Милым фейковым нервам.
Это случилось намедни…
А нынче вдруг обнаружилось, что три передних зуба наросли друг на друга. Потянув верхний, я безболезненно вынул их все, вместе с куском челюсти. Глянул на себя в зеркало и тут же начал отекать плавимой свечкой.
В общем, готовят меня потихоньку, не иначе.
А вам совет, пока жив: не спите на стульях и без подушки.
Люблю иной раз в полу-шутку заметить, что подписать книгу труднее, чем написать. В известном смысле, памятные отметки дарителя свидетельствуют о его калибре.
«25-е мая 1988 г. Нью-Йорк. Дорогому Альфреду Шнитке – вместо снотворного от автора. Иосиф Бродский».
Хороший пример.
Подвергаю домашнюю библиотеку самой жёсткой чистке за всё время.
Рихард фон Крафт-Эбинг, «Половая психопатия». Макс Нордау, «Вырождение». Чезаре Ломброзо, «Гениальность и помешательство». Освальд Шпенглер, «Закат Европы».
Поверхность богов в сумерках. А ведь я всё это читал. Ребёнком читал! Взахлёб… И вот теперь думаю горестно: зачем это мне? Какой в том смысл? Что, когда-нибудь был рассвет у целой Европы? Или, может, человеку в кои-то веки не сопутствовало вырождение?
Стопки вынесенного за скобки неумолимо растут, но радость от очищения не наступает. Вслед за учётом вещного мира, по логике, должна последовать ревизия мыслей. Но пока самую мысль об том я успешно гоню.
Взял вот одну из отложенных стопочек, чтобы занести в книжную лавку при нашей церкви.
Занёс.
Лавка благообразная, при не менее опрятном культовом заведении. Во всём чувствуются щедрые пожертвования, каковые регулярно вносят жители ближайшего коттеджного посёлка, лихоимцы всех мастей, прошедшие тернистый путь от подворотных кидал до сенаторов и министров.
– Кураев? – утомлённо спросила служительница культа, быстро просмотрев доставленные мною брошюрки.
– Ну да, – говорю. – Они у меня дублируются многие, по текстам.
Она неприязненно повела носом:
– Кураев у нас не приветствуется. Хотя… Ладно, сойдёт для библиотеки. Оставляйте.
«Вот ведь…», – подумал я, выходя наружу и силясь подобрать цензурное слово для описания происходящего. Слово упорно не подбиралось. Ладно, после найду. А ещё лучше – завести посох как у Гэндальфа. Чтобы при случае треснуть было чем. Вспомнил смску от одного из стариннейших друзей: «У меня богатый словарный запас. В нём присутствуют слова «оксюморон», «клепсидра», «перст указующий» и даже «ибо». Но некоторые мысли я никак не могу выразить словами. Хочется просто взять черенок от лопаты и отпиздить».
Вот и я вроде стал в тупик, не понимая – зачем мне всё это… А потом подумал: «Общайся Достоевский только с единомышленниками, разве смог бы он написать «Бесов»?
А тут ещё научился получать удовольствие от людей, не приемлющих мата. В соответствующий момент, дождавшись, когда собеседник многозначительно закатит глазки, оттопырит пальчик, а всем остальным телом примет позу, словно бы в жажде исцеляющего пинка (от чего я, разумеется, воздерживаюсь, поскольку собеседником может быть – и чаще всего бывает – дама), спешу участливо заметить:
– Очень хорошо вас понимаю. Вы же – не Пушкин, не Бродский. Конечно, вы не можете себе позволить таких слов!
И с удовольствием, с каким, обычно, вгоняют осиновый кол, добавляю:
– Я вот – могу.
Тему разговора, как правило, сразу меняют.
На одном из поворотов судьба обошла меня, приняв образ депутата, имя которого должно быть предано забвению. Я готовил к печати свой первый роман. Выпускающий редактор, ткнув пальцем в текст, сказала:
– Вот это мы не сможем пропустить. Законодательная инициатива вышла. Слышали?
Про инициативу я слышал. Её, кстати, к тому моменту успели принять. Она стала законом.
Чувствуя, как жмётся сердце, я глянул, какой эпизод вменяется мне в крамолу.
А вот какой:
«В одном из плюгавеньких магазинчиков, у игрального автомата стояли две агрессивные, полуизжёванные матроны. Видимо, ещё задолго до моего прихода они что-то не поделили, поскольку хоть и бранились друг на друга, но уже чисто рефлекторно. Вид игруньи имели страшный, наркотически обусловленный. Особенно когда какая-нибудь, приостановив вращение выпученных глаз, в перерыве между закидыванием жетонов в щель тихим голосом процеживала такую, например, фразу:
– И даже не стой со мной рядом, курва, я тебе сказала, блядь, играй в другом месте, стерва такая…
