banner banner banner
Ловец огней на звездном поле
Ловец огней на звездном поле
Оценить:
Рейтинг: 5

Полная версия:

Ловец огней на звездном поле

скачать книгу бесплатно

Ловец огней на звездном поле
Чарльз Мартин

Пронзительная история о поиске себя, отцах, сыновьях и бейсболе.

Один летний день перевернул сразу несколько жизней, когда под колеса поезда попала машина с молодой женщиной за рулем. А рядом, на железнодорожных путях, спасатели нашли мальчика – тот и звука не мог издать от страха.

Это история двух сирот: одному из них, Чейзу Уокеру, повезло больше, и после череды приемных семей он наконец обрел любящего отца в лице дяди Уилли. Другой же, малыш Бадди, пережил в детстве нечто ужасное, и теперь не говорит. Чейзом движет сострадание и желание помочь ребенку – он берется разыскать его родителей, а заодно открывает несколько фамильных секретов и погружается в историю семьи.

Чарльз Мартин

Ловец огней на звездном поле

Чарльз Мартин

* * *

Пролог

Мчащийся с огромной скоростью зеленый «Шевроле-Импала» вылетел с боковой грунтовки на шоссе № 99. На асфальте машину занесло – пронзительно завизжали тормоза, из-под протекторов поднялись клубы дыма, казавшиеся оранжевыми в лучах восходящего солнца. Одна из выхлопных труб, болтавшаяся на проволоке, чиркнула по покрытию, и ее ржавый кончик с остатками хромирования на несколько секунд разогрелся докрасна, став похожим на огонек тлеющей сигареты. Двигатель взвыл, несколько раз стрельнув проржавевшим глушителем, потом машина выровнялась и, набирая скорость, помчалась по прямому участку шоссе, пролегшему вдоль железнодорожных путей. Левый тормозной фонарь «Импалы» был разбит, а лобовое стекло покрывала густая сеть трещин и царапин, сквозь которые едва можно было разглядеть дорогу впереди. К счастью, в этот ранний час шоссе оставалось пустынным, поэтому мчащаяся на всех парах древняя развалина представляла опасность разве что для самого водителя.

Спидометр в салоне показывал свыше девяноста миль в час, хотя на самом деле скорость была меньше – миль шестьдесят пять или даже пятьдесят. Прямой участок шоссе подходил к концу, и водитель резко затормозил, вдавливая педаль в пол обеими ногами. Машину снова занесло – сначала ее потащило к обочине, потом выбросило на разделительную полосу. Еще какое-то время «Импалу» швыряло по дороге, словно воздушный шарик, который вырвался из рук надувавшего его человека. В конце этого беспорядочного пути, вблизи разметки, обозначавшей железнодорожный переезд, водитель переключился на заднюю передачу и дал газ. Взревел движок. Машина вновь окуталась сизым дымом, валившим из-под задних крыльев и правой выхлопной трубы. Потом, без всякого предупреждения, «Импала» развернулась, сильно накренившись вправо, и водитель снова газанул.

Мальчишка, сидевший на переднем пассажирском сиденье, глядел в боковое зеркальце заднего вида. Прищурив глаза, так что ресницы почти сомкнулись, он смотрел на россыпи искр, высеченные из покрытия выхлопной трубой. Ее раскаленный докрасна конец представлялся ему чем-то вроде кометы, а прыгающие по шоссе багровые искры – россыпью сорвавшихся со своих орбит звезд.

Тем временем машина, двигаясь по встречной полосе, почти достигла железнодорожного переезда. Только здесь водитель попытался вернуться на свою сторону, но от резкого движения руля машину снова выбросило на встречку. Рассыпавшиеся по южнокаролинскому шоссе искры погасли, венчающая капот фигурка бульдога утонула в клубах пара, пробившегося из-под пробки радиатора, наполовину оторванная обивка потолка провисла и теперь хлопала на ветру, как плохо закрепленный палаточный тент. Все четыре окна в машине были опущены, вместо заднего стекла торчало лишь несколько острых осколков. Дымя, как подбитый танк, «Импала» замерла в нескольких футах от сверкающих железнодорожных рельсов.

От исторических рельсов…

* * *

Поезд дальнего следования «Серебряный метеор» совершил первый рейс в феврале 1932 года. В годы Второй мировой войны местные жители просто выходили из прилегающих к полотну лесов, останавливали поезд взмахом руки и добирались на нем до Нью-Йорка. Там они пересаживались на пароход, чтобы плыть за океан – воевать с немцами. Яркий головной прожектор локомотива раскачивался при движении, отчего освещавший рельсы луч выписывал восьмерки – словно танцевал под пулеметные очереди путевого телеграфа. Еще до войны в вагонах появились кондиционеры, буфет, откидные кресла, вагон-ресторан и туристический вагон с панорамными окнами. По тем временам все это было невиданной роскошью. Серебристые обтекаемые вагоны класса люкс, пульмановские СВ и проводники в белых тужурках, открывавшие дверцы и опускавшие на платформы специальные лесенки, казались чем-то вроде волшебной колесницы, способной доставить человека из дремучего захолустья в настоящий, большой мир.

В середине пятидесятых «Серебряный метеор» стал одним из самых известных и популярных поездов. В 14 часов 50 минут он отправлялся из Нью-Йорка и уже через три с половиной часа прибывал в округ Колумбия. После небольшой стоянки «Серебряный метеор» снова отправлялся в путь, чтобы на следующий день, ровно в четыре пополудни, высадить пассажиров на железнодорожном вокзале в Майами, Флорида. Через небольшой городок Талманн, расположенный в нескольких милях к западу от переезда, где остановилась сейчас зеленая «Импала», «Серебряный метеор» проносился рано утром.

В те времена перед каждым пересечением с шоссе старший кондуктор непременно сверялся со своими «Гамильтонами»[1 - «Гамильтон» – американская часовая компания (Здесь и далее прим. перев.).], чтобы засечь время, а затем давал длинный гудок. Правда, это не всегда было необходимо. Зачастую подобное представление было чистым бахвальством. С другой стороны, далеко не у каждого была такая работа, как у старшего кондуктора знаменитого поезда!

На пике своей популярности «Серебряный метеор» состоял из двух десятков вагонов и двигался со скоростью от семидесяти четырех до девяноста миль в час, а это означало, что его тормозной путь превышал пять миль. Сразу после Талманна поезд сворачивал южнее, проносясь вдоль побережья Джорджии, а затем добирался до Флориды, разгоняясь на прямых участках между Себрингом и Уэст-Палм-Бич до сотни миль в час. Его стремительный полет создавал ощущение сверхъестественной мощи и сопровождался целой симфонией звуков и запахов. Его головной экскурсионный вагон с куполообразной стеклянной надстройкой появлялся на поворотах словно ниоткуда и сверкал словно Полярная звезда, а еще через минуту вдали в последний раз мелькал тормозной вагон.

На прямых участках кондуктор через каждые четверть мили давал оглушительный гудок, на последней четверти скоростного отрезка сигнал звучал непрерывно. У переездов, стрелок и пересечений с другими путями поезд чуть притормаживал, разражаясь настоящей какофонией скрипа, грохота и других, не менее странных звуков. Стучали буфера, гремели на стыках колеса, лязгала сцепка, звенели звонки, ревели двигатели, гудел гудок, а следом за поездом летели по воздуху горячие искры. Эти звуки сплетались в величественный гимн, который мчался далеко впереди поезда, и у каждого, кто его слышал, мурашки бежали по спине, а грудь переполняло ощущение необъяснимого восторга и почти религиозного трепета. Когда же, мигнув на прощание красным хвостовым фонарем, обдав наблюдателя волной горячего воздуха, запахом дизельного выхлопа, разогретого масла и креозота, поезд скрывался вдали, человек испытывал неясное томление и тоску, словно он только что расстался с любимой или с любимым.

* * *

За рулем зеленой «Импалы» сидела женщина – тощая, почти костлявая, с худыми, сухими пальцами и полупрозрачной кожей. Между тонкими, как спички, бедрами женщины был зажат коричневый бумажный пакет, из которого торчало горлышко бутылки. Большие солнечные очки скрывали глубоко запавшие глаза, делая ее лицо гораздо меньше, чем было на самом деле; это впечатление еще более усиливалось благодаря завязанному под подбородком красному платку, скрывавшему волосы и уши. Широко раскрывая неприятный тонкогубый рот, она что-то яростно кричала невидимому собеседнику, находящемуся где-то по другую сторону покрытого паутиной трещин лобового стекла.

Мальчишке на соседнем сиденье было лет десять, хотя выглядел он на пару лет моложе – настолько он был худым и изможденным и напоминал одичавшего котенка в одном из покинутых людьми поселков где-нибудь на Среднем Западе. Сразу было видать, что в последнее время он частенько недоедал, да и пища его вряд ли была здоровой и калорийной. Из одежды на нем были только обрезанные джинсы – грязные, обмахрившиеся внизу до такой степени, что белые нитки основы стали похожими на одуванчиковый пух. Правую дужку его очков удерживала английская булавка, а обе линзы покрывали многочисленные царапины.

Очки ему дал один из мужчин, в разное время заменявших мальчику отца. Как-то они вместе зашли в «Уолмарт», где был кабинет врача-оптика – специалиста по подбору очков и контактных линз. Мальчик дернул мужчину за брюки, показывая на вход в кабинет. В ответ мужчина нахмурился и шагнул к ящику, куда клиенты врача выбрасывали старые очки. Оглянувшись через плечо, он сунул руку в щель и вытащил из ящика первую попавшуюся пару. Повертев очки в руках, мужчина наклонился и надел на мальчика.

– На тебе. Ну что, в этих лучше?

Мальчик посмотрел на шрамы, покрывавшие руки мужчины, на черный ободок под давно не стриженными ногтями и кивнул.

Это было два года назад.

Сейчас мальчуган смотрел прямо перед собой, прижимая к груди тонкий блокнот на пружине, из которого торчал карандаш. Его бледную до прозрачности кожу покрывали шрамы и ссадины – и поджившие, и свежие, но все они болели. Некоторые были круглыми, толщиной с карандаш, некоторые – длиной в дюйм и почти в полдюйма шириной. На спине, почти в центре правой лопатки, сочилась гноем и сукровицей еще одна, самая свежая рана.

Женщина неожиданно повернулась к мальчику и, уставив ему в лицо тонкий, дрожащий палец, продолжала кричать. Почти одновременно где-то далеко раздался протяжный гудок локомотива, но мальчик даже не вздрогнул. Вздрагивать он отучился уже давно.

Женщина схватила свой пакет, сделала из бутылки несколько больших глотков и продолжила бессвязно кричать что-то понятное только ей одной. Теперь она снова обращалась к невидимому собеседнику за лобовым стеклом автомобиля. Вдали вспыхнула хорошо заметная даже при дневном свете звезда – головной фонарь тепловоза.

Словно в отчаянии, женщина несколько раз ударила ладонями по рулю, снова глотнула из бутылки и, резко повернувшись, наотмашь хлестанула мальчика по лицу, так что его голова мотнулась назад, стукнувшись о стойку крыши. Очки слетели на пол, но мальчик быстро их подобрал. Блокнот он по-прежнему крепко прижимал к груди.

Женщина нервно забарабанила пальцами по колену. Немного отдышавшись после предпринятого усилия, она закурила и, глубоко затянувшись, пустила дым в окно. Мальчик опасливо наблюдал за тлеющим огоньком на кончике сигареты. Женщина сделала еще две затяжки, снова глотнула из бутылки, потом провела рукой по волосам мальчика. Они были пострижены коротко, но неровно, как стригут овец; особенно досталось затылку, где клинья темных волос чередовались с голыми, светлыми местами, отчего голова мальчика походила на футбольный мяч.

В полумиле от переезда поезд миновал белую светофорную мачту и снова загудел. Могучий рев гудка заставил женщину очнуться. Одним глотком осушив бутылку, она бросила на пол и растоптала сигарету и опустила ладонь на плечо мальчугана. Ее пальцы коснулись покрытого подсохшей коркой шрама, и женщина поморщилась. Из скрытых темными очками глаз женщины потоками лились слезы. Несмотря на ранний час и раскрытые окна, в кабине было уже довольно жарко, но мальчугана все равно бил озноб, а кожа блестела от холодной испарины.

Еще несколько мгновений – и в женщину точно бес вселился! Она неуклюже швырнула бутылку в лобовое стекло – в невидимое лицо за ним, но бутылка отскочила от приборной доски и упала на пол, зацепив по дороге полупустую пачку «Винстона». Еще один громкий, донесшийся издалека гудок привлек внимание женщины. Секунду она прислушивалась, потом снова повернулась к мальчику и, уткнув ему в лицо палец, пронзительно закричала или, лучше сказать, завыла. Протяжный, терзающий душу вопль вырвался из ее горла, на котором набухли от напряжения вены, похожие на извилистые стебли ползучих растений. Ее крик еще звучал, но мальчик упрямо набычился и покачал головой, хотя плечи его тряслись от страха. В приступе отчаяния женщина еще раз ударила кулаками по рулю, выругалась и отвесила спутнику очередную пощечину. От сильного удара голова мальчика снова откинулась, так что сбитые с лица очки вылетели в открытое окно – линзы отдельно, оправа отдельно. Из разбитого носа и рассеченной губы закапала кровь, но сдаваться мальчуган не собирался. Помотав головой, он прикрылся блокнотом в ожидании очередного удара, но на этот раз женщина не стала его бить. Перегнувшись через колени мальчика, она толчком распахнула пассажирскую дверцу, потом повернулась на сиденье и, упираясь спиной в дверь со своей стороны, подняла согнутую ногу.

Гудок локомотива звучал теперь без перерыва, и точно таким же протяжным был яростный крик женщины. От грохота приближающегося поезда ветхий салон «Импалы» вибрировал и ходил ходуном, а стук колес напоминал артиллерийскую канонаду. Еще несколько мгновений, и женщина решилась. Крепко вцепившись одной рукой в руль, а другой – в сиденье, она с силой выпрямила ногу.

Удар пришелся мальчугану в висок. Он был таким сильным, что беднягу бросило на дверцу, та распахнулась, и мальчик вылетел на асфальт. Блокнот вырвался у него из рук и, трепеща страницами, взвился в воздух, а его хозяин покатился по твердому покрытию, перевалился через засыпанную гравием обочину и сполз в глубокий, заросший осокой и камышом кювет, на дне которого стояла лужа вонючей воды.

Поезд был уже в сотне футов от переезда, когда женщина включила первую передачу и, дав полный газ, отпустила сцепление. Визжа скатами, машина прыгнула на пути не хуже антилопы, в честь которой когда-то назвали ее конструкторы.

Ее бег оказался недолгим. Машина проехала футов десять и снова остановилась – не выдержали болты задних колес. Все еще ревя мотором, «Импала» замерла, на сей раз – прямо на рельсах.

Грузовой состав из ста с лишним вагонов двигался со скоростью около шестидесяти миль в час. Он вез в джексонвиллский порт новенькие «Тойоты». Локомотив ударил машину в бок с такой силой, что она согнулась посередине, став похожа на бумеранг, потом подлетела в воздух, напоминая не то вертикально стартующий истребитель, не то удачно отбитый бэттером флайбол. Кувыркаясь, разбитый корпус взмыл над верхушками высаженных вдоль полотна молодых сосен и рухнул на усыпанную высохшей хвоей землю.

Поезд промчался еще сотню ярдов, прежде чем машинист, громко призывая всех святых, нажал на тормоза. Через полмили тяжелый состав, который и сам был почти в милю длиной, наконец остановился, и, пока помощник связывался по рации со спасательной службой, машинист соскочил на землю, тяжело побежал в ту сторону, где над вершинами деревьев чернел столб дыма и трещало жадное пламя. К тому времени, когда он добежал до места столкновения, покрышки успели расплавиться, а краска на искореженном кузове пошла пузырями. Салон автомобиля напоминал огненный ад. Сквозь дыру, зияющую на месте лобового стекла, машинист разглядел черно-красные пальцы водителя, все еще стискивавшие руль, и поскорее отвернулся, зажав нос рукой.

Минут через двадцать прибыли «скорая помощь» и две пожарные машины. Подъехали также помощник шерифа и фермер, который работал на своем тракторе в миле от переезда и увидел взрыв. Спасатели провели на месте происшествия три часа. Пожарные тушили пламя, а помощник шерифа и все остальные обсуждали подробности столкновения, пожара и гадали, кем могла быть погибшая женщина. Никто из них не заметил лежащего в кювете мальчишку, а он, в свою очередь, не издал ни звука.

Глава 1

Негромко насвистывая одну из мелодий Пэтти Грин, я вышел на ярко освещенную улицу, надел солнечные очки и бросил взгляд в направлении ступеней городского суда. За те три дня, что я провел в камере, здесь немногое изменилось. В Брансуике, Джорджия, вообще мало что меняется. Расплющенные комочки жвачки усеивали ступени, словно разбрызганные чернила. Ленивые, разжиревшие голуби расхаживали вдоль тротуара, выклянчивая у прохожих крошки печенья или хлебные корки. Вдоль переулка пробиралась целая стая бродячих кошек, держа курс в направлении расположенного в четырех кварталах причала – должно быть, доносящийся оттуда галдеж чаек подсказал им, что шхуны креветколовов уже вернулись с утренней рыбалки. Двое полицейских волокли вверх по ступеням сплошь татуированного мужика, чьи руки и ноги были скованы стальными наручниками, и я подумал, что уже скоро он предстанет перед судьей Такстон. Судя по словам, которые вместе с брызгами слюны вырывались изо рта татуированного, он тоже это знал и был не в восторге от подобной перспективы. Напрасное беспокойство. Исходя из своего опыта общения с ее честью, я был уверен, что в зале заседаний парень не задержится. Следующим его временным домом должна была стать одна из расположенных в подвале тюремных камер. Их было несколько, и все без окон. Должно быть, из-за этого – а также из-за крошечных размеров – они напоминали чашки Петри, в которых охотно произрастали разного рода плесень и грибки.

В одной из этих камер я побывал и видел все своими собственными глазами. В свой первый раз я нацарапал на бетонной стене: «Здесь был Чейз». В прошлый раз я дополнил надпись словом «дважды». Лично мне это казалось смешным, ведь, как ни крути, я двигался точно по стопам дяди Уилли.

В двух кварталах от здания суда возвышалась над городом старинная колокольня, венчающая перестроенное здание «Сута-банка». Насколько я знаю, в наши дни это довольно обычное явление: немало банков размещаются теперь в бывших церквях и соборах. Эта конкретная церковка, выстроенная в русском стиле, опустела уже давно, еще в начале XX века. Православных в нашем городке всегда было немного, понемногу их число и вовсе сошло на нет, так что от всего прихода остался один священник. Еще какое-то время он, подобно привидению, бродил по церковным подвалам, а потом исчез – то ли куда-то уехал, то ли умер.

«Серебряный метеор» был самым известным поездом, когда-либо проходившим по земле Джорджии, однако то, что происходило под землей, было куда интереснее.

Когда в конце XVIII века в Джорджии появились первые иммигранты из России, свою церковь они воздвигли на уже готовом фундаменте. За сто лет до того на этом месте уже существовало построенное городскими жителями здание, побывавшее за век и муниципалитетом, и молельным домом и убежищем. Главной его особенностью был подвал. Почти повсеместно в Южной Джорджии грунтовые воды подходят близко к поверхности, поэтому фундамент муниципалитета был буквально врезан в вершину небольшого холма, благодаря чему подвальные помещения оказались выше уровня подземных вод. Для пущей надежности стены и пол подвала выложили несколькими футами ракушечника. Не сказать, чтобы после этого там стало совершенно сухо, но его по крайней мере не затапливало. В подвал вели два люка и одна замаскированная лестница, которые не раз помогали местным жителям пережить многочисленные нападения индейцев и испанцев, дважды сжигавших стоящее на холме здание буквально дотла.

В наши дни о подвале мало кто знает. Возможно, нас – тех, кто в курсе, – всего четверо. Разумеется, многие слышали, что когда-то подвал здесь был, но большинство уверено, что его залили бетоном еще во время перестройки церкви для нужд «Сута-банка». А между тем подвал по-прежнему существует, и на его стенах еще видны имена, выцарапанные рабами, которые прятались в нем, пока наверху рыскали собаки-ищейки.

Но вернемся к тем временам, когда православный священник – или его дух – навсегда покинул церковные подвалы. В течение десятка лет здание стояло пустым, постепенно ветшая и разрушаясь. В конце концов его купил местный предприниматель, которому пришло в голову создать что-то вроде ссудной кассы, где горожане и окрестные фермеры могли бы брать небольшие кредиты. Он разобрал алтарь, ликвидировал клирос и вынес подсвечники и прочую утварь, установив вместо них несколько расчетных касс и оборудовав хранилище. Одного этого оказалось достаточно, чтобы завоевать признательность сограждан. Воспоминания о Великой депрессии все еще были свежи в памяти жителей Брансуика, которые не могли спокойно смотреть, как пропадает без пользы добротное, крепкое здание. Кстати, если вам когда-либо приходилось строить церкви, не стоит считать подобное отношение к результатам вашего труда варварством и дикостью. Окружающие могут не одобрять ту разновидность Бога, которой вы поклоняетесь, однако это вовсе не значит, что им не по душе ваши архитектурные таланты и предпочтения.

Благодари судьбу и считай себя счастливчиком – большинство жителей округа Глинн придерживалось именно такой философии. К слову сказать, многие из них весьма гордились тем, что ведут свой род от отцов-основателей – от английских каторжников, сосланных в заокеанскую колонию задолго до начала Войны за независимость. Примерно так же ведут себя и австралийцы, так что подобное поведение отнюдь не уникально. Как бы там ни было, мятежный дух был столь же свойствен жителям Брансуика, как и слепая любовь к футбольной команде «Бульдоги Джорджии».

Да, наша Джорджия входит в так называемый Библейский пояс[2 - Библейский пояс – регион в Соединенных Штатах Америки, в котором одним из основных аспектов культуры является евангельский протестантизм. Ядром Библейского пояса традиционно считаются южные штаты.], и по воскресеньям ее церкви неизменно наполняются народом, однако по-настоящему священным днем здесь является суббота. Каждую субботу, с сентября по декабрь, жители Джорджии дружно собираются вокруг алтарей своих радиоприемников, болея за черно-красные цвета любимой команды. И хотя приходские проповедники пользуются в штате должным уважением, никто из них не обладает таким авторитетом, как Ларри Мансон – радиоголос, который звучит каждый раз, когда играют «Бульдоги». Каждое его слово – это святое благовествование, абсолютная, бесспорная истина. За десятилетия в газетах много писали о «Нотр-Дейм» и «Иисусе-судье»[3 - «Нотр-Дейм» – стадион футбольной команды «Нотр-Дейм Файтинг Айриш» университета в Нотр-Дейме, Индиана. «Иисус-судья» – мозаика на стене университетской библиотеки, которая видна со стадиона. На мозаике Иисус изображен с поднятыми руками – именно такой жест делает судья в американском футболе, когда одной из команд удается провести тачдаун.], о «Багровом приливе»[4 - «Багровый прилив» – футбольная команда Алабамского университета.] и Медведе Брайане[5 - Пол Уильям Брайан (Медведь) – знаменитый игрок и тренер студенческих команд.], о «Пенсильванских пумах»[6 - «Пенсильванские пумы» – студенческая футбольная команда Пенсильванского университета.] и Джо Патерно[7 - Джозеф (Джо) Патерно – игрок, а впоследствии – тренер футбольной команды.], однако от соленых прибрежных болот и до самых гор каждый точно знает, что Бог, несомненно, один из «Бульдогов». Как же иначе? Ведь в противном случае Ларри Мансон ни за что не сломал бы свой стул![8 - Автор ссылается на реальный случай, когда комментатор действительно сломал от волнения стул, на котором сидел.]

Это произошло 8 ноября 1980 года. До конца четвертой четверти оставалась всего минута, и «Флоридские аллигаторы» были впереди на одно очко. Мяч был у «Бульдогов», но от конечной зоны противника – и от победы в национальном чемпионате – их отделяло почти все поле. Еще в начале игры нападающий Хершель Уокер удачно увернулся от захвата противника и отыграл семьдесят два ярда, сделав неплохую заявку на бессмертие, но теперь он выдохся и стоял на поле, тяжело дыша после нескольких бесплодных попыток прорваться к конечной зоне. Лишь на последней минуте квортербек Бак Белью из команды Джорджии удачно поймал снэп[9 - Снэп – ввод мяча в игру в американском футболе.] и, совершив обманное движение, заставил оступиться «аллигатора» Тони Лилли. Прежде чем тот успел восстановить равновесие, Бак передал мяч левому ресиверу Линдси Скотту, который одним стремительным броском преодолел оставшиеся девяносто три ярда и присоединился к Уокеру на Олимпе[10 - Квортербек, ресивер – амплуа игроков в американском футболе.].

Что происходило после этого в ложе прессы, невозможно описать словами. Именно тогда Ларри Мансон и сломал раскладной стул, окончательно утвердив свою славу одного из лучших комментаторов и завоевав вечную любовь большинства жителей Джорджии. Впоследствии журнал «Спортс иллюстрейтид» назвал этот матч лучшей игрой десятилетия, а большинство спортивных журналистов сошлись во мнении, что Хершел Уокер имеет все шансы стать лучшим игроком, когда-либо игравшим в студенческий футбол. Но жители Джорджии не нуждались в каких бы то ни было дополнительных аргументах. Того, что они видели своими глазами и слышали собственными ушами, оказалось вполне достаточно.

Здание редакции «Брансуик дейли» находилось прямо напротив суда. За окном на третьем этаже, где ютился мой крошечный кабинет, я различал даже отсветы заставки на экране моего компьютера. Для меня это было не только рабочее место, но и наблюдательный пункт. В качестве судебного репортера я мог держать руку на пульсе событий, просто глядя в окно, поэтому сейчас мне не нужно было оборачиваться, чтобы прочесть вывеску над головой. Я и так знал, что там написано. «Глиннская окружная тюрьма».

В каталажке я провел три дня и не сомневался, что за это время мой редактор успел обгрызть ногти буквально до мяса. Сейчас он, наверное, стоял у окна своего кабинета и высматривал меня. Как только он меня заметит, ему понадобится всего несколько секунд, чтобы спуститься на первый этаж, выйти из дверей редакции и пересечь улицу. Разговаривать с ним мне не хотелось, и я посмотрел на восток – туда, где среди прибрежных болот, в путаном лабиринте травяных островов, рек, ручьев, устричных банок и проток затерялась моя яхта. Она уже давно служила мне домом, и я подумал, что отправиться туда прямо сейчас будет лучше всего. Мне уже давно хотелось принять душ, опрыскать себя дезодорантом, а главное – как следует надышаться воздухом свободы. Бумажки, думал я, могут подождать. Я был сыт по горло той всепроникающей, липкой вонью, которой мне пришлось дышать в сырой и холодной камере.

Дядя Уилли сидел на водительском месте и улыбался мне из-под полей широкополой ковбойской шляпы. Точно такую же носил Роберт Дюваль в фильме «Одинокий голубь», вся разница состояла в том, что вместо плотного фетра дядина шляпа была сплетена из листьев сабаля[11 - Сабаль – разновидность пальмы.] и представляла собой, так сказать, облегченный вариант, пригодный для нашей жаркой погоды. Шляпа называлась «гас» – в честь Гаса Макрея, роль которого в фильме сыграл Роберт Дюваль. Спереди ее поля были засалены, а тулья кое-где обветшала, что в общем-то нисколько не удивляло: дядя был ковалем – кузнецом, подковывавшим лошадей, и к тому же большим любителем рыбалки. Эти занятия поглощали все его время, и, постоянно пребывая под открытым небом, дядя носил шляпу, почти не снимая. Как бы там ни было, за прошедшие несколько лет ее поля лишь слегка обвисли. По краям они были все так же лихо закручены вверх, что особенно бросалось в глаза по сравнению с опущенными уголками его губ.

Засунув руки в карманы, я поглубже вдохнул теплый ветер, дувший со стороны соседнего городка Сент-Саймонс. Проносясь над прибрежными болотами, этот ветер напитывался густым запахом морской соли и ила и был чем-то вроде нашей местной достопримечательности. Дело в том, что благодаря Гольфстриму, который течет примерно в ста пятидесяти милях от восточного побережья Джорджии, над океаном образуется область высокого давления, больше известная как Бермудский блокирующий антициклон. Этот антициклон отличается редкой оседлостью: почти круглый год он остается на одном и том же месте, служа естественной преградой для мигрирующих антициклонов. В результате над нашими Золотыми островами постоянно дуют умеренные теплые ветры, которые не дают вторгаться на сушу ураганам и «харрикейнам» и заодно отгоняют мокрецов – крошечных, почти невидимых, но весьма кусачих москитов, от которых в противном случае не было бы житья.

Береговые реки Джорджии – Сатилла, Алтамаха и Малый Брансуик – текут с далеких западных гор, прокладывая себе путь через Бычье болото и заросли спартины, покрывающие засоленные болотистые равнины низкого берега. Прибрежные заболоченные участки фильтруют речную воду, словно марлевое сито, осаждая ил, который превращается в мягкую жирную грязь. Обитающие на дне болот анаэробные бактерии понемногу перерабатывают этот ил и другие осадочные породы, производя целый букет различных газов, которые все вместе основательно припахивают тухлым яйцом. Когда прилив отступает, мелкие крабы, черви и улитки спешат зарыться в этот прохладный ил, чтобы не свариться на жаре живьем. Когда же море наступает снова, все эти твари выбираются из своих нор и ходов, чтобы принять солнечные и морские ванны (точно так же, к слову, ведут себя и наши местные бездомные, которые предпочитают перебиваться случайными заработками, но работать не хотят ни в какую).

В разгар туристического сезона приезжие с севера, запруживающие тротуары прибрежных городов, брезгливо морщат нос и спрашивают: «Чем это так воняет? У вас здесь кто-то сдох?» Формально они правы, поскольку в болоте постоянно что-то умирает и разлагается. Лишь благодаря приливу, который неизменно несет с собой обновление, наши места не превращаются в гниющую клоаку. С его началом все старое, отжившее исчезает без следа, на его месте появляется новое, и все начинается сначала.

Приезжие этого не понимают, и только для нас – для тех, кому болота дарят спокойствие и утешение, – окружающая природа представляется полотном, на котором Бог каждый день рисует свою бесконечную картину. По утрам заросли спартины кажутся золотыми, днем – зелеными, ближе к вечеру они становятся коричневыми, а на закате отливают багрянцем. Помимо всего прочего, местные болота – это часовые, которые днем и ночью охраняют побережье от океана, который может убить его за несколько часов, охраняют самоотверженно и бескорыстно. Ну а лично для меня болота – это дом, который я люблю, и даже запах сероводорода кажется мне родным.

После колледжа я вернулся в Брансуик и купил акр земли на берегу Алтамахи и яхту под названием «Прощай, вдохновение!», которая продавалась с полицейского аукциона. Это был тридцатишестифутовый «хантер»[12 - «Хантер» – тип спортивной морской яхты.], конфискованный во время одной из облав на наркокурьеров, которые частенько причаливают у нашей изрезанной береговой линии. Во время аукциона ведущий – парень из Управления по борьбе с наркотиками – рассказал потенциальным покупателям, что на яхте плавал какой-то исписавшийся флоридский писатель, книги которого перестали продаваться. С горя он начал потихоньку ширяться и в конце концов решил зарабатывать на жизнь перевозкой наркотиков… словом, перешел на темную сторону.

«Вдохновение» была парусно-моторной яхтой. О парусах я имел только самое общее представление, однако суденышко показалось мне довольно уютным. На борту располагались спальня, туалет, душ и крохотная кухня, на носу вполне могло поместиться складное кресло (едва ли не больше всего мне понравилось леерное ограждение из толстого манильского каната, на которое было удобно закидывать ноги). Еще раз как следует оглядев яхту, я попытался представить себе, как буду сидеть на носу, наблюдая за тем, как приходит и отступает прилив, и… поднял руку. «Продано!..» – радостно провозгласил аукционист.

Я спустил «Вдохновение» на воду, завел двигатель, поднялся по реке к своему участку и бросил якорь в месте достаточно глубоком, чтобы во время отлива яхта не ложилась на грунт. От яхты до твердой земли было ярдов восемьдесят, поэтому когда я говорю, что живу на реке, то нисколько не шучу.

* * *

Дядя Уилли ждал меня в черном четырехдверном «Кадиллаке» выпуска семидесятых, который когда-то был самым настоящим катафалком. «Кадиллак» частенько таскал за собой и двухосный прицеп-трейлер, который дядя купил на аукционе транспортной компании «Ю-Хол». Трейлер служил походной мастерской, где хранилось все необходимое кузнецу, который разъезжает по окрестным фермам и подковывает лошадей. В случае необходимости в трейлере можно было и переночевать. Сам катафалк, который дядя называл женским именем «Салли», он приобрел лет десять назад, когда одно из городских похоронных агентств решило обновить свой автопарк. С точки зрения дяди, разъезжать по округе на катафалке было отменной шуткой, а поскольку мне были хорошо известны некоторые обстоятельства его жизни, я не мог с ним не согласиться. Не будь у дяди чувства юмора, ему, пожалуй, пришлось бы туго.

Из приоткрытого заднего окна «Салли» торчала удочка, на конце которой болтался силиконовый воблер с ярко-красным кончиком. Сдвинув назад шляпу, дядя приподнял брови, одновременно сдвигая на кончик носа солнечные очки с поляризованными стеклами, и улыбнулся мне немного виноватой улыбкой. Потом он отстегнул ремень безопасности, вскрыл бутылочку шоколадного напитка, затолкал в рот целый «Мунпай»[13 - «Мунпай» – популярное печенье из вафель в шоколаде с начинкой из джема или суфле.] и отпил из бутылочки с такой жадностью, словно боялся, что у него вот-вот отнимут и то и другое. Глядя, как дядя уплетает сладости, я невольно покачал головой. Порой мне становилось совершенно непонятно, как такой человек смог вполне прилично воспитать такого типа, как я. Впрочем, я отлично помнил как.

Дядя тем временем совершенно снял очки, и они повисли у него на груди на засаленном кожаном шнурке.

– У тебя такой вид, словно за тобой собаки гнались, – сообщил он.

Должно быть, я действительно выглядел несколько, гм-м… взъерошенным.

Я подошел к машине и принялся сдирать с руки пластиковый идентификационный браслет, который на меня надели три дня назад. Примерно такие же дают пациентам в больнице. Когда на меня надевали эту штуку, я сказал, что она мне не нужна – я, мол, и так знаю, как меня зовут. Впрочем, если быть откровенным до конца, это не совсем так.

В этом-то и заключается моя главная проблема.

Я возился с пластиковым браслетом секунд десять, но мне так и не удалось его разорвать. Наконец я потянул изо всех сил – и снова безрезультатно. С тем же успехом я мог бы пытаться сломать стальные наручники.

Дядя покачал головой.

– Ты, как я погляжу, не сумел бы гвоздя забить, даже если бы на ручке молотка была приклеена подробная инструкция.

Дядя Уилли разговаривает на своем собственном языке. Короткие мысли, которые он изрекает, напоминают забавные афоризмы, но понятны они бывают подчас только ему самому. Тетя Лорна и я называем их «уиллиизмами». Впрочем, когда мы беремся за дело вдвоем, нам, как правило, удается разгадать, что дядя имел в виду.

На сей раз, однако, смысл его слов был вполне ясен, и я просунул руку в окошко катафалка.

– Ну, где твоя инструкция?

Дядя Уилли достал из заднего кармана свой складной «Барлоу» и протянул мне.

– Воду из реки лучше брать подальше от водопоя. И желательно – выше по течению…

Дядины «уиллиизмы» хороши краткостью и наглядностью. Там, где другому человеку потребовалась бы не одна сотня слов, дядя вполне обходился десятком. К примеру, последняя его реплика означала (по крайней мере, так я думал), что он предусмотрел подобную ситуацию и, зная, что моего ножа при мне не будет, позаботился о том, чтобы его собственный «Барлоу» оказался при нем. (Впрочем, дядя никогда с ним не расставался.) Выйдя из тюрьмы, я до некоторой степени и впрямь оказался в положении «голого человека на голой земле» – в зависимости от окружающих, или, в данном случае, от дяди Уилли, который, насколько мне было известно, никогда не поступал как большинство, то есть, в отличие от меня, старался задумываться о будущем. Но… к чему заводить речь о подобных банальностях, если с помощью пары слов о некоем воображаемом человеке, который пьет чистую и вкусную воду, взятую из реки на пару миль выше по течению из места, куда окрестные фермеры гоняют свои стада на водопой, можно заставить собеседника самому задуматься о том, как важно заранее просчитывать любую ситуацию?

Глядя вперед сквозь лобовое стекло, дядя сунул в рот зубочистку и задумчиво закончил свою мысль:

– …И тогда никто не застанет тебя со спущенными штанами.

Я покачал головой, открыл меньшее из двух лезвий и срезал с запястья тюремный браслет со своим именем.

– Лучше иметь и не нуждаться, чем нуждаться и не иметь, – вполголоса прокомментировал дядя, пряча «Барлоу» обратно в карман.

Я забрался в «Салли» и застегнул ремень безопасности.

– Очень уж некоторые любят похвастаться, – заметил я. – И своей предусмотрительностью, и кое-чем еще… А те, кто хвастается, становятся похожими на раздувшихся лягушек.

– Я не хвастаюсь.

– Тогда почему ты – ходячий вызов обществу?

Дядя двинул рычаг коробки передач, сделал погромче радио, по которому передавали «Свободную птицу» в интерпретации Вайноны Джадд, и кивнул в такт своим мыслям.

– Если ты сделал то, что сделал, это не вызов и не хвастовство. Ты, парень, многого не знаешь.

И это тоже было верно.

Мне было шесть лет (так, во всяком случае, мне говорили), когда государство определило меня на воспитание в семью Уильяма и Лорны Макфарленд. Это должно было стать – и стало – конечной остановкой в моих скитаниях по разным семьям и по разным приютам, однако, даже прожив с дядей Уилли двадцать два года, я никак не мог понять, за что наш городок так сильно его ненавидит. Не стану скрывать – все это время я очень старался узнать подробности, но не особенно преуспел.

За мгновение до того, как отъехать от тротуара и влиться в поток движущихся по улице машин, дядя Уилли неожиданно снова переключил передачу на нейтраль и, водрузив очки на кончик носа, сказал, как бы между прочим:

– Кстати, Томми вернулась…

У Вилли Нельсона[14 - Вилли Нельсон – американский композитор и певец, работающий в стиле кантри.] есть песня об ангеле, который подлетел слишком близко к Земле и повредил крыло. После этого он уже не мог летать и был обречен навсегда остаться на нашей планете, но нашелся добрый человек, который его подобрал и выходил. Увы, как только крыло у ангела зажило, он тотчас взмыл вверх и стал подниматься все выше, а человеку оставалось только смотреть ему вслед. И как только дядя Уилли произнес слова «Томми вернулась», мелодия песни сама собой зазвучала у меня в голове.

Дядя вооружился новой зубочисткой, запас которых всегда был воткнут в обивку над солнечным козырьком, и, сжав ее зубами, пристально посмотрел на меня. Я кивнул, стараясь спрятать взгляд.

– Когда?

Дядя сдвинул очки на переносицу и поправил зеркало заднего вида.

– Пару дней тому…

– А где она остановилась?