скачать книгу бесплатно
Два голоса, или поминовение
Владислав Броневский
Избранные произведения Владислава Броневского (1897—1962) – выдающегося польского поэта XX века. Большинство текстов впервые на русском языке.
Владислав Броневский
Два голоса, или Поминовение: Поэзия, проза
Долг, отданный сполна
Он был из тех, кого легче сломать, чем согнуть.
Леон Кручковский
Как у немногих, биография Владислава Броневского (1897—1962) единосущна его творчеству. «Рецидивист мечты», он был земным человеком, но жил поэзией. Верил в слово и знал: кто не поёт – тот гибнет. Знал людей и верил в них, а они доверяли ему, находя в нём себя. Верность и честь – нравственная основа жертвенной поэзии Броневского. За малейшую радость он благодарен жизни. Работает во имя её полноты и гармонии. Отечество для него – символ счастья, скорби и возрождения. Деревья – во всеоружии корней, ветвей и листьев – олицетворяют дух народа, к которому он принадлежит. Дерево – дом – дорога: триединая суть его мира, полного сердечной теплоты и заботы.
Этот невысокий тёмный блондин с поразительно синими глазами, широкоплечий осанистый гимнаст с пружинящей походкой и воинской выправкой был отличным пловцом, лыжником и велосипедистом. Любил бродить по горам, бражничать с друзьями и меряться силой. Был деятелен без суеты. В совершенстве владел техникой жизни. Говорил басом, вдумчиво, не спеша. Общительный, весёлый, остроумный человек. Глубокий и нежный. Облик его излучал мягкую, спокойную сосредоточенность и доброту. Хотя внутренне он существовал в непрерывном кипении эмоций.
Его легко было растрогать. Мастер художественной брани, он плакал от стихов. Умел импровизировать в слове, декламировал наизусть поэзию на разных языках. Был музыкален, подражал голосам птиц, пел народные песни. Иногда подходил к роялю сыграть Шопена. С детства усвоил материнский завет: помоги себе сам. Вкусил солдатчины, тюрьмы, изгнания, но это лишь закалило его. «Старыми друзьями» его были Андерсен, Сервантес и Ариосто; позднее пришли Словацкий, Шекспир, Достоевский, Аполлинер, Норвид, Есенин... С ними он восстанавливал себя, спасался от одиночества и скуки.
В четыре года Броневский потерял отца, в четырнадцать был впервые арестован. Многолетний фронтовой опыт отдалял его от большинства пишущих ровесников («я прожил смерть внутри себя»). Он был храбрым офицером лучшего полка и самым молодым капитаном польской армии. Прежде чем начал печататься, долго избавлялся от «романтико-милитаристской болтовни». Его поэтическая школа – переводы Блока: он мечтал создать «мир подобный, но иной». Из горнила войны вышел стойким борцом, презирающим смерть и знающим цену жизни. С мыслью (в унисон Виткевичу) о необходимости метафизически заряженного «нового и сильного» искусства.
Его поэзия – мерное дыхание пехотинца, воплощённое в строки («Мои стихи жёстки, как судьба, ритмичны, как солдатский шаг, бессодержательны, как жизнь»). «Пилигрим больных сновидений», Броневский фиксирует враждебную пульсацию страшной яви и бредит своей незнакомкой. Мечтает пасть к её ногам «на том берегу тоски». Позади – «слепая вечность», вокруг «глухонемая ночь». А в нём – ожидание чудесной встречи («есть только она... та, которой мы снимся»). И безысходная боль («по ту сторону радости ждут усталость и смерть»). Призрачна надежда, что отгремевшая война была «последней». Ещё миллионам бойцов не дождаться, когда же «они вернутся к своим любимым, а те повиснут у них на шеях».
Отвага и достоинство попраны неумолимостью гибели. Психологический конфликт с разделённым, вздыбленным страстями миром – источник лирического импульса «Ветряных мельниц» и «Дымов над городом». Выхода нет, и нет утешения: «лишь то, что утратил, – со мной навек». А в стране у руля «всё те же канальи»: свобода обернулась гнётом. Поэту тягостно в «тёмном круге», под «триумфальной аркой безумия». Он на стороне тех, кто обманут. Шляхетский радикализм органично переходит в коммунизм совести. Власти едва терпят его – строптивого ветерана с наградным парабеллумом, славящего рабочие стачки и Парижскую коммуну. «Тревога и песнь» выливаются в «последний крик» гнева.
Удар следует за ударом. Новая война отнимает родину, не сумевшую толком «примкнуть штыки». Полтора года за решёткой в «изменившейся» Советской России (в камере – чтоб не пропасть – он марширует и рычит строевые песни). Одиночество в «странствующей армии» Андерса и плач «на реках Вавилонских». Отчуждённость и ностальгия тех лет запечатлены в книге «Древо отчаяния». Дважды он пережил смерть жены Марии (была дарована горестная – ненадолго – встреча). Потом всё заслонила гибель дочери Анки – той, с которой так хотелось «вместе думать». Судьба истощила его утратами. Сбылось предвиденное когда-то: «Чёрная тень фонарщика исчезала за поворотом».
В приливе надежды поэт был рад возрождённой Польше. И взялся за благородное, но эстетически рискованное дело: воспеть расцветающий сад, новый дом, светлый путь – «стрелу правды» на «тетиве истории». Его – вернувшегося – завалили премиями и почестями, красили в казённые цвета. Однако он не годился на роль дежурного барда – не желал «фабриковать искусственные чувства». Соблюдал кодекс Рембо и Вийона. Поэтому отказался от высочайшего госзаказа («орла без короны я ещё могу вынести, но новый гимн – никогда»). «Министр ненужных дел» – только им он мог быть в любом правительстве (как и его друг Галчинский). Ночные звонки автора «ненаписанных стихов» вырывали друзей из сна – требовался срочный, хотя бы молчаливый, ответ-поддержка.
В энергичных строфах Броневского весомо каждое слово – прозрачное, но трезво-материальное. Он «космический реалист» – противник фразёрства и узости («Стихи не обязаны быть логичны, они должны быть прекрасны»). В простые и ясные строки, рождённые искренним чувством, вложен труд, вкус и мастерство. Стиль его узнаваем: волновая, упругая ритмика, акцентный метр внутри напевного стиха, крепкая «работа в рифме». Напряжённость переживания (ведь лирика – «чахотка души») и открытая плакатность, когда незачем иначе. Он поэт созидательного бунта «против бешенства». Поэтому ему удались классические переводы брехтовских зонгов.
Броневский – беспартийный мятежник – сообщает своё кредо прямо, но без доктринёрского ража – пресекая «софистерику, в которую впадают люди, ниспровергающие пролетарскую поэзию». Идее, однажды принятой в сердце, он верен навсегда – как верен своим товарищам. Утрата иллюзий укрепила основу его веры. Он вне идеологий – не отрекался от себя и не менял убеждений. Революцию понимал как «путь без конца», отделяя ошибки от идеи. Наравне с непреложной правдой жизни его интересовала даль времени, когда «будет единая раса, высшая – честные люди». Без зазнайства и праздного штукарства он служил родине, честно отдав ей «солдатский долг поэта».
Нет никакого «другого» Броневского кроме этого – прочного, как его фамилия (одобренная Маяковским). Он немыслим на торжище и в бронзовых шелках мавзолеев литературы. Своих сверстников-поэтов он назвал «поколением творческой воли», «авангардом ума и сердца». Сам он из той же породы. Вольный человек, Владислав Броневский презирал капитализм с его узаконенной подлостью и корыстью. Стихи его и теперь прорастают, как зёрна, бередят душу, словом побуждая к деянию. Когда-то он «у могил с родными именами» поклонился русской революции – «шапкой до земли, по-польски». Нам – прельщённым пустотой отказникам эпохи – пристало покаянно склониться перед ним.
Андрей Базилевский
Поэзия
• • •
Скользнула птица чёрной тенью
в квадрате солнечном окна.
И что же? Вновь простор весенний
и небо, где не видишь дна?..
А путь всё длится, жизнь всё длится.
Полжизни пронеслось, как день?..
Как миг... Промчалась с граем птица,
и по окну скользнула тень.
* * *
Мне не играли златые трубы,
Колокола не звонили вовсе.
Только ветер ругался грубо,
Проклиная тоску и осень.
Никто, прощаясь со мной, не плакал,
А кто-то встретит ещё не скоро.
Лишь глухо пёс завыл под забором
Да где-то ворон в лесу закаркал.
Тёмная ночка меня пригрела...
* * *
Кабы скрипочку мне дали —
кабы скрипку взял...
Эх, и песни б зазвучали,
под окошком юной крали
всю бы ночь играл.
Кабы мне коней четвёрку —
эх, поводья б взял...
К ней по лугу на вечорку,
да по полю, да под горку
я б коней помчал.
Кабы мне найти монету —
грош бы перепал...
Не бродил бы я по свету,
я бы розы да букеты
ей под ноги стлал.
Сердце по тебе всё плачет,
милая моя...
Слезы в мире мало значат,
ветер сдунет, дождик спрячет...
Плачь и ты, как я.
Революция
...Светятся красные окошки. Колёса машин,
приводные ремни,
турбины напряглись в какой-то роковой спешке.
Молоты в кузницах грохочут по раскалённому
железу.
Сыплются искры, вылетают на улицы, тонут в дыму,
плывут над
жалкими, грязными закоулками, падают на деревянные
бараки,
подыхают где-то в смердящих сточных канавах...
Бьют молоты. Слышно дыхание труда.
Голые фабричные трубы караулят, словно леса из
виселиц,
клубами дыма глумятся над грязью и нищетой.
Сыплются искры, вылетают на улицы...
Вот целый сноп вырвался из-под молота, опалил
меха,
продрался сквозь клубы пара и – свободный —
взлетел высоко в воздух...
Каждая искра стремится улететь как можно дальше,
она то ниже, то выше, разгорается и бледнеет:
всё дальше, всё шире их круг,
они затмили тусклый свет газовых фонарей,
бросая грозный отблеск на окна красных каменных
зданий.
Вспыхнули ещё раз и одна за другой погасли...
...И снова бьют молоты, дико рычат катушки, мелькают
приводные ремни, неистовствуют, безумствуют
колёса —
всё быстрей, всё страшней...
Стонет железо, сопротивляется, угрожает, шипит,
краснеет,
как кровь, и разливается – бледное, обессилевшее...
Взбесились зубастые машины!!.
У ног их ползает человек... – невольник...
И вот, словно в знак торжества над убожеством его,
из высоких труб поднимается надменный столб
черного дыма.
Дым клубится на месте, потом медленно расплывается
во все стороны, расползаясь над плоскими крышами
прямоугольников из красного кирпича, где навеки
замкнута
жизнь рабов. Заглядывает сквозь мутные стёкла
в низкие каморки, втискивается в щели дверей,
проникает через выбитые окна в тёмные потроха
бараков,
гнездится в грязных дворах, заглядывает в глаза детей,
копошащихся в сточных канавах, вгрызается им
в грудь,
душит, отравляет, убивает...
Иногда с полей долетает ветер, но ему не под силу
унести
этот дым из блеклых, затуманенных глаз ребёнка.
.................................................................
День и ночь грохочут машины.
Сыплются искры, вылетают на улицы...
Вот одна искра выпала из снопа: не гаснет,
не бледнеет,
падает всё ниже, плывёт над широкой, тёмной
улицей —
прямо, далеко...
На улице никого.
Тишина...
Искра плывёт и не гаснет.
За ней тянется полоса красного света, расслаивается
на тонкие
кровавые нити, нависает над окнами, светится.
Всё светлее везде... Красный отблеск...
Взорвалась красная искра, полыхнуло пламя во всех
закоулках.
Зарумянившиеся стёкла хитро поблескивают зрачками.
На улице пусто...
Всё тихо...
...................................................................
Почему умолкли молоты в кузницах, замерли катушки
на прядильных машинах? Почему бессильно обвисли
приводные
ремни, а маховики остановили своё вечное движение...
Заснули фабрики, зажмурив багровые зенки как
дикие звери.
Уже не валит дым из высоких труб, погас жар под
котлами,
а красные искры всё летят и летят...
Удивлённо и угрожающе заскрежетали напоследок
зубчатые
колёса машины, когда последний раб выбежал
на улицу...
Летят красные искры...
.....................................................................
Они идут!
Они выбрались из тёмных, смрадных нор,
захлопнули стальные ворота фабрик, забыли о грязных,
затуманенных слезами нищеты окошках своих
подвалов...
быстрым шагом вышли на красные улицы.
Они идут!
Грохочет каменная мостовая.
Они залили все площади, улицы, переулки – их всё
больше,
всё шире они разливаются по предместьям,
их уже не остановят стены из красного кирпича.
Клокочет, растёт толпа, колышется масса голов,
и слышен гневный гул, словно скрежещут, спадая,
оковы,
