скачать книгу бесплатно
Иди и умри
Вячеслав Юрьевич Денисов
Судья Струге
Очередной сложный и затяжной процесс судьи Струге подходил к концу. Любой юрист, хоть единожды участвовавший в процессе по уголовному делу, знает, что означает фраза «подходит к концу». Это тот момент, когда судья удаляется в совещательную комнату, отключает телефоны, изолирует себя от возможных встреч и разговоров, усаживается за стол и еще раз оценивает результаты, полученные на судебном следствии. Решение созревает постепенно, оно не возникает из ниоткуда. День за днем, выслушивая десятки свидетелей, специалистов и экспертов, судья по кирпичику строит постамент, на котором впоследствии будет установлен памятник человеческой вине…
Вячеслав Денисов
Иди и умри
Герои, персонажи и события в повести вымышлены. Совпадения с реальными лицами случайны.
Предисловие
Очередной сложный и затяжной процесс судьи Струге подходил к концу. Любой юрист, хоть единожды участвовавший в процессе по уголовному делу, знает, что означает фраза «подходит к концу». Это тот момент, когда судья удаляется в совещательную комнату, отключает телефоны, изолирует себя от возможных встреч и разговоров, усаживается за стол и еще раз оценивает результаты, полученные на судебном следствии. Решение созревает постепенно, оно не возникает из ниоткуда. День за днем, выслушивая десятки свидетелей, специалистов и экспертов, судья по кирпичику строит постамент, на котором впоследствие будет установлен памятник человеческой вине.
Ошибки быть не должно. Советы излишни, указания нетерпимы, судья один на один со своей совестью. И теперь весь этот многомесячный титанический труд должен закончиться применением правил банальной арифметики. Есть база, указанная в законе, санкции статей ограничивают судью лишь в одном – не вычесть столько, чтобы было менее нижнего уровня, и не прибавить, чтобы не проломить потолок. По каждому конкретному случаю совесть судьи укладывется в рамки соответствующей статьи, в период чисел от минимума до максимума.
Возможно ли перешагнуть эти рамки, если нельзя сделать менее, чем оправдать, и более, чем лишить человека жизни?
Возможно. Достаточно лишь обратить вину в безвинность, а невиновность в преступление.
Труднее убедить себя. Укрыться в совещательной комнате все равно невозможно. О вине человека, доставляемого в суд, известно всем. Другое дело, каким взглядом посмотрит на эту проблему человек в мантии. Человек в мантии – он такой же человек, как и тот, что без судейских регалий. Его можно купить, можно поставить в условия, неприемлемые для проживания этого конкретного судьи. Можно, в конце концов, запугать.
Как пугают в темных комнатах детей. Взрослые любят играть в детей, и в этих детских забавах они иногда даже превосходят еще не состоявшиеся свои прообразы. У малышей все заканчивается плачем, у бестолковых взрослых шоком. Иногда смертью. Все зависит от должностных возможностей того, кого необходимо напугать.
В Тернове как-то раз напугали директора Центрального рынка. Чего было разрешать везти себя в больницу с сердечным приступом и потом умирать? Ну, забрали сына, маленького придурка. Так ему всего пять месяцев! Можно такого напугать? Чем, козой? Да он сам кого хочешь напугает, эта машина по производству какашек! Нет, нужно было падать замертво и потом не приходить в сознание…
Сверток с загадившим всех за трое суток клопом подбросили к роддому с пояснениями (иначе менты искать будут, пока не найдут). А нужно-то было всего лишь дом на берегу Терновки за долги переписать и машину пацанам правильным отдать. Не их, в смысле, машину, не пацанов, а директора рынка. Всего-то. Нет, нужно было с инфарктом падать! Ни себе, ни людям.
Если же судей, напуганных в Тернове, вспомнить, то на память сразу приходит, во-первых, судья Волков из Кировского и Качалкина из Советского. Первого напугала братва.
Не суди, говорит братва, и не судим будешь. Тот поверил. И, наслушавшись перед объявлением приговора шелеста волн на Кипре, взял да и оправдал убийцу. Не найдено-де объективных доказательств, указывающих на то, что это именно подсудимый Листвяков задавил женщину «Газелью». А то, что его через пять минут после происшествия, пьяного, менты и вытащили, так это по недоразумению. Он шел, шел, смотрит – «Газель» стоит. Его «Газель», угнанная. Сел в нее и уснул с устатка. А то, что под задними колесами баба мертвая лежала, так это не его вина. Не он давил в беспамятстве, врут восемнадцать свидетелей на остановке. Ментам лень настоящего гада искать, потому проще на первого попавшегося пакость повесить. Листвяков – хороший человек, у него две грамоты еще с техникума, справка, что больной, и свидетельство о рождении, где в графе «Отец» полные данные одного авторитетного человека из Тернова. Ну, не найдено доказательств, хоть умри.
Одним словом, напугали. Отлежался Волков на песке, объявил приговор, а сейчас ходит, горем убитый, и каждый раз, встречая на улице родственников женщины той, задавленной, на другую сторону перебегает. Плюют, сволочи, прямо в лицо! Три раза уже плюнули! Не соображают в юриспруденции ни бельма, яростью пышут и негодованием несправедливым. А как объяснить? Если каждому объяснять…
А Качалкина, та сама себя напугала. Есть такой фильм, где главный герой, объясняя главврачу психбольницы состояние больного, говорит святые слова:
– Это очень тяжелый форма заболеваний. Белая горячка. Просто надо спасать человек, честное слово.
Лидии Никаноровне как раз год назад стукнуло шестьдесят с небольшим, и в силу возрастных проблем, отягощенных патологиями и, по всей видимости, дурной наследственностью, ей показалось, что одна из судей, в два раза младше ее и всего два года отработавшая судьей, метит на ее место. Ну, еще кой-какие мелочи: баба та красивая, семья у нее на зависть, волосы в фиолетовые тона никогда не красит, чтобы редкими не казались, не прогибается, на праздники не ходит – в семью торопится. Иначе говоря – все доказательства устремлений налицо.
Потому напугалась Качалкина. И понесло Лидию Никаноровну. То председателю квалификационной коллегии позвонит, грязь на молодую судью сольет, то до самого Игоря Матвеевича Лукина дозвонится… До председателя областного суда. Общий язык с обоими Лидия Никаноровна находила легко, потому что одному в этом году шестьдесят семь исполнилось, второму шестьдесят четыре, и все они из одной команды были, из Лукина. Иначе как бы Лидия Никаноровна в председатели суда попала? Это ни одному человеку в городе даже в голову прийти бы не могло – Лидию Никаноровну в председатели определить. С ее-то прической да мастерским владением ненормативной лексикой…
Вот такой маленький этюд кризиса судебной системы в эпоху реформ в одном, отдельно взятом областном суде.
Словом, тяжело было молодой судье. Не утвердили ее на пожизненный срок в должности судьи. А Качалкина еще до сих пор в Советском суде. О душе бы ей подумать, чтобы после ее ухода очередь из желающих поплевать к могиле не выстроилась, ан нет. Сердце рвется, седалище над креслом дымится. Струге недавно сказали, что Лидия Никаноровна опять опасность почуяла. Есть там судья такой, Гарин. Тоже на праздники не ходит, тоже из молодых…
Одним словом, пугают людей разными способами и по различным причинам. Струге Антона Павловича за десять лет судейства в Центральном суде пугали раз шесть или семь. Последний пришелся на начало октября 2003 года. Как раз после двух месяцев рассмотрения одного из уголовных дел по обвинению некоего Коровякова в изнасиловании некоей Шарагиной. Впрочем, для начала искусили взяткой. Неудачно, правда.
Пришли в часы приема, в четверг, двое в штатском и сказали:
– Коровякова бы от уголовного преследования освободить. Ну, сунул пару раз, подумаешь. Сучка не захочет, кобель не вскочит.
Если верить обвинительному заключению следователя прокуратуры, то выходило, что кобель вскочил как раз в тот момент, когда сучка не хотела, поэтому Струге отправил обоих ходоков вместе с банковской упаковкой долларовых купюр туда, откуда они появились.
В третий раз те же двое пришли в следующий четверг, потому что в последующую за прошлым четвергом пятницу, то есть неприемный день, он их не принял. По всей видимости, парламентеры не до конца поняли причину отказа, потому что на этот раз они принесли не одну, а две упаковки. И, будучи уверенными в своей правоте, так расслабились, что даже достали тонкие сигары, предложив выкурить трубку мира и Антону.
Антон Павлович (как они его до этого называли) поступил, на их взгляд, не по-человечески – вызвал приставов. И двое лысых накачанных молодых людей с лейтенантскими погонами сбросили парламентеров с лестницы. Сбивая друг друга, они слетели с высокого крыльца Центрального суда и врезались галстуками в прокисший газон. Видевший эту картину их водитель в «Мерседесе» только присвистнул.
И тогда стали пугать. Позвонят домой среди ночи и говорят:
– Ты помнишь, как двое солидных людей были незаконно оскорблены?
– Помню, – посматривая на часы, отвечал Струге. – Ты один из них, я по голосу узнал.
– Так вот, мы готовы забыть это оскорбление, если Коровяков будет оправдан. Ну, как?
– Я не готов к ответу, – раздирая зевотой рот, оправдывался Антон Павлович. – Мы еще не дошли до прений.
– Послушай, подонок (так они называли Струге теперь), когда вы дойдете до своих прений, будет поздно. Твоя голова улетит, как мяч из рук Бартеза.
Утром Струге попросил оперов из Центрального РУВД разыскать страшилку, дав подсказку, что он может находиться в кругах, приближенных к околофутбольным, на стадионе «Океан».
Через неделю Струге просыпался от звонка уже нового просителя.
– Струге, это вы?
– Я.
– Что насчет Коровякова? Не терпится решение узнать.
– Приговор, ориентировочно, в ноябре будет, – глотая на всякий случай димедрол, советовал Антон Павлович, – приходите. Напомните, кто вы и откуда, я велю запустить в зал.
– Один уже напомнил. Вчера только из травмотологии вышел. Горит желанием зарезать. Струге, вы и мы – умные люди. Неужели мы не сможем договориться?
– Давайте попробуем. А с кем?
После последнего слова Коровякова позвонили в последний раз и спросили, знает ли Струге, что произойдет с уважаемым и авторитетным человеком Коровяковым, если он попадет на зону с такой статьей. В рамки рассматриваемого уголовного дела это не укладывалось, о чем Струге без обиняков и сообщил. Тогда у него поинтересовались, стоит ли невинность Шарагиной жизни Антона Павловича, и тот ответил, что для решения подобных вопросов нечего с наглой харей лезть через толпу. Следует зайти за угол Центрального суда и занять очередь.
Больше Струге не беспокоили.
Но на хорошего человека жути никогда не жалко, и в начале ноября Антона Павловича ждала новая напасть.
Глава 1
Суд – это то место, где тайное становится общедоступным. Даже если это закрытое заседание, уже вечером журналисты всех местных каналов сообщат, что говорил на закрытом от прессы заседании подсудимый, на чем настаивал потерпевший и каким образом получилось так, что упрямство обвинения оказалось для суда более обоснованным, нежели ловкость защиты. Закон Ломоносова о том, что если где-то что-то исчезнет, то впоследствии обязательно где-то появится, в суде действует безаппеляционно.
Не успела секретарь судебного заседания судьи Струге, Алиса, зайти к нему в кабинет и сказать: «Вам письмо из канцелярии передали», – как на столе Антона Павловича запиликал телефон.
– Антон Павлович, если такое дело, то нужно писать заявление в ГУВД и получать на руки пистолет, – раздался в трубке знакомый голос.
– Какой пистолет? – опешил Струге.
– По закону мы имеем на это право, – уверенно настаивал на своем судья Левенец.
– На что? – окончательно растерялся судья, бросая взгляд на дверь – вошла Алиса.
– Антон Павлович, вам письмо из канцелярии передали, – сказала она, протягивая ему лист бумаги, пришпиленный к конверту скрепкой.
– В общем, – прозвучало в трубке, прежде чем в ней зачастили короткие гудки, – я советую.
Приняв конверт, Струге вновь потянулся к телефону.
– Антон Павлович, раз подонок не угомонился, нужно брать охрану, – ничуть не сомневаясь в своей правоте, заявил судья Каретников – сосед по кабинету с противоположной от Левенца стороны.
– Я подумаю, – не желая более выглядеть идиотом, сообщил Антон Павлович и повесил трубку. – Что происходит, Алиса?
Та кивнула на конверт, но очередной попытке разобрать каракули на развернутом тетрадном листке в клетку помешал все тот же телефон.
– Знаете что, Антон Павлович… – словно раздумывая, каким еще образом огорошить Струге, протянул председатель Центрального суда Николаев. – Зайдите лучше ко мне. Шутки в сторону.
Прежде чем подняться и последовать последнему, самому понятному из всех прозвучавших советов, Струге еще раз посмотрел на секретаря и разгладил на столе помятый лист.
– Алиса, у вас такое выражение на лице, словно вы уже трижды прочитали этот документ, но ничего не поняли.
– Почему же, – скромно потупила взор девушка. – Тут все предельно ясно.
Струге отбросил в сторону ручку, которую до сих пор не выпускал из руки, и воткнул взор в текст. Кажется, письмо, адресованное ему, он прочитал в суде последним.
«Здравствуйте, Антон Павлович» – так оно начиналось.
«Пишу вам оттуда, откуда вы знаете. Из колонии строгого режима в городе Табулге. Не можете не знать, потому что сами меня сюда и определяли. В 1995 году. Фамилию повторять не буду, она на конверте указана, скажу только, что скоро мне выходить».
Струге дотянулся до кружки с чаем и сделал большой глоток – чай остыл.
«Выходить мне очень скоро, ровно через три дня и два часа, поэтому очень скоро наступит день, когда я выйду».
Антон Павлович заставил себя сосредоточиться и, не дойдя до конца, прочитал написанное еще дважды. Возможно, это не симптомы абстинентного синдрома у автора, и читать следовало между строк. Но, сколько Струге ни вчитывался, всякий раз выходило, что житель колонии под Табулгой имеет в виду именно то, что пишет. Он скоро освободится. Не обнаружив подтекста, Антон Павлович продолжил изучать документ.
«Вы помните, Антон Павлович, за что меня посадили? Быть не может, чтобы не помнили, поэтому я не стану унижаться и говорить о том, что я тут ни при чем. Скажу лишь, что эту Качалкину топором я не убивал. Зарубил кто-то другой, а посадили вы меня, хотя я тут совершенно ни при чем».
– Что ты встала надо мною, Алиса? – поднял Антон взгляд. – Ты Горбунцову повестку отправила?
– Нет еще. – У девушки был взгляд, словно она боялась пропустить момент инсульта у своего судьи.
– Так иди, отправь. И не мешай, я и без тебя ничего понять не могу…
«Помните, я вам говорил, что был выпимши и ничего не помню? А вы мне ответили, что это не алиби, и впаяли восемь лет. А я помню. Я, конечно, не писатель и романов писать не научен, но отношение к вам выражу лучше Пушкина. Адвокат оказался бараном, прокурор свиньей, свидетели крысами, и после оглашения приговора я убедился, что от этого скотного двора вы ушли не очень далеко».
Потревожил телефон, и Антон был вынужден отвлечься.
– Антон Павлович, вы идете? – очевидно, предполагая, что Струге прихватил телефон с собой, спросил Николаев.
– Сейчас, сейчас, – успокоил его Антон. – Дочитать нужно. Вы же по поводу письма меня вызываете?
– Конечно! – взорвался Виктор Аркадьевич. – А вы что, еще не прочли?
– Ну так пока очередь дойдет…
«За эти восемь лет без трех дней и двух часов я заработал туберкулез, посадил печень и отморозил почки. А на этапе меня каждый день бил конвой, и я вас спрашиваю – стоилили (зачеркнуто) стои лили (зачеркнуто) стоили ли мои мучения одной ошибки судьи? И вот теперь я, Антон Павлович, думаю, что у вас отбить первым. Почки или печень. Но я не такой садист, как вы, восемь лет мучить не стану. Поэтому обойдусь тем, что зарублю вас топором. Я как раз за это отсидел, так что все будет по закону. С уважением, осужденный Кургузов».
– Понятно, – выдавил Струге и поднялся из-за стола. – Алиса, будут искать – я у Николаева.
В коридоре Струге встретила мировой судья Маминова и, задержав его за рукав, шепотом сообщила, что в том случае, если Антон Павлович не станет возражать, она может позвонить своему брату в Табулгу (заместителю начальника оперативного отдела колонии), чтобы Кургузову перебили еще и ноги. Антон отказался и вошел в приемную.
– Что вы обо всем этом думаете? – ни секунды не медля, поинтересовался председатель.
– Я думаю следующее, – вздохнул Струге. – Две недели назад в нашей поликлинике не знали, что у меня сменился домашний адрес и, поскольку я не появлялся, отправили результаты моих анализов в суд. И сейчас подсчитываю, кто из судей в этот момент находился в отпуске и может не знать, что у меня панкреатит.
Виктор Аркадьевич поморщился.
– Да кому какое дело до вашей поджелудочной железы? Вот безопасность головы вашей – это наша общая забота. Кто такой Кургузов?
Антон присел на предложенный стул и устало улыбнулся.
– На нашей территории есть микрорайон, именуемый Шестым, но всем он известен как Нахаловка, – убедившись в том, что для Николаева это не новость, он продолжил: – Проживает там, как вам известно, группа лиц, не приспособленная к нормальной человеческой жизни в условиях демократических преобразований. Это потомки тех, кто для строительства Тернова был пригнан из европейской части страны в кандалах.
Закончив экскурс в историю и демографию, Антон развел руки в стороны:
– Предки Кургузова были пригнаны первыми.
Раздосадованный Николаев снял с носа очки и стал тыкать ими Струге в руку, как электрошоком.
– Вы, Струге, дошутитесь, дошутитесь! Мне любопытно, что вы будете делать, когда через три дня и два часа… Уже конечно, меньше! – так вот, что делать будете?
Антон отвел пораженную руку в сторону и опустил под стол.
– Виктор Аркадьевич, Кургузов – сорокалетний отморозок, ростом чуть более полутора метров в прыжке и весом около пятидесяти килограммов. Плюс ко всему он еще и картавит. «Подсудимый Куггузов» – как он себя называет. Если исходить из содержания написанного им письма, то сейчас ему еще хуже. Как вы думаете, что я буду делать, если увижу его на улице с топором в руке? Я благодарю вас за заботу, но не вижу смысла придавать этому письму значение вселенского масштаба.
– А я вижу. – Было видно, что Николаев возражает не по причине врожденного упрямства. – И считаю, что нужно предпринять соответствующие заявлению меры. Данное письмо не что иное, как угроза жизни судье, и вы меня простите великодушно, Антон Павлович…
Струге, склонив голову набок, стал готовиться к неожиданному.
– … но я приставляю к вам охрану из числа сотрудников милиции.
– Зачем?
– Затем, – тихо возразил председатель, и это уже было похоже на некие врожденные качества.
