banner banner banner
Седьмое небо
Седьмое небо
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Седьмое небо

скачать книгу бесплатно

Седьмое небо
Дикий Носок

В этом мире все буквально: куры не клюют денег, рука моет руку, коты сидят по мешкам, а смешинки попадают в рот (и, как водится, совсем некстати). А данное слово удержать по силам не каждому. Та еще тяжесть! Того и гляди руки оторвет.

Содержит нецензурную брань.

Дикий Носок

Седьмое небо

Глава 1.

Латать небо приходилось постоянно. Юркие ласточки шныряли туда-сюда, ежедневно проделывая своими стремительными телами в нем десятки новых дыр. Большинство прорех до конца светлого времени суток затягивались сами. Но те, чьи края никак не могли сойтись, приходилось зашивать.

Обычно дед Богдан занимался этим на вечерней зорьке, не оставляя решета в небе до утра. Подставлял стремянку, вдевал в тонкую костяную иглу длиной с палец взрослого человека толстую крученую шерстяную нить и принимался за дело. Если оставить прорехи незашитыми, то за ночь с неба натечет столько воды, что землю во дворе развезет в жидкую бурую грязь, а в саду образуется болото с лягушками.

От лягушек этих не было спасения. Стоило только где в лощинке застояться воде, как они появлялись во множестве будто из-под земли и оккупировали водоем. Да и пусть бы себе жили. Беда была в том, что лягушки любили петь. Концерты их начинались обычно как раз на вечерней зорьке и продолжали, покуда не начинал таять в солнечных лучах утренний туман. И спасения от них не было никакого.

Отчасти поэтому и совершал дед свой ежевечерний обход территории со стремянкой наперевес. Иван, неуклюже ковыляя, старался не отставать, волоча на плече моток толстых ниток. На стремянку, по малолетству, дед его не пускал.

Богдан гордился тем, что над их невеликими владениями небо было голубым и ясным. Дым от очага, на котором готовилась еда, коптил его совсем немного, и за ночь успевал бесследно раствориться в темноте, а утром небо снова сияло. Совсем другим было оно над заводиком за рекой. Там стояли вечные сумерки. Заводские трубы выбрасывали столько едкого черного дыма, что небу и века не хватило бы, чтобы очиститься. Зато ласточки там, впрочем, как и прочие птицы, не жили и не дырявили небесный свод как ни попадя.

Завод производил Слова. В отношениях между людьми без надежного Слова никак нельзя. Дает, например, пропойца родственникам обещание завязать. И в знак серьезности намерений слово дает верное, твердое, чугунной чушкой скрепленное. Ставится та чушка посреди двора, дабы всякий знал и видел его нерушимость.

Вот эти то Слова завод и производил: и стальные, несгибаемые для людей военных, и гранитные для сделок торговых, и беломраморные в знак брачных союзов. Ну тех, что по любви заключаются, а не по сговору. Последние и так прочны, ибо разумны и обдуманны, а также обеим сторонам выгодны. Были слова и попроще, и подешевле – из соломы плетенные или из мягкой липы резаные. Ну это так, баловство. Для обещания мамке штанов новых не рвать или молока ледяного из подпола не пить.

Когда данное слово торчит у всех на виду и каждый день глаза мозолит, забыть о нем непросто, а не исполнить – совестно и перед людьми стыдно. На то и расчет. Правда некоторые ловкачи разбрасываются словами направо и налево. У таких и двор, и дом бывают завалены булыжниками несдержанных обещаний и нарушенных уговоров. А другие хитрецы нарочно забрасывают слова подалее в крапиву или закидывают кучей мусора и поливают грязью.

С глаз долой, из сердца вон.

У деда с Иваном во дворе дома тоже стояло слово – чугунное, неподъемное, то, которое дед дал родителям мальчика – внука вырастить, выучить и в люди вывести.

А выводить в люди было непросто, ох как непросто. Такое путешествие было не каждому по силам. Да и хозяйство на кого оставить? Да и дорого. И опасности, опять же, подстерегают на каждом шагу. Выводить и вывозить подросших детей в люди могли лишь родители состоятельные, властью облеченные и решительные. Ибо что, как не деньги и общественное положение могут облегчить длительное путешествие?

О данном дедом Богданом слове Иван начал задумываться лет с 10-ти. Сначала путешествие представлялось ему предприятием столь увлекательным, что дух захватывало. Сейчас, в 16-ть сердце его по-прежнему замирало от восторга при мысли о выходе в люди. Но появились и другие мысли. Как, например, быть с ласточками? Без присмотра они вмиг продырявят все небо, и то, прохудившееся, зальет дождем и дом, и сад, и все вокруг.

А яблоневый сад на кого оставить? Яблони без заботы одичают и разбегутся. Ищи их потом по лесам и полям. А найдешь – еще домой заманить надо ласковыми обещаниями. Сколько слов деревянных, резных дать придется, страшно подумать. Дикие яблони – они несговорчивые.

Да и дедушка стар уже. И денег у них особых нет. Значит идти придется пешком. Сдюжит ли? Иван уж и рад был бы отказаться от путешествия вовсе. Но его слово ничего не решало. Дадено оно было не им и не ему. А, следовательно, оставалось только подчиниться. Дед же уже готовился к дальней дороге вовсю.

Перво-наперво, смазал лыжи.

Толстые, легкие пробковые лыжи в форме кругов диаметром по полметра были вещью, в хозяйстве совершенно незаменимой. Нацепив такие на ноги, можно было свободно разгуливать по воде аки посуху: выгнать хворостиной с пруда загулявших гусей и уток, нарвать лотосов на салат, перейти небыструю задумчивую речушку во время путешествия. С мостами то в государстве было негусто. Да за переход по каждому надо платить. А лыжи, они у каждого имеются. Конечно, большой груз, торговый, скажем, на лыжах через реку не перенесешь. А дорожный мешок – запросто.

Лыжи бывали разного диаметра. Зависело это от веса хозяина. Человека чересчур дородного никакие лыжи выдержать не могли. Но коли человек дородный, значит ест досыта, значит не бедный. У такого всегда найдется монетка заплатить за переход через мост или лодку нанять. Дети и вовсе бегали на лыжах размером с суповую тарелку.

Конечно, чтобы ходить по воде на лыжах, требовалась сноровка. Умение, как и в любом другом деле, вырабатывалось с практикой.

Пробка, из которой мастерили лыжи, и сама была плавучей и не топкой. Но для пущего эффекта лыжи смазывали толстым слоем бараньего жира. Тот застывал, забивая собой все щелочки, не давая воде ни единого шанса задержаться.

Дед топил баранье сало во дворе над костром и любовно водил кисточкой по дискам лыж. Они были старыми, пробка потемнела от времени и местами даже начала крошиться. Кожаные ремешки, в которые надлежало совать ноги, истрепались, но были еще достаточно прочны. Менять их дед не стал.

Во-вторых, дед намылился.

Он выкатил из сарая большую бочку, подставил ее под свежую небесную прореху, подождал, пока та наполнилась чистой дождевой водой, и залез внутрь. Довольно ухая и отфыркиваясь, он мылил уши, шею и руки, тер щеки и седую макушку. Намывшись до блеска, дед замотался в мохнатую простыню и загнал в бочку внука.

«Ну вот,» – удовлетворенно заметил дед. – «Теперь раздобудем деньжат и в путь.»

«Где же мы их достанем, дед?»

«Где-где? На седьмом небе,» – загадочно заявил дед. –«Волоки стремянку в сад и ставь ровно над розовым кустом.»

Богдан вооружился большим ножом и, кряхтя, полез по ступеням вверх. Странно было наблюдать, как дед, обычно ворчливо латающий прорехи, с силой вонзил нож в небесный свод и с треском прорезал здоровенную дыру. Оттуда тотчас хлынула вода. Не обращая на нее внимания, дед лег животом на край неба и ящеркой заполз внутрь. Небесный свод прогнулся, но выдержал. Дед же, высунувшись из дыры, уже втягивал наверх стремянку.

«Жди тут. Я скоро,» – велел он внуку.

Иван послушно ждал. И довольно долго.

Небо только на вид сплошная пухлость, мягкость и невесомость. А на самом деле материя довольно плотная. Шутка ли такую тяжесть на себе держать: Луна, Солнце, звезды, воды небесной немеряно, льдинок и снежинок насыпано.

Дед Богдан установил стремянку и сделал прореху на втором небе. Оттуда сухим горохом забарабанили градины. Едва добравшись до земли, они тут же таяли. Третье небо посыпало плечи Богдана снегом, припорошив и розовый куст. С четвертого неба дунуло таким холодным ветром, что куст пригнуло к земле. Алые лепестки разлетелись во все стороны. Пятое так ослепительно полыхнуло многоцветьем радуги, что Богдан зажмурился. На шестом небе среди непроглядного мрака приглушенно сияла Луна и таинственно мерцала россыпь звезд.

Дед пошарил рукой вокруг сделанной прорехи, нащупал небольшую деревянную шкатулку, тщательно перевязанную веревкой, и сунул ее за пазуху.

Спуск на землю занял у него еще больше времени. Ведь надо было залатать каждую из прорезанных дыр. Иначе содержимое небес перепутается, перемешается и начнется такая круговерть, что вовек не расхлебаешь. Ветер раскидает как попало звезды, и звездочеты, глядя в свои подзорные трубы, уже не найдут их на положенных местах. Радугу припорошит снегом, и она вовсе станет не видна. Луна попадет под дождь, размокнет и растает, как кусок сливочного масла на сковороде.

В шкатулке оказались монеты, не много, но и не мало. Были они новенькие, блестящие, будто вчера отчеканенные.

«Ты хранил деньги на небе?» – изумился Иван.

«А что? Лучше места не найти,» – пояснил дед. – «Кто туда полезет кроме нас? А если и полезет, то сразу дождь, снег или град посыпятся. Я и догадаюсь.»

«А почему на шестом небе, а не на седьмом?» – не унимался внук.

«Ну ты придумал! На седьмом небе солнышко страсть как печет. Монеты расплавились бы, а я ослепнуть мог, а то и вовсе обуглиться. Солнышко – оно ведь знаешь, как сияет. Недаром на седьмом небе обретается. Иначе всю траву попалило бы и реки высушило.»

«Люди говорят, на седьмом небе еще удача обретается и, если повезет, можно схватить ее за хвост. А еще молвят, крохи ее иногда на землю падают, когда в небесах значительные прорехи случаются. Но брешут, наверное. Какая она из себя удача эта? Как на седьмом небе обретаться может?»

Дед любовно пересчитал монеты, пересыпал их в кошель, сунул тот за пазуху и удовлетворенно заметил: «Теперь можно и в путь.»

Глава 2.

Ехать дед наотрез отказался.

«Я же тебя в люди вывести должен, а не вывезти. А значит, пешком пойдем, пока ноги держат. А потом поглядим. Едучи разве людей узнаешь, да мир повидаешь? Ехать – только столбы на обочинах считать. Ничего не увидишь, а увидишь – не поймешь,» – подытожил он.

Кошель на кожаной тесемке дед Богдан повесил себе на шею и упрятал за пазуху. Закинул за спину заплечный мешок с провизией и скомандовал внуку: «Ну, присядем на дорожку.»

Иван послушно опустился в пыль. Садиться, как известно, следовало именно на ту дорогу, по которой собираешься идти. Да не на обочину, в зеленую травку, а по самому центру, не жалея чистоты штанов. Поэтому в дождь в путь обычно не пускались. Кому охота плюхаться задом в лужу, а потом путешествовать с мокрыми штанами? Пыль же можно просто стряхнуть.

Несмотря на охватившее его воодушевление и радостное предвкушение, Иван нет-нет, да и оглядывался назад, на старый семейный дом, окруженный яблоневым садом. Какое-то щемящее чувство потери на миг охватило его, когда печная труба скрылась за пригорком. Но тут же отпустило. Парень забыл и дом, и сад, и почти прирученного им стрелянного воробья. Воробей отличался редкой шустростью даже среди своих собратьев. Потому, наверное, сколько в него не стреляли мальчишки из рогаток, ни разу не попали. Легко и радостно было шагать по дорожке, огибающей дома и сады соседей., вьющейся по берегу речушки, упрямо взбирающейся на пригорки, с которых вся округа была как на ладони.

К полудню путники подустали и сделали привал на заросшем ивами берегу живописного пруда. Из воды тут же высунулись любопытные морды местных карпов. Уяснив, что прибывшие рыбу ловить вовсе не намерены, карпы с облегчением булькнули, блеснули серебристыми спинками и ушли на дно.

Благодать вокруг стояла неимоверная, как в душе после баньки. Утомленные полуденным зноем молчали птицы, скользили над водой неосторожные стрекозы, зеленая травка в густой тени была мягкой и шелковистой. Комариное облако взлетело с прибрежной растительности и спикировало на путников. Иван к тому времени уже посапывал, а деда Богдана обстановка настроила на поэтический лад. Ведь чем старше ты становишься, тем больше начинаешь ценить такие прекрасные моменты. Кто знает, может быть до конца своей жизни такого больше не испытаешь. В голову сами собой пришли стихотворные строки, что зубрил он, еще будучи школяром. Тогда они никак не хотели запоминаться, а сейчас, гляди-ка, сами собой в голове сложились:

Ох, лето красное! любил бы я тебя,

Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи.

Стоило только Богдану эти строки произнести, как из безмятежного пруда с горестным воплем, всполошившим птиц и разбудившим Ивана, вынырнул человек.

Мелкие, тугие кудряшки, украшавшие его голову, колыхнулись львиной гривой. Человек потряс головой точно собака, отчего брызги полетели во все стороны, и начал выбираться из воды. Пруд был мелковат, и незнакомец, по большей части, шел по дну пешком.

«Ну сколько можно? Да когда же это кончится?» – гневно возопил он. – «Будет мне когда-нибудь покой? Я Вас спрашиваю?» – обратился он к разом онемевшему деду и, не дожидаясь ответа, продолжил: «Я нашел самый тихий, темный и нехоженый людьми уголок в государстве. Уж тут то, мыслил я, никто не потревожит мой покой. Но нет, даже здесь, в этой тишине и благолепии, находятся так называемые ценители прекрасного.» Последние слова были произнесены с ненавистью и издевкой.

«Упокоиться, в смысле утопиться?» – неуверенно поинтересовался Иван. – «Зачем? Вы же умрете?»

«В этом и смысл!» – вскричал странный человек.

Тут, наконец, отмер дед Богдан и толкнул внука локтем в бок: «Это же он – Бессмертный классик. Разве ты не узнал? Его портреты в каждой книжке.»

Парень присмотрелся. И правда, человек удивительно походил на портреты поэта в книгах: непокорная грива волос, гордый взгляд, устремленный вдаль, нелепые, по старинной моде, бакенбарды. Гневно раздувающихся ноздрей и горестных воплей портреты не передавали.

«Не может быть,» – недоверчиво возразил Иван. – «Вы же уже давно, ну это … умерли.»

Прозвучало донельзя нелепо. Как можно утверждать, что человек умер, если вот он, стоит перед тобой, выжимает свое мокрое одеяние на манер женского платья, оголив поросшие черным курчавым волосом ноги.

«Ха! Как бы не так! Упокоишься тут, если все, кому не лень, целыми днями цитируют твои стихи. И каждый раз, когда кто-нибудь их вспоминает, я тут как тут! Вечно живой!»

«Погодите-ка, а разве Вы не должны почивать на лаврах, как полагается всем Бессмертным классикам?»

«Ха! Почивать? Сами попробуйте на них почивать. Сначала лавровые ветви высохли, потом засохшие листья раскрошились, а ветки стали немилосердно колоть спину. Пусть на лаврах почивает тот, кто это придумал. А мне и перина не плоха.»

«Какой сегодня день? Который год?» – неожиданно деловито поинтересовался Бессмертный классик.

«Год брехливой собаки, месяц зеленых яблок, день третий,» – ответил дед.

«О!» – снова горестно взревел поэт. – «Не больше двух часов. Судя по солнцу, я упокоился не больше двух часов назад.»

«Простите,» – сконфузился дед. – «Но если вы по-настоящему хотите упокоиться, то стоит отправиться в Медвежий угол, тот, что за Кудыкиной горой. Медведи стихов не читают, а людей там и вовсе нет. Услугу свою медвежью они Вам охотно окажут, если не боитесь.» Дед Богдан поежился.

«Хм. А ведь это идея,» – задумался Бессмертный классик, любезно поклонился и отбыл, шлепая босыми пятками по пыльной дороге.

Потрясенный встречей дед долго смотрел ему вслед: «Подумать только! Встретить живого классика! Я даже подумать не мог! Я же этого парня только на портретах и видел. Вот видишь, не зря мы отправились в путешествие!»

Дед был воодушевлен. Иван обескуражен. Воображение рисовало ему целую вереницу писателей и поэтов, покинувших свои портреты на школьных стенах и разгуливающих по свету.

Глава 3.

К вечерней зорьке путники добрались до мельницы. Сложенная из унылого серого камня, она была сооружением монументальным, но неприглядным. Впрочем, как и сам мельник, удивительно статью на нее походивший. Огромное, ступенчатое, позеленевшее от времени деревянное колесо медленно крутилось, поскрипывая. Речушка, вращавшая его, была неширока, но не по равнинному стремительна. Перебраться через такую на лыжах было сложно. Унесет, да и швырнет о камни. Лыжи размолотит в крошки, а сам воды нахлебаешься, да шишек набьешь.

Ушлый мельник хорошо это понимал, а потому соорудил близ мельницы мостки, проложив три длинных бревна от края до края речушки. По двум берегам они были закреплены камнями. Переправа была узкой, повозка не проедет, только пешие путники и могли пройти. Дабы ни один из них не мог прошмыгнуть бесплатно, мельник перегородил вход козлами, на которых болталась табличка, гласившая:

Проход через мост:

Человек – 1 деньга

Лошадь, корова, свинья, коза – 1 деньга

Бараны и овцы – бесплатно.

На другом берегу реки раскинулось большое село. Людей здесь жило видимо-невидимо. Сотни три, а то и больше. В селе был трактир (для путников, сельчанам то он без надобности), лобное место для наказания преступников (заросшее крапивой по пояс вследствие простоя) и торг, устраиваемый по воскресным дням. Одним словом, цивилизация. Это было самое дальнее от дома место, в котором доводилось бывать Ивану. По осени здесь проводилась окружная урожайная ярмарка с обязательным конкурсом на самую причудливо скрученную морковку и лазаньем на голый столб за призами. Привязанные вниз головой на верхушке столба гуси гневно шипели и щипали спасителей. На столб дед его не пускал по малолетству.

Мельник был тут же. Сидя на деревянном ящике у мельничной стены, он перед сном закусывал вареной репкой, обмакивая ее в тертый хрен. Да такой едкий, что слезы текли у него из глаз, не переставая. Но прежде, чем дед успел вступить с жующим мельником в беседу, на дороге показался путник, при виде которого у Ивана рот открылся от удивления сам по себе.

Тяжело ступая, согнувшись в три погибели и не поднимая глаз от земли, к мельнице приближался дюжий мужик. На его широких плечах высилась целая конструкция, более всего походившая на дом. Прямо по центру, на загривке, сидела, свесив толстые ноги в ярких чулках, дородная бабища в цветастом платке, завязанном на макушке луковкой. Она, шумно дуя, пила чай из блюдца и жевала сдобный калач.

На правом плече мужика попыхивал самовар. Пристроившаяся рядом с ним круглощекая девушка лет шестнадцати наливала в чашку чай и одну за одной таскала ириски из вазочки. На левом плече, уткнувшись носом в пуховую подушку, храпела усатая старуха.

Дойдя до перегороженных мостков, мужик остановился и тяжело вздохнул. Тут же с его плеча соскочила на землю девушка и подала мужику чашку чая: «Выпейте батюшка. В горле, должно быть, пересохло.» Ласково глядя на отца, она напоила его чаем и накормила калачом. Была девчушка ладная, крепенькая и наливная, как зеленое яблочко с красным бочком. Тугая рыжеватая коса шлепала ее по спине, босые розовые пятки сверкали в пыли.

«Здравствуйте, люди добрые!» – вступил в беседу дед. – «Вы кто ж такие будете?»

«Захребетники мы,» – легко пояснила девушка. – «Сидим вот все на шее у батюшки.»

«Чего только на белом свете не бывает,» – подивился дед.

Пока девчушка отбежала в кусты по малой надобности, мужик, по прозванию Антип, вступил в переговоры с мельником.

«Почем проход по мосту?»

«Одна деньга с человека.»

Порывшись в кошеле, висящем на шее, Антип вынул монетку, протер ее о штаны и подал мельнику. Тот, однако, деньгу не взял, для верности даже спрятав руки за спину.

«Одна деньга за одного человека, а вас четверо,» – пояснил он.

«Так идти по мосту будет только один,» – встряла баба в платке-луковке.

Возразить мельнику оказалось нечего. Логический спор зашел в тупик.

«Бери деньгу и отворяй,» – скомандовала баба. – «А то вброд перейдем, вообще ничего не получишь. Груша, полезай на место.»

Девушка, потупив глаза, неловко устроилась у самовара. Антип, согнувшись, зашагал по мосту.

«Овцы,» – зло сплюнул мельник им вслед, когда компания удалилась на приличное расстояние. Торговаться с мельником, находящимся в расстроенных чувствах, не имело смысла. Дед Богдан с сожалением проводил взглядом две деньги, упавшие в бездонную мошну мельника и вступил на мост.

Глава 4.