скачать книгу бесплатно
Жанна де Ламотт
Михаил Николаевич Волконский
Жанна де Ламотт – одна из величайших авантюристок всех времен и народов, роковая красавица и коварная соблазнительница, в чьих жилах текла кровь династии Валуа, а на теле было выжжено раскаленным железом клеймо – королевская лилия.
Она отличалась изощренным, изворотливым умом и была наделена исключительной властью над мужчинами.
Она похитила бриллиантовое ожерелье французской королевы Марии-Антуанетты и была приговорена к пожизненному заключению в Бастилии.
Она покончила с собой и через сорок лет воскресла, обретя новое имя и объявившись… в императорской России.
О жизни, полной неразгаданных тайн, и смертельно опасных приключениях знаменитой похитительницы бриллиантов читайте в увлекательном историко-авантюрном романе Михаила Волконского – писателя, которого по праву называют русским Дюма.
М. Н. Волконский
Жанна де Ламотт
Издательство выражает благодарность коллекционеру Сергееву Вячеславу Александровичу (г. Иваново) за участие в подготовке издания
1. Семь цветов радуги
Летом 1808 года России приходилось воевать на два фронта: на севере с Швецией, и на юге с Турцией, но Петербург, несмотря на то, что стал почти театром северо-восточных действий, который был очень близок к нему, продолжал жить своей обыкновенной столичной жизнью, мало даже отличавшейся от зимней, потому что двор никуда не выезжал на дачу…
Государь император Александр I жил на Елагином острове, в летнем маленьком дворце, бывшем доме масона Елагина, где, как говорили, сохранилось все, что касалось масонства.
Наиболее богатые из общества разместились на островах – на Каменном и на Крестовском, в особенности те, кто имел тут свои дачи, и на Черной речке, считавшейся тогда самым аристократическим летним местопребыванием.
Здесь деревянные дома были построены на манер каменных, в так называемом «итальянском вкусе», окружены цветниками и подстриженными деревьями, а в прозрачные тогда воды Черной речки гляделись сентиментально-поэтические плакучие березы, опускавшие свои ветки над гранитными урнами, статуями и плитами с таинственно загадочными надписями.
Такова тогда была мода.
В средних числах июня к одному из таких домов на Черной речке подъехала карета, и из нее вышел господин в летнем полосатом фраке – наиболее употребительной тогда одежде – с высоким жабо и в круглой шляпе с большими полями.
Он поднялся по ступенькам крыльца твердою, уверенной походкой и, когда, завидев его, сейчас же выбежали два лакея сюда, оба в ливреях и в пудре, спросил у них:
– Аркадий Ипполитович Соломбин дома?
Лакеи удивленно оглядывали господина, как совершенно незнакомого и с первого взгляда не внушавшего особенного доверия.
В самом деле, хотя его костюм и легкая английская карета были безукоризненны, то тем страннее казались на таком господине огромные синие очки целиком, почти с бровями, закрывавшие его глаза, и, главное, неприятно поражали пряди жестких рыжих волос, ниспадавших из-под полей его шляпы.
Такой щеголь, каким был одет господин, приехавший в английской карете, должен был, по тогдашней моде, во-первых, коротко стричь свои волосы, а, во-вторых, носить никак не синие очки, а изящную золотую лорнетку…
Лакеи замялись, но все-таки старший из них спросил заинтриговавшего их приезжего:
– Как прикажете доложить?
– Доложи: – Иван Михайлович Люсли, – приказал господин.
Лакей, видимо никогда не слыхавший такой фамилии, снова выказал сомнение.
Тогда господин, называвший себя Иваном Михайловичем Люсли, достал бумажник, вынул оттуда визитную карточку, дал ее лакею и велел отнести.
Эта визитная карточка оказалась не совсем обыкновенная, она была отпечатана фиолетовою краскою и в углу ее стояли буквы: «В. П. О.»
Лакей, отправившийся докладывать с карточкой, вернулся так быстро, как только мог, и кинулся к гостю с такой предупредительностью, что сразу было видно, что хозяин просить велел.
Не успел господин Люсли снять свою шляпу, как навстречу ему показался Аркадий Ипполитович Соломбин, человек весьма привлекательной наружности с мягкими, красивыми манерами.
– Милости прошу, добро пожаловать, – заметил он на великолепном французском языке, на котором не только говорили, но и думали в аристократическом русском обществе тогда. И он с поспешностью повел приезжего, показывая ему дорогу: – Сюда, сюда, пойдемте ко мне в кабинет, – пригласил он, растворяя дверь.
Люсли следовал за ним, не меняя выражения лица, казавшегося совсем неподвижным благодаря огромным своим очкам.
Они вошли в кабинет.
Соломбин учтиво усадил своего гостя в кресло и стал приглядываться к нему, как будто видел его в первый раз.
Так оно и было на самом деле. Соломбин видел Ивана Михайловича Люсли впервые в своей жизни, но должен был встретить его и принять как знакомого и даже желанного гостя по его лиловой визитной карточке и по стоявшим на ней буквам «В. П. О.»
Люсли сел, подождал, пока сядет Соломбин, и тогда начал разговор – довольно странный и совершенно непонятный для человека, не посвященного в тайну, по-видимому, известную только им обоим.
Но они-то отлично понимали друг друга!
– Вы знаете, что красный цвет весьма близок к фиолетовому, – сказал Люсли и взялся за борт своего фрака.
– Красный, смешанный с синим дает фиолетовый, – спокойно ответил Соломбин, улыбнулся и, как будто случайно, три раза закрыл и открыл правый глаз.
– Синий тут ни при чем. Я говорю про красный, – возразил Люсли, вынул из кармана лиловую кокарду и нацепил ее себе в петлицу.
Тогда Соломбин встал и надавил какую-то пружинку, достал маленький ящик из бюро, достал оттуда кокарду красного цвета и тоже надел на себя.
– Я вижу, что вы именно тот, к кому у меня дело, – успокоительно произнес Люсли.
– Я не показал бы вам этого, если бы не убедился, что вы, в самом деле, тот, который может иметь ко мне дело, – заметил Соломбин.
– Рыжий Люсли наклонил голову.
– Вы являетесь одним из семи цветов радуги – Красным.
– А вы – Фиолетовым…
– Совершенно верно. Остаются еще пять.
– Пять, но на самом деле четыре…
– И это верно. Мне известно, что прежний Желтый «выцвел», как принято выражаться между нами. Но я должен успокоить вас: взамен прежнего найден новый Желтый в Петербурге…
Соломбин пожал плечами, как будто хотел сказать, что это вовсе не касается его.
– Остальные четыре, – продолжал Люсли, – поручаются вам. Я приехал к вам с просьбой, чтобы вы известили Синего, Оранжевого, Голубого и Зеленого, что мы должны собраться в четверг в восемь вечера.
Соломбин ничего не возразил, только спросил:
– Где?
Люсли дал ему подробный адрес.
2. Желтый
– Однако, – сказал Соломбин, – все мы, насколько мне известно, должны собираться не иначе как под председательством того, кто объединяет нас всех, то есть все семь цветов в одно – то есть Белого, – пояснил он Люсли.
– Ну да, Белого. – Утвердительно кивнул головой Люсли и промолвил:
– В четверг у нас будет председательствовать новый Белый, присланный нам из Парижа.
Соломбин встрепенулся.
– Новый Белый? – переспросил он.
– Ну, да.
– Присланный из Парижа?
– Да.
– Значит, иностранец?
– Не знаю.
– Наверное, иностранец. Во всяком случае, если он прислан нам из Парижа, то уже не может быть из тех, которые действовали здесь прежде. Я не знаю, насколько это хорошо для нашего дела! По-моему, надо выбирать в качестве руководителя известное в стране лицо, обжившееся там и знакомое с бытом и нравами, что может тут сделать присланный из Парижа, не только не знакомый, может быть, с Петербургом, но и о России-то ничего не знающий и воображающий, что у нас по улицам ходят белые медведи?.. Я об этом посылал в Париж две мемории… Вы были в Париже?
– Я только что оттуда.
– Не слыхали ничего, как там смотрят на меня?
– Нет, не слыхал, да и вообще не считаю себя вправе вступать в какие-нибудь обсуждения, – коротко и сухо проговорил Люсли. – Мне поручено передать вам, чтобы вы сообщили о собрании Синему, Голубому, Оранжевому и Зеленому и сами приехали. А если хотите что-нибудь сообщить об общем деле – сделайте это на собрании…
И с этими словами Иван Михайлович Люсли встал, поклонился и направился к двери.
Соломбин не настаивал на продолжении разговора и проводил гостя до самой прихожей.
Люсли сел в карету, посмотрел на часы и велел везти себя на Гороховую.
С Черной речки на Гороховую путь был неблизкий, но отличные лошади бежали быстро, и Люсли, сидя в карете, не выказывал признаков нетерпения.
Напротив, покачиваясь на мягких рессорах дорогого экипажа, он смотрел в окно по сторонам с нескрываемой, почему-то торжествующей улыбкой и ехал по Петербургу с видом победителя.
Петербург того времени, то есть самого начала прошлого, девятнадцатого, столетия, не представлял собой той громады камня и железа, каким он является теперь, а потому не был летом так душен и тяжел, как теперь.
Деревья садов, давно уже вырубленных теперь и застроенных, освежали воздух своею зеленью, воды Мойки, Фонтанки и каналов не были загрязнены и казались прозрачными; вдоль всего Невского проспекта тянулись два ряда деревьев, зеленевших и превращавших тротуары в бульвары…
На Гороховой дома тоже перемежались с заборами, из-за которых свешивались ветви, но все-таки улица была пыльная и грязная.
Карета Люсли остановилась у двухэтажного дома, низ которого был занят двумя магазинами, а в верхний этаж вела довольно неказистая каменная лестница, заканчивавшаяся площадкой, с дверьми, обитыми окрашенным в зеленую краску холстом.
У этих дверей на цепочке висела кисть звонка, что было большим новшеством, едва еще перешедшим в Россию из-за границы…
Люсли, поднявшись по лестнице, дернул за звонок, подождал и, так как ему не отпирали, позвонил еще и еще раз.
За дверью послышались шаги, стукнул засов, и перед Люсли появилась заспанная фигурка лохматого подростка-казачка, испуганно смотревшего на посетителя.
– Поди доложи Ивану Александровичу, что их желают видеть, – приказал Люсли так грозно, что казачок, видимо, оробел и попятился.
Люсли вошел в прихожую.
– Кому? – переспросил казачок.
– Ивану Александровичу Борянскому, барину твоему, – повторил Люсли.
– Барину! – протянул казачок и стал чесать затылок. Он был в полном недоумении, как ему поступить.
Ему приказано говорить, если спросят, дома ли, что «дома нет», так он и говорил до сих пор, но тогда ему не приходилось еще иметь дела с прямым приказанием посетителя «идти и доложить».
– Барина дома нет, – наконец, выговорил он.
– Да, верно, он спит!
Барин действительно спал, и потому казачок уже решительно не знал, как ему быть теперь.
Между тем Люсли из прихожей уже вошел в первую большую комнату, нечто вроде зала.
Трудно было вообразить, в каком виде был этот зал: посредине его стояли три сдвинутых вместе ломберных стола, закапанных воском и исписанных мелом. Груда карт лежала в беспорядке. Восковые свечи, догоревшие до подсвечников, казалось, еще чадили. Карты валялись повсюду – и на полу, и на столе. Тут были согнутые, разорваные на клочки, оборваные и целые.
Особенно неприглядный вид производили растоптанные куски мела…
Стулья были разбросаны по всей комнате в полном беспорядке. В подсвечниках высились кучки золы, выбитой из трубок. Несколько чубуков с трубками были кинуты как попало.
Вдоль стены тянулся узкий стол, покрытый залитой вином скатертью и уставленный опустевшими бутылками и стаканами.
Зал носил на себе явные следы продолжавшейся всю ночь картежной игры, закончившейся настолько недавно, что дорвавшаяся наконец до сна прислуга не успела убрать его.
Люсли сел на первый попавшийся стул и, достав визитную карточку, передал ее казачку и приказал:
– Поди, разбуди барина и отдай ему это!
Казачок нехотя ушел.
Некоторое время все было тихо. Затем послышалось громкое ворчание, окрик и звонкая пощечина. Казачок стремительно вылетел и, держась за щеку, с воем перебежал зал.
Люсли не двинулся со своего места.
