скачать книгу бесплатно
Городские тексты конца XX века
Константин Севастьянов
«Эти надписи, эти мимолётные документы эпохи – вне петербургской классической культуры. Однако этот петербургский текст – плоть от плоти Петербурга; а этот жанр – подлинней классических петербургских текстов, потому что написан самой жизнью…»
Городские тексты конца XX века
© К. К. Севастьянов. Автор-составитель, 2015
© С. Г. Васильев. Предисловие, 2015
© Р. А. Храмцова. Предисловие, 2015
© А. Б. Филиппов. Фотографии, 2015
* * *
Эти надписи, эти мимолётные документы эпохи – вне петербургской классической культуры. Однако этот петербургский текст – плоть от плоти Петербурга; а этот жанр – подлинней классических петербургских текстов, потому что написан самой жизнью.
Авторство этого жанра принадлежит петербургскому «маленькому человеку», населяющему Город, как птицы и звери населяют лес. Но вот санитарными чистками лес превращен в парк, тропинки заасфальтированы, трава выкошена. Знакомые деревья вроде остались и даже вылечены и подстрижены, а вот птичьего щебета что-то почти не слыхать.
Нынешний Город успешно осваивает язык просвещённой рекламы, но он почти перестал смотреть на тебя, разговаривать с тобой как прежде. Или мы перестали слышать друг друга.
Тогда, в 1990-х Город не стеснялся говорить языком подворотни, а подворотня – языком поэзии. Политика и выживание, любовь и абсурд, игра и ненависть, пошлость и философские озарения. В этих недолговечных и незатейливых документах ушедшей эпохи – Питер до гламура, до стеклопакетов и бутиков, живой маргинальный Питер – голодный, нежный, простодушный, страшноватый, мучительный, опасно открытый.
В последние десятилетия Петербург стал опрятней, формальней, поверхностней и глуше. Нарядные фасады и цветники вместо облупившейся штукатурки и грязных подворотен – казалось бы, кто против! Город умыт и оштукатурен, он сделался куда приличнее, но словно лишился опасной подлинности жизни.
Медленно но верно прихорашиванием охватывается всё: пустыри, окультуренные детскими и спортивными площадками; старые лестницы, запертые домофонами и зашитые в гипсокартон и пластик; приватизированные и огламуренные до неузнаваемости дворы; горные страны брандмауэров и пёстрых крыш, осовремененные мансар-достроителъством; помертвевшие в стеклопакетах живые глаза Города – окна…
Открываясь на потребу туристам, Город закрывается от своих самых преданных, самых любящих, чаящих найти в нём родную душу, не пускает на свои лестницы и крыши (разве только за деньги), отрезает им последние живые спуски к Неве новыми набережными с ревущими машинами. Чем больше открыточный, фасадный, туристический Петербург походит на Европу, тем дальше он уходит от опасной Любви и Боли, довольствуясь Любованием и Постановкой проблем.
Не должно и не может быть конфликта между мета-Петербургом и повседневным городом, пока населяющие его «маленькие люди» доверяют Городу самые потаённые чувства, ощущая его своим настоящим домом, изливают душу и оттачивают слог на его стенах.
Сергей Васильев
…без начала и конца…
Волга впадает в Каспийское море. Солнце русской поэзии – Пушкин. А Ленинград-Петербург – город-иллюстрация. А как иначе? История государства Российского; три века русского искусства; чего уж про литературу говорить? – все знают сызмала; что «давно страницей говорит Нева». Петербург – «одна великолепная цитата» в текстах экскурсоводов; имя которым – легион.
А город этому гламурно-туристическому бренду великодушно не сопротивляется. Город не возражает. Он понимает; что нужно украшать фасад и держать лицо. Он просто начинает прятаться, словно прорастая своей настоящей жизнью внутрь. Он оставляет своих авторов – архитекторов и литераторов, создававших его образ, – искусствоведам и филологам. Витрину – скользящему по ней поверхностному взгляду туриста. Он начинает писать свой текст, беря в соавторы любого, кто готов узнавать его тайны не из праздного любопытства.
Много лет я имею дело со словом. Я нисколько не писатель, но и не просто читатель, в силу моей профессиональной деятельности привыкла обращать внимание на то, в какой ситуации происходит встреча со словом, как оно живёт-бытует. Мне очень нравится со словами играть и наблюдать за тем, как упруго они сопротивляются или терпеливо подчиняются употреблению, как меняют свои значения и начинают мерцать новыми смыслами в поэтических текстах. Словосочетание «петербургский текст» пришло в мой словарь из научной сферы, пришло не так давно. Оно не сразу стало понятным, потребовало внимания и освоения, но доставило огромное удовольствие сознанием моей причастности к знанию, скрытому от непосвящённых. Интересно, что практически одновременно с этим процессом постижения сакрально-научных смыслов произошла встреча с человеком, который открыл мне, прожившей в этом городе много лет и, казалось, знавшей его подробно, совсем другой текст города. Этот петербургский текст был набран совсем другим шрифтом, другие картины его иллюстрировали, и обложка его была стилистически иной. Да и прочесть этот текст можно было, только настроив особым образом оптику. Вот этому настраиванию – краеВИДению (которое оказалось не менее важным, чем краеВЕДение) и учил меня Константин Севастьянов.
Костя показал не другой город, а иное его измерение, и петербургский текст с тех пор стал для меня не просто многозначным понятием, не просто обрёл объём – к трём привычным координатам добавились другие – временнЫе и личностные. Он превратился в текст, который стал сначала настраивать, а потом строить меня.
А потом оказалось, что это текст, который не имеет границ. И не потому только, что город велик, и велико количество посвященных ему страниц. Это текст, который пишет сам себя, проступая на стенах домов, в подъездах, на тротуарах.
Этот текст – эпос, он запечатлел ту историю, которая была – Мы и которой не найти теперь в учебниках и аналитических статьях: «Сижу в мастерской (разве сейчас уже ночь?) В это время поворачивается колесо истории» (На дверях в парадной, красками), «Мы и здесь были» (Петропавловская крепость, Трубецкой бастион)… Эти строки – настоящая поэзия, потому что в них звучат свои мелодии – ««Я жив, ну и что…» (на стене)»); на штукатурке печной трубы, на крыше дома – ««Реченька молчаливая» Осень», и они – это шар, внутри которого «имеется другой шар, значительно больше наружного». А сколько в этих записях драматических завязок.
Эти городские строки неумирают. Они живут жизнью средневековых текстов, которые, вследствие дефицита и дороговизны пространства для их размещения, уступали место другим. Так и нацарапанное в питерском подъезде 30 лет назад или написанное краской на стене дома во дворе на Петроградской не исчезает – закрашивается, но своим неотсутствием, неисчезновением превращает просто текст в палимпсест.
Как здорово, что Косте Севастьянову пришло это в голову – бродя по городу, гуляя по нему, пробегая к метро, эти записи бережно собирать, чтобы мы снова могли вернуться и «в город, знакомый до слёз», и к самим себе.
Есть в поэзии такой странный жанр – отрывок. У него есть внешние признаки, которые перечислять сейчас неинтересно, но главная его особенность в том, что время в нём и открыто в вечность, и это делает бесконечным пространство. Эта книга – отрывок из дневника, который ведёт Город и который продолжается, длится… Это – Городские тексты.
Римма Храмцова
1989 год
Квартал нумерованных Аворов на Петроградской. В глухом 11-м дворе, крупная надпись на стене. Поверх полуистёршихся «Вася+Лена», поверх матерщины и рожиц. «Володя Высоцкий оставил в жизни яркую черту»
Есть, кроме единственной арки, еще один выход из этого двора. Заглядывая в парадные, в одной из них увидел солнечный свет, будто в конце тоннеля. Колыхание листьев, световых пятен. Вихрастый силуэт мальчишки в майке и шортах. Июль.
Тогда же и примерно там же. Надпись под аркой:
«Помойка ликвидирована»
«Андреев Боря – козел»
Во дворе на Петроградской:
«Мастерская маляров»
Надпись на электрощите:
«Боря иди домой срочно»
На электрощите:
«Так завещал ВЕЛИКИЙ ЛЕНИН!»
Надпись на заборе, аэрозолем:
«Вы Люди?»
«Мы курим только БЕЛОМОР»
«И козы болдеют под музыку»
«Кормить голубей запрещено»
«Выгул собак запрещен»
Ярко красным, крупно, на стене:
«БЫК!»
На кирпичной стене:
«Прощай»
Под аркой:
«VIVALAMUR!..»
«Кинчев – еврей»
На элетрощите, штатная табличка:
«Высокое напряжение (зачеркнуто) для жизни!»
Под аркой:
«Бей жидов». Зачеркнуто и ниже: «Дураки»
«SEX PISTOL – объект насмешек»
«Нет Войне!»
«Прощайте волосы и бабы»
«Андрей. Я люблю тебя!»
Крупно: «Я»
«Курение – вред»
«Вова бабник»
«Перестройке скажем нет»
«Подаражание мяса гразит нам людоедством»
«Осторожно крутые мальчики (и девочки)»
«Нас всех тошнит»
«Прыщ ананист»
«Миру-мир»
«Настя – помойная яма и помойная крыса»
«Пусть умрет в тяжелом роке гнилой ансамбль МОДЕН ТОКИНГ»
«Наше время придет»
«Каморка дяди Миши»
«Бивням принадлежит мир!»
«Эй, проходи, пока не получил!» (под аркой)
«Слава КПСС»
«Я люблю Кинчева»
«Гласность – огрызок свободы слова»
«Кооператив Любовь» (в телефонной будке)
«Нет и все» (на стене)
Надпись во дворе около Мариинского дворца:
«БАК! Не ставь!»
«ХРУСТАЛЬНОЕ СЛУЧИЛОСЬ»
(у Московского вокзала)
«ВНЕЗАПНЫЙ СЫЧ»
Начало 1990-х
На углу канала Грибоедова и Казанской пл., на стене:
«Вот кто-то поет, а я должен играть, и с каждым днем все глупей»
Пушкинская, 10, на стенах:
«СВОБОДНОЕ ДАДЗЫБАО»
Сто лет его били и унижали, оправдывая себя его тупостью. За сто лет он «поумнел», и те, кто его бил наконец-таки добились своего – они отрубили-таки сук, на котором сами и сидели. И упали и кричат, а он прошел по ним и не заметил Их. Он раздавил Их. На его ветвях вылупились цветы и молодые зеленые листочки.
Наверное в нашей жизни не заложено никакой ценной информации. Поэтому и ценны летописцы не анализирующие факты. Другое дело – мемуары… (Ал. Ян)
Фрейд – не мессия, он лишь человечек, цветочек язычечек. Кто хочет говорить на его языке? Кому удобна языковая универсальность? Кто будет читать его мемуары? Кто будет читать мемуары?
Если ты хочешь, чтобы работа жила в веках, не доводи ее до конца (Ал. Ян – SUPERSTAR)
Благородная кошка-собака на помойке ест Гавно! (Ал. Ян)
Капля за каплей истекает сила жизни. Кап-кап, капают весенним дождем грезы Юности. Капля за каплей я истекаю из этого мира слов, из этого мира снов, из этого мира жажды и голода. Вот и нет меня среди Вас – вот и нет Вас во мне! Нет мне покоя, так и скитаюсь среди звезд.
Тот, кто идет твердой поступью военного марша по земле моего детства, голоден и жаждет тепла, этот монстр с гордо запрокинутой головой считает звезды по пальцам. А те, кто выжил, словно блохи пытаются допрыгнуть до его шевелюры, но не поднимаются выше бедер. А жить то хочется, ой, как жить хочется!
Сахар – как ЛСД, только маленькая! (Ал. Ян)
Вот я и не возвращаюсь к родному очагу! Вот я и пишу мемуары, состоящие из одних черных точек:…………………………..
