скачать книгу бесплатно
Любопытная
Жозефен Пеладан
Decadence
Французский писатель-оккультист, основатель Католического Ордена Розы-и-Креста Жозеф(ен) Пеладан (1858–1918) появлялся на публике в тунике венецианского дожа, называл себя Сэром (Волшебником) и неизменно оказывался центральным персонажем собственных «литературных фантазий».
Пеладан хорошо известен исследователям европейского эзотеризма, читателям – почти незнаком. Роман «Любопытная» – вторая книга его 21-томной эротико-идеалистическая этопеи «Закат латинского мира». Философ и волшебник Небо?? пишет карандашный портрет русской принцессы Поль – «материи для идеальной страсти» – и приглашает девушку на прогулки-по-порочному-парижу, призванные «заполнить ее душу бесчисленными извращениями» и «потопить в разочаровании всплески любопытства».
На русский язык книга переведена впервые.
Жозефен Пеладан
Любопытная
«Любопытная» Жозефена Пеладана: Femme fatale или «материя для идеальной страсти»?
ФРАНЦУЗСКИЙ писатель-оккультист, идеолог мистического начала в искусстве и основатель Католического Ордена Розы-и-Креста Жозеф(ен) Пеладан (1858–1918) появлялся на публике в тунике венецианского дожа, называл себя Сэром (Волшебником) и неизменно оказывался центральным персонажем собственных «литературных фантазий».
Пеладан родился в Лионе в семье журналиста и стал известен в парижских литературных кругах после выхода в свет своего первого романа «Высший порок» (Le Vice supr?me; 1884), – рамки жанра не помешали писателю подвергнуть тщательному анализу дьявольскую природу роковой женщины. Эротико-идеалистическая этопея[1 - По аналогии с «эпопеей» (греч. ????????) – творением слов, описанием событий, «этопея» (грегреч. ????????) – нравотворение, описание характеров. Пеладан подчеркивает этическую составляющую своего произведения.] «Закат латинского мира» (La Dеcadence latine, буквально – «Латинский декаданс»; 1884–1905) составила впоследствии 21 роман – в Древней Халдее математическая пропорция выступала одним из принципов эстетики, а протагонисты «Декаданса» носили имена халдейских богов: Самас (Шамаш) – бог Солнца, Син – Луны, Адар (Ану) – Сатурна, Меродак (Мардук) – Юпитера, Нергал – Марса, Иштар – Венеры, Небо?? (Набу) – Меркурия.
Творчество писателя условно можно разделить на две параллельные серии: написание каждой книги «Декаданса» сопровождалось подготовкой теософского трактата или искусствоведческого эссе. Романы были адресованы широкой публике – «профанам», теоретические и критические сочинения предназначались для интеллектуалов или «посвященных».
Усматривая в науке «преграду, надевающую – вместо того, чтобы сорвать – завесу тьмы на реальность мира»[2 - Gosztola М. Jarry, Pеladan: un dialogue d’initids? // L’Etoile-Absinthe: les Cahiers de la Socidtd des Amis d Alfred Jarry, 2006. № 111–112. P. 93.], Пеладан призывал к познанию сверхъестественного начала и создал собственный «Амфитеатр мертвых наук» (L’Amphithе?tre des sciences mortes; 1891–1901) – цикл трактатов об этике («Как стать Волшебником» (Comment on devient Mage; 1891)), эротике («Как стать Волшебницей» (Comment on devient Fee; 1892)), эстетике («Как стать Художником (Comment on devient Artiste; 1894)), политике («Книга скипетра» (Le Livre du sceptre; 1895)), мистике («Католический оккультизм» (L’Occulte catholique; 1898)), метафизике («Трактат об антиномиях» ((Traitе des antinomies; 1901)).
Автор цикла критических работ, объединенных под названием «Эстетический декаданс» (La Dеcadence esthеtique; 1881–1906), Пеладан находил искусство «великим чудом» и «великой тайной», а «начертавшего безупречную линию» художника – посланником небес[3 - Pеladan J. Constitutions de la Rose-Croix du Temple et du Graal. Paris, 1893.]. Выступая с резкой критикой «охлократического искусства», Пеладан возлагал надежды на «традицию, идеал, иерархию» как три основополагающие ценности французского искусства[4 - Pеladan J. La Dеcadence esthdtique I. LArt ochlocratique. Paris, 1888.]. Малоизвестен вклад Пеладана в дело охраны исторического и культурного наследия – составление, отдельно для каждого департамента, перечня церквей, подлежащих включению в число исторических памятников[5 - Les dglises artistiques de Lrance // Le Ligaro. 1911. 27 aout.].
Пеладан вошел в историю и как предводитель художников-символистов, практиковавших «мистическое искусство» и стремившихся раскрыть на холсте идеальное начало мироздания[6 - Di Pasquale М.Е. Josеphin Pеladan: Occultism, Catholicism, and Science in the Fin-de-si?cle // RACAR, 2009. XXXIV. № 1. P. 53–61.]. Более шестидесяти мастеров «живописи души», среди которых были Гюстав Моро и Пьер Пюви де Шаван, выставляли свои работы на Салонах Розы-и-Креста, организованных Пеладаном и проходивших в Париже с 1892 по 1897 год.
Литературное наследие Пеладана насчитывает не менее сотни книг – десятки романов, критические статьи о живописи, трактаты по теократии, христианскому эзотеризму, искусству любви и даже «практическое руководство по самовозвеличиванию». Пеладан был также одним из первых исследователей и переводчиков рукописей Леонардо да Винчи, удостоившись в 1908 году премии Шарля Блана – за «Идеи, теории, предписания, басни и сумасбродства Леонардо да Винчи» (Lеonard de Vinci. Textes choisis. Pensеes, thеories, prеceptes, fables et facеties, traduits dans leur ensemble pour la premi?re fois d’apr?s les manuscrits originaux et mis en ordre mеthodique par Pеladan; 1907).
Пеладан хорошо известен исследователям европейского эзотеризма, читателям – почти незнаком. Тем не менее, в предисловии к роману «Высший порок» Жюль Барбе д’Оревильи сопоставил «фреску, синтезирующую закат латинского мира», с наследием Бальзака[7 - Pеladan J. La Dеcadence latine, ёйюрёе. I: Le Vice supr?me: roman (8
еdition). Prеface de Jules Barbey d’Aurevilly. Paris: Les Editions du monde moderne, 1926.]. Жорж Роденбах упоминал об аллегории «зонта в портупее»[8 - Rodenbach G. La rentree du Sar Pеladan // Le Patriote. 1897. 9 mars.], которую писатель-эксцентрик практиковал преднамеренно, заслоняя перед публикой свои идеи «карнавальной маской». Действительно, открыв «Нью-Йорк Таймс» от 28 июня 1918 года, мы можем прочитать о смерти в Париже «необычного персонажа», посвященного в «тайну оккультного знания» и обладавшего «самой необузданной шевелюрой в Латинском квартале»[9 - Parisian Poet Dead // The New York Times. 1918. June 28.].
Роман «Любопытная» (Curieuse!; 1885) – вторая книга «Декаданса». Интрига – проста. Философ и волшебник Небо? пишет карандашный портрет русской принцессы Поль[10 - Для Пеладана характерно наивно-схематичное представление о России. В числе его героев принцесса Поль Рязань (Riazan) и княгиня Вологда (Vologda). В переводе эта специфика сохранена. Попутно отметим, что имя главного героя – Небо?? (Nebo) – вероятно, случайный омоним русского «небо», привносящий в перевод дополнительные, отнюдь не противоречащие повествованию оттенки смысла.] – «материи для идеальной страсти» – и приглашает девушку на прогулки-по-порочному-парижу, призванные «заполнить ее душу бесчисленными извращениями» и «потопить в разочаровании всплески любопытства». Путешествие-инициация начинается в парке-пустыре («зажатый между железными рельсами парк знал, что дни его сочтены – мрачный массив разрезали мосты и тоннели, паровозный дым чернил яркую зелень деревьев»), состоит из «пятнадцати ночей без сна» и завершается оргией-фантасмагорией, инсценированной философом.
Отправной точкой повествования служит миф об андрогине: убежденный в незыблемости абстрактного идеала, Небо?? предлагает Поль – андрогинной девственнице – платоническую любовь («плод пустит сок в моих ладонях, не коснувшись ее губ»). Философ-неоплатоник выступает «избранным» среди «недостойных», ополчается на нравы «конца века» и социальную жизнь парижан (всему виной оказывается то обстоятельство, что «вино в трактире слаще домашнего», а «для поцелуя желанны живые, мягкие губы»), ведет принцессу в кафе, где стоят «гроб из сосновых досок» и «ящик с мумией», и предлагает задушить Оффенбаха струной виолончели.
Перед глазами философа и принцессы появятся и исчезнут «предусмотрительные Улиссы», проститутки «с преувеличенно сложными прическами», «талантливый автор поэм о насилии», порочная девственница «в ночной сорочке и со спутанными волосами», сутенер, куртизанка, колдунья, грабитель-убийца. Непризнанный поэт лишится чувств «подле листка бумаги, исписанного строками равной длины», священник – прочтет «трехминутную молитву, целиком состоящую из бранных выражений». В эпизоде промелькнет и сам Пеладан – как «бессмертный автор “Форм и идей”[11 - Цикл «Идеи и Формы» (Les Idеeset les Formes; 1900-02) включает эссе о Египте («Земля Сфинкса» – La Terre du Sphinx), Палестине («Земля Христа» – La Terre du Christ), Греции («Земля Орфея» – La Terre d’Orphеe).]», чей костюм окажется «дурно скроен», виски – «тронуты сединой».
Подобно осколкам разбитой принцессой чаши (ритуал розенкрейцеров —?), на гладкой (линейное повествование, всезнающий автор-волшебник) поверхности романа возникают, тем не менее, элементы параллельной интриги[12 - «Любопытная» – первая часть трилогии, продолжение и окончание которой составляют «Посвящение в чувственность» (L’initiation sentimentale; 1887) и «Потерянное сердце» (A coeurperdu; 1888).]. Небо?, «избегавший общения с женщинами даже в публичных домах», непричастен к «порочной страсти». При этом он знает о разврате все до мельчайших подробностей – разве «соглядатай не уподобляется участнику»? Небо? не тщеславен и уступает место другим, когда «возникают и сталкиваются притязания». Но он желает управлять судьбой принцессы («оглянувшись, она увидит лишь Небо?»), Наконец, философ безразличен к альковной любви – и женственности Поль. Тем не менее, он скрывает свое эротическое прошлое (о бывших возлюбленных Небо? расскажет в последней части трилогии, когда Поль обнаружит в ящике его стола «засохшие цветы, перчатки, фотоснимки, пачки писем») и испытывает принцессу разлукой (обещанный новый опыт – посвящение в чувственность – состоится лишь «будущей весной»).
Образ Поль написан в становлении: интрига «Любопытной» не нарушает равновесия между фигурами потенциальной femme fatale («его влекла таившаяся в ней опасность») и терпеливой, преданной, женственной спутницы. Писатель-монархист, считавший революционеров преступниками, восхищается «мятежной, рожденной для непослушания, истинно русской» принцессой. Культивируя в сознании Поль андрогинное начало, Небо? называет принцессу мужским вариантом ее имени (Раи!) и женскими версиями имен «гениев» (Горация, Алигьера). Перевоплощение принцессы (в русского графа) позволяет философу экспериментировать с ее идентичностью, балансируя на недвусмысленных гранях (в переодетую Поль время от времени влюбляются женщины). Стремясь же поразить воображение принцессы картинами разврата и злодеяний, Небо? (Пеладан) иной раз достигает неожиданного эффекта, возникающего если не в сознании принцессы, то в воображении читателя: в финале одного из пятнадцати эпизодов неторопливое повествование неожиданно ускоряется, творящееся вокруг зло сгущается до гротеска, а добродетельная Поль выхватывает нож и закалывает одного из злодеев. Принцесса, похоже, не верит в свое идеальное предназначение даже тогда, когда рефлексия Небо? обрывается на полуслове, а в дверь дома автора стучит судебный исполнитель: Поль желает «быть счастливой» здесь и теперь, «в водовороте жизни». Но опытная куртизанка предупреждает Поль – любовь к «мужчине, одержимому несбыточной мечтой» едва ли принесет счастье («когда женщина бросит к его ногам свою красоту, доброту, молодость, он выпьет все в одно мгновение, словно раскаленная на солнце земля – первую каплю дождя»), Пеладан не скрывал, что его тексты походят на книги «лишь тем, что имеют переплет»[13 - Beaufils С. Josеphin Pеladan (1858–1918), essai sur une maladie du lyrisme. Grenoble: Jdrome Millon, 1993.], и «Любопытная» – задолго до «нового романа» – становится примером смешения жанров. Так, метафизическая рефлексия о происхождении человека, судьбе христианства и месте художника в обществе помещается в контекст оргии в парижском особняке: принц, сожительствующий с проституткой, ностальгирует о былой славе своего титула и пытается выяснить, отчего талантливый портретист Небо? прячет ото всех свои рисунки.
Рисунки Небо? – поиски формы – выполнены карандашом или куском угля. Атмосфера романа – тьма, со скользящими по ней отсветами и бликами («тусклый свет висевшей над дверью лампы тонким лучом разрезал темную гравюру»), Париж – современный Вавилон, символ «конца века» – предстает средоточием порока, городом-оргией, но также серией внезапных, таинственно-прекрасных, оккультных эскизов:
«Внезапно, словно из-под ладони дискобола-великана, разорвавшего тяжелые облака, в небе засияла полная луна, рассыпав над Парижем серебряный дождь. Выступили контуры куполов, побледнели красные пятна уличных фонарей, рассеялся туман, и в бесконечную даль растянулся чудовищный город, спящий беспокойным сном, тревожимым видениями».
В Париже Пеладана площадь Пигаль – место легкомысленных удовольствий – называлась площадью Мартир, Внешние Бульвары были границей города, а базилика Сакре-Кер – еще только деревянными строительными подмостями на земляном полотне. Но художник (писатель?), «непостоянный в любви и мятежный душой», стремился запечатлеть фрагмент уходящего столетия, придав ему «самую отчетливую форму, самое красноречивое выражение».
Елена Быстрова
Любопытная
Второй роман этопеи «Закат аатинского мира»
МОЕМУ БРАТУ И УЧИТЕЛЮ, ДОКТОРУ АДРИАНУ ПЕЛАДАНУ МЛАДШЕМУ
,
отравленному 29 сентября 1885 аптекарем Вильмаром Швабе из Лейпцига, отославшему ему, вместо одной тысячной, одну десятую стрихнина – дозу, достаточную, чтобы убить 1 250 человек
Посвящение
ИТАК, изведав грань между добром и злом, ты проник сквозь завесу, отделяющую жизнь от смерти. Сейчас ты на пути к истине, милый брат, дорогой учитель! Лечивший болящих, ты излечился от суеты и обрел вечный покой. Вечный любопытствующий, ты познал мир и отправился познавать вечность.
На этой книге стоит твое имя – доброе имя нашего отца, которое я уберег в наше преступное время. Мой голос не слышен в пустыне – чтобы говорить о добродетели, я принужден надеть маску порока. Философ-контрабандист, я несу между страниц романа частицу поведанной тобой тайны. Я – лишь самая известная из твоих идей.
Страшная смерть избавила тебя от страшной жизни. Среди варваров – своих и чужих, военных и их ружей, буржуа семьдесят второго и их гильотины нет безопасного места для человека думающего, ставшего главным обвиняемым и всеобщим врагом. Забрав тебя в семьдесят первом, воинская повинность настигла меня в восемьдесят пятом. Француз и католик, ты погиб от руки немца-протестанта, я же пишу эти строки, подвергаясь смертельной опасности – в тюрьму меня бросили закон и французская армия. На земле никогда не будет ни свободы, ни справедливости, ни прогресса. Бои за правду непременно будут проиграны. Наш долг, тем не менее, – сражаться без устали, словно не надеясь на победу. Бог обещал нам идеальный мир – вечность исполнит наши желания. Человечеству останется лишь час: молящейся – прочесть молитву, художнику – окончить творение.
Твоя жизнь указала мой долг – я стану преследовать божьих врагов. Повинуясь зову пророков, я пойду по следам твоих ран, по земле поверженной Франции.
Тебя не приняли и осмеяли ученые мужи – я не признаю их сообществ: у закона, у шедевра – один автор. Тебя пытали военные – я не подчинюсь кровавому долгу, оспорю славу оружия, отвергну патриотизм. Тебя обманули и предали монархисты – я посмеюсь над их титулами и властью. Тебя терзали провинциальные буржуа – я расскажу правду об этих лживых глупцах. Я стану прославлять гуманизм и личность.
Я открою для всех книгу Еноха
и прилюдно прикоснусь губами к туфле папы – единственного земного владыки, которого я признаю.
Дай мне знание, как давал всегда, милый брат, воплощение разума, волшебник, ставший святым. Когда я стану просить тех, кто любит меня, помолиться о спасении ждущих Суда, пусть мои книги станут книгами милосердия. Пусть несколько написанных мной страниц прочтут твои новые братья – ангелы.
Жозефен Пеладан
Париж, тюрьма Белmшас
15 ноября XIV года
ВОЕННОГО ТЕРРОРА
Пролог
I. Платонический флирт
– ВЫ СЛИШКОМ пристально смотрите на меня, мсье.
– Я недостаточно учтив?
– Вы чересчур учтивы, говорю же вам!
– Подобно солнцу, вы притягиваете взгляд.
– Солнце ослепляет того, кто поднимет на него глаза.
– Мой восторженный взор ослепил бы и вас, если бы вы могли читать мои мысли… Я думаю, что вы…
– Я?..
– Андрогин
!
– Андрогин – это вы, мсье!
Резко отвернувшись, она стала наливать чай. Необычный поклонник вернулся в кресло и вновь стал разглядывать собеседницу.
Он и в самом деле смотрел на нее слишком внимательно – неподвижным, не моргающим взглядом старых портретов, проникающим в самые сокровенные уголки души. Это не был обволакивающий, искоса смотрящий взгляд священника, ни трепещущий взор художника, стремящегося впитать и в подробностях запомнить красоту, ни восторженно-безумный взгляд любовника, ни исполненный желания взор поклонника, ни мельком брошенный взгляд любопытного, ни приводящий в оцепенение взор покорителя – Моисея, Наполеона, Аттилы. Расширенные движением мысли зрачки были подобны глазам Эдипа, стремящегося разгадать тайну Сфинкса
. Его взгляд был сосредоточен, преисполнен усилия, словно перед ним задрожал мираж истины. Увидев принцессу, Небо? будто отведал любовного напитка – он стал невидим, словно надел волшебный перстень. Он укрылся в дверном проеме и погрузился в мысли о девушке, уподобившись художнику, поглощенному созерцанием «Тайной Вечери» на стене монастыря Санта-Мария-делле-Грацие
. Небо? смотрел на принцессу, позабыв обо всем. Забеспокоившись вдруг о том, чтобы его поведение не показалось непристойным, он задумался о силе ее очарования.
Когда она вернулась к столу, на котором стоял самовар, он выпрямился во весь рост – он наверняка был очарован, при этом, он очаровывал сам. Медленно, будто во сне, он подошел и встал рядом, не произнося ни слова.
Поглощенная занятием Гебы
, принцесса ощутила его присутствие, не успев увидеть. Она нахмурилась, на лбу появились складки досады; подвинув вдруг неловкими движениями чашки, она окликнула его. Их взгляды встретились, и она увидела сильное волнение, передававшееся ей.
Принцесса тотчас поняла, почему вот уже целый час ощущает какую-то неловкость, раздражение, желание обернуться, словно кто-то идет за ней следом, то дотрагиваясь до платья, то прикасаясь к плечу. Это невидимое внимание мужчины, чьего имени она не знала, и чьи черты едва заметила при официальном знакомстве, приводило ее в еще большее негодование. Подобно оскорбленной Семирамиде, она бросила на наглеца один из тех придуманных Бальзаком испепеляющих взглядов, которые «окинув мужчину с головы до ног, низвергают его до дна и превращают в ничтожество». Однако смельчак принадлежал к числу тех, чей ум превосходит самолюбивый нрав Растиньяков
. Он отвечал ей с прежней улыбкой и странным спокойствием, и она растерялась, словно королева, чей жезл, в самую минуту приказания, раскололся на части.
Женская интуиция подобна вспышке молнии: с быстротой электрического разряда она пронизывает размытые контуры женской души, открывая перед ней истину, для доказательства которой мужской проницательности требуется время. Наделенный рассудком мужчина предугадывает, женщина – интуитивно ощущает с животной точностью и, обладая большей чувствительностью, внезапнее осознает силу влечения.
Волна чувств всколыхнула сердце принцессы – она была возмущена, польщена, заинтригована. К слову, которое она ему вернула, не поняв смысла, словно приклеился раздражавший ее знак вопроса. Зал тем временем опустел, и она осталась наедине с мужчиной, не дрогнувшим перед ее гневом. Между ними, казалось, возникло нечто особенное – не любовь, но чувство, которого она пытливо желала и страшилась одновременно.
Вечер был окутан очарованием русских парижских салонов, где все – от изысканной атмосферы до женской красоты – наполняет французский стиль сладким ароматом экзотики. Пол и потолок широкого, как галерея музея, зала были отделаны многоцветной тканью, стены – обтянуты кожей, тронутой позолотой. Картины современных художников в не сочетавшихся друг с другом локальных тонах чередовались, словно метопы с триглифами, с развешанными на стенах черкесскими ружьями, украшенными золотыми и серебряными узорами.
Предметы обстановки подтрунивали друг над другом: рядом с тяжелым сервантом изогнулся хрупкий столик для писания писем, византийские покрывала тонули в глубоком кресле, полосы гладкого паркета зигзагами прорисовывали табуреты в стиле ампир. Непоследовательное нагромождение старых предметов, которое ныне можно видеть всюду, осложнялось в особняке княгини Вологда своеобразием азиатской России. Зал оканчивался эстрадой, поднятой на пять ступеней и залитой светом из широкого сводчатого окна, выходившего в парк Монсо
. На этом возвышении принцесса расположила мольберт, папки с рисунками и книги, разбросанные с мальчишеской неаккуратностью. На противоположном конце зала, у монументального камина, зябко кутаясь в меха, не умолкала, с живостью и остроумием светской дамы ушедшего века, старая княгиня с густо запудренными седыми волосами:
– Моя племянница – истинная русская! Я хочу сказать, что Москва должна всерьез обеспокоиться, как бы она не задумала взорвать Кремль! Я могу понять мужчин, которые мечтают на ней жениться, но, как и граф Ростопчин
, не стану рекомендовать ни повара, ни невесту, а эту – в особенности.
В ответ на протесты графа Норудина, блестящего посольского советника, она добавила:
– О, я не менее вас очарована ею! Но моя племянница – необузданна, неудержима, неукротима, никаких слов с приставкой «не» не будет достаточно, чтобы описать ее мятежную натуру, воспитанную для неповиновения. Принцесса Рязань никогда не уронит своей гордости; остальное – в руках Бога, дьявола или ее собственных фантазий.
– Пожалуй, после исчезновения д’Эсте
она станет самой эротичной парижанкой. Ее очарования следует страшиться.
Эти слова Антара, мучимого непреодолимым желанием рассказать о своем наваждении, вывели Небо? из его мечтаний.
– Я восхищен таинственной силой вожделения, приведшей меня сюда, – продолжал скульптор. – Я стал приходить к старой вдове, чтобы хоть мельком видеть племянницу. Увы, мне не сбросить с плеч туники кентаврессы! Меня влечет андрогинная красота, как героя греческой трагедии – его участь. Но и ваш взгляд – не взгляд вежливости, вы не сводите глаз с этой девушки.
Приятная и едва ощутимая истома наполняла беседы хорошо знакомых людей, создавая атмосферу доброжелательности и умиротворения.
Принцесса угощала всех чаем с непринужденностью юного пажа, переодетого девушкой.
Ее тело было гибким, движения – уверенными и внезапными, но слаженными. Сложением она походила на моделей Мантеньи
, стройность не портила красоту ее плоти. Ослепительно-белая кожа была такой тонкой, что проявлявшиеся при малейшем волнении вены проступали сквозь молочную гладь бледнолазоревой сеткой – эти рассыпавшиеся бело-голубые нити значили, что она краснеет. Для ее высокого роста лицо казалось миниатюрным, как у статуй Микеланджело: черты осложнялись неожиданными гранями, напоминая лица на портретах да Винчи. Ее волевой профиль, напоминавший профиль юного Салаино
, мог бы изобразить Пасторино ди Сиенна
. Глаза сверкали как изумруды, усыпанные золотыми блестками. Веки бросали тень густых ресниц, затушевывая взгляд волнующим полусветом. Нос был безупречной формы, но чуть широкие ноздри беспокойно поднимались, безошибочно указывая на чувственность. Лоб, недостаточно высокий, чтобы красиво выглядеть открытым, замыкал игру света. Чуть круглый в покое рот в улыбке обозначал изгибы изысканного соблазна.
На ней было черное бархатное платье, с неглубоким вырезом и без рукавов – ни цветов, ни украшений. Высокая пройма обнажала великолепные руки. Собранные в простой узел и поднятые на макушке волосы походили на золотой нимб. Изо всех хвалебных речей лишь мадригал Гете подходил идеально: «Вы – женщина, но способны вскружить им головы».
Прохаживаясь по залу, принцесса незаметно изучала отражавшееся в зеркалах лицо Небо? и находила в его чертах некоторое сходство с собственными.
В отличие от характерной внешности, навязчивой для глаз и исполненной безудержного высокомерия, его красота была поблекшей. «Когда-то он был красив», подумала она, и это восхищение чем-то безвозвратно ушедшим из облика еще молодого мужчины объясняло былое очарование его лица.
Жизнь отесала и стерла его черты, сделав их изысканными и печальными. Коротко состриженные русые волосы, должно быть, когда-то были белокурыми. Бледность и потухший, но по-прежнему волевой взгляд; губы, мягкие от страстных поцелуев и гримас бессилия; осанка – все, даже манера держаться, указывало на усталость. Под фраком угадывались контуры тела – безукоризненные в юности, теперь они почти шокировали женственностью изгибов. Форма носа, линия лба, изломы скул отражали животворящее влияние солнца и неземных существ, заключающих в своей двойственной природе четыре части божественного и одну – земного.
Принцесса смеялась, вокруг нее собрались поклонники. Казалось, она от чего-то отказывается. Небо? увидел, как она подняла тяжелый стул, взяв его за спинку – двуглавая мышца выступила под гладкой кожей, очертив плечо. Непривлекательное у мужеподобной циркачки или крестьянки, это напряжение плоти было необычным для тонкой женской руки. Такая демонстрация силы словно раздевала принцессу перед глазами Небо?, обнажая упругую подколенную впадину, тугую плоть лодыжки, указывавшие на силу в сочетании с изяществом. За взглядом скульптора последовал взгляд психолога – осознание, при виде напряженной мышцы, столь же внезапной силы чувств заставило его вздрогнуть. Он представил себе, как в минуту альковной страсти русская принцесса доводит до изнеможения своего покорителя. Ее привлекала в нем тайна – его влекла таившаяся в ней опасность. Они то сближались, то избегали друг друга – он страшился ее красоты, она опасалась его слов, и в их сердцах не было любовного волнения. «Андрогин! – Андрогин – это вы, мьсе!». Они судили друг о друге по единственному слову – принцесса мучительно не понимала его и сердилась.
Княгиня заметила дурное настроение племянницы:
– Некто или нечто беспокоит вас, Поль?
– Слово, которым назвал меня мсье…
Не зная имени, она показала рукой в его сторону.
– Вам не дозволено, мадемуазель, забывать имена моих гостей… до тех пор, пока они не покинули дом. Каким же дурным словом, мсье Небо?, вы обидели мою чувствительную племянницу?
– Изысканным словом из кельто-пеласгической загадки – похвалой художника. Красота принцессы состоит из двух равных частей – грациозности девушки и очарования юноши, стало быть, ее душа также заключает эту двойственность. Я приветствовал гармонию ее природы, обладающей очарованием мужского и женского начал, и заметил тем самым, сколь тщетны любые ухаживания – самодостаточным андрогинам чужда любовь.
– Вы, должно быть, необычайно интересный собеседник, мсье Небо?, – сказала княгиня, удивившись его интеллектуальному превосходству
– Ваша обидчивая племянница думает иначе. Посчитав себя оскорбленной моим хвалебным сравнением, она не угостила меня чаем.
– Неужели? – рассмеялась герцогиня. – Тогда суд отказывает истице в удовлетворении ее требований и велит ее напоить мсье Небо? чаем.
Поль с обиженным видом направилась к столу, где стоял самовар; Небо? последовал за ней.
– Вы наябедничали тете, словно маленькая девочка.
