banner banner banner
Месть смотрящего
Месть смотрящего
Оценить:
Рейтинг: 5

Полная версия:

Месть смотрящего

скачать книгу бесплатно

Месть смотрящего
Евгений Евгеньевич Сухов

Варяг #13
Питерский авторитет Шрам оказался коварным беспредельщиком – он сдает ментам смотрящего России Варяга, для того чтобы занять его место. Но Варяг не лыком шит – жрать баланду на зоне в его планы не входит. Он бежит из колонии и готовит расправу над «ссучившимся» вором. Варяг ищет Шрама, начальник зоны подполковник Беспалый идет по следу Варяга и предлагает Шраму объединить усилия в расправе над общим врагом. Когда от рук Беспалого гибнут простодушный старец отец Платон и его дочь, укрывшие беглого смотрящего России, охота для Варяга перерастает в ранг беспощадной мести. А когда его жена и сын оказываются в заложниках у Шрама – это уже война, кровавая и жестокая, выйти из которой живыми удастся немногим…

Евгений Сухов

Месть смотрящего

Часть I

Грешный старец

Глава 1

Теперь только в евнухи

Веревки были крепкими, сплетенные из рыжего конского волоса, они разрезали на запястьях кожу и хищно впивались в мякоть. Страдания усиливались, когда низкорослая лошадка, преодолевая нагромождения камней, весело закидывала зад, подбрасывая на спине невольника.

Платон подозревал, что все эти неудобства скоро совсем перестанут его беспокоить, а сам он превратится в безжизненную груду белков.

– Куда вы меня везете? – спрашивал он в который раз.

Один из них, грузный монгол с гладко выбритым лицом, повернулся и, прищурив на пленника и без того узкие глаза, усмехнулся:

– Умирать, – и вновь погрузился в какие-то свои великие думы, о которых мог знать только Будда.

Платона подмывало спросить, долго ли им еще ехать, но это было все равно что спросить палача, когда он наконец опустит топор, занесенный над головой жертвы.

Монголов было семеро – узкоглазые, широколицые, в оранжевых одинаковых одеждах, они представлялись Платону на одно лицо, словно были порождением единственной яйцеклетки. Вот только всмотревшись в лица, можно было подметить разницу в их годах.

Самому старшему из них было лет сорок пять. Он привычно подгонял лошаденку пятками и за время пути не произнес ни слова. За время пути мужчина даже ни разу не обернулся, и Платон едва успел рассмотреть его лицо. А то, что он видел, вызывало в нем неподдельное отвращение: реденькая бородка на широких скулах, черные лоснящиеся волосы и широко оттопыренные уши. Похоже было, что в этой печальной компании он за главного и только он один знает дорогу, по которой грешники бредут в преисподнюю.

Четверым было лет тридцать – тридцать пять. Они были сосредоточенны и немногословны, как будто размышляли над трудной партией Го. Сопровождали пленников еще двое молодых всадников, для которых чужая смерть была таким же баловством, как удалые скачки.

Дорога уводила все дальше в гору, и Платона стала донимать скверная мысль, что монголы решили сбросить его со скалы в пропасть. На миг он даже представил, как его молодое сильное тело, падая на дно ущелья, натыкается на выступающие камни, переворачивается в воздухе и с громким хрустом разбивается о скалы. Оборвавшийся крик заставит испуганно подняться со своих мест длинношеих грифов, которые, совершив круг над бездной, охотно опустятся на его бездыханный окровавленный труп. То, что от него останется, трудно даже будет назвать человеческим телом – это будет кусок мертвечины вперемешку с обломками костей.

– Вы сбросите меня со скалы? – выдавил из себя в страхе Платон.

Но вновь натолкнулся на равнодушные холодные взгляды сопровождающих – они не желали размениваться нa объяснения с будущим покойником.

– Ответьте же!

Один из монголов лениво повернул голову в его сторону и философски заметил:

– И не надейся! Легкая смерть не для тебя.

Платона охватила паника – мелкие противные мурашки пробежали по спине, по шее и растаяли где-то у самого горла, заставив кадык непроизвольно дернуться. Его поразила даже не грядущая смерть, а тон, каким был произнесен зловещий приговор. Чужая кончина для них не была в диковинку – они просто выполняли привычную работу. И делали это так же бесстрастно, как пастух выгуливал на пастбище скот или как темными вечерами молодой любовник ласкает свою зазнобу.

– Мы пришли, – впервые разомкнул уста старший, натянув поводья. – Теперь тебе придется перебраться на металлического жеребца, – указал он концом плетки на огромное железное чучело, что стояло у самой тропы.

– Что вы хотите со мной сделать?

– Не торопи события, впереди тебя ожидает много интересного, – с улыбкой заговорщика сообщил старший, показав крупные зубы – такими резцами только жевать овес. – Очень скоро ты все узнаешь. Поставьте его на землю, – приказал он путникам, – да не расшибите раньше времени. А то что тогда о нас подумают люди? Посмотри, как здесь красиво, – он обвел вокруг себя плетью, – на этой поляне тебе придется умереть. Лучшего места невозможно отыскать во всех горах. Ты умрешь под пихтами, а ветер, который прячется в их лапах, примется ублажать твою мятежную душу.

Жеребец едва переминался с ноги на ногу; пригнув гибкую шею к самой земле, он выискивал среди густой травы пряный цвет. Ему не было никакого дела до развлечения людей, окружающей природы и даже до седока, которого он привез на казнь. Больше всего его занимал розовый душистый клевер, что пышно произрастал под самыми копытами. Рядом деловито жужжал шмель, и полагалось быть осторожным, чтобы не отведать задиристого проказника на язык.

Руки Платона совсем онемели, создавалось впечатление, что они держатся на одних сухожилиях, и он бы не удивился, если б кисти отвалились и упали на луговую траву.

Трое всадников неторопливо спешились. Один yxвaтил коня под уздцы, чем вызвал у животного яростный протест: конь, сплевывая листья клевера, замахал oгромной головой, а потом, почувствовав сильную руку, успокоился. Двое других, взяв Платона за плечи, ссадили на землю.

– Развяжите ему руки. Мне хочется, чтобы Будду он встретил с распростертыми объятиями!

Один из монголов достал из-за голенища нож и чиркнул лезвием по скрученным путам. Конские волосья бесформенным комом упали к ногам Платона.

В лице и в голосе монгола было нечто гипнотическое, что заставляло повиноваться. Платон видел, что этот властный человек уж если задумал кого-то казнить, то обставит это с такой торжественностью, с какой священник совершает церковный ритуал.

– Подведите его к железному скакуну. – Монголы молча выполнили указание вожака. – А теперь посадите на седло и свяжите ему покрепче ноги.

Один из стоявших парней проворно юркнул под металлическое брюхо коня, стянул бечевой щиколотки Платона.

Монгол усмехнулся:

– Ты будто родился на этом коне. Ну чем не друг степей! Вот теперь это твое место до конца жизни. Пусть скачет в царство смерти.

– Отпусти меня.

– Отпустить? – пожал плечами монгол. Он не скрывал своего удивления. – А что тогда делать этим мужчинам, которые пришли вместе со мной? А для кого тогда они будут таскать хворост? Нет, каждый должен выполнять свою работу. Прежде чем стать палачом, мне долгое время пришлось побывать ламой. Так вот, через час тебе предстоит познать путь совершенства. И я даже где-то тебе завидую, потому что это все у меня впереди. А теперь разогрейте дoкрасна этого металлического коня и поджарьте на нем нашего гостя! Сегодня у волков будет славный ужин.

– Что же ты делаешь? Пожалей! Господи! – орал Платон. – Я хочу жить!

Лица монголов были беспристрастными и такими же каменными, как у достопочтенного Будды. Можно было смело утверждать, что он не ведал уныния, но и веселье его также не посещало.

Сбоку, на животе коня, помещалась маленькая дверца. Один из монголов уверенно ковырнул ее пальцем и принялся складывать в нутро коня припасенный хворост. Свое занятие он проделывал спокойно, как будто выполнял caмую обыкновенную работу. Скоро брюхо животного было набито до отказа мелким хворостом и поленьями, а из открытой пасти животного торчал лапник. Молодой монгол смиренно сложил ладони у подбородка и учтиво поклонился старшему.

– Поджигай! – спокойно, но твердо распорядился монах.

Монгол сунул за пояс ладонь и извлек куски кремня. Остальные монголы, скрестив ноги, расположились немного поодаль – очевидно, опасались предстоящего жара. Даже сейчас, когда начиналась кульминационная часть церемонии, ни один из них не показывал своего неприятия или, наоборот, интереса к происходящему. Возможно, именно с такими беспристрастными лицами ангелы на высшем суде выслушивают раскаяния грешников.

Руки монгола с гладко выбритым лицом действовали привычно. Один удар. Второй. Снопы искр срывались с самого края и разбивались о металлическое брюхо лошади, разлетались по сторонам, и только несколько огненных осколков маленькими звездочками упорхнули в темное распахнутое нутро жеребца и замерли на старом валежнике, образовав небольшое яркое созвездие. Монгол глубоко вздохнул, а потом осторожно стал выдыхать воздух прямо на искры. Звездочки заблестели ярче, отбрасывая желто-красное сияние на почерневший хворост, а уже в следующую секунду валежник весело вспыхнул и затрещал.

Монгол бережно прикрыл дверцу и отошел к сидящим.

Внутри жеребца скоро загудело, хворост отчаянно трещал, а из ушей и пасти железного идола повалил тяжелый, загустевший желтый дым. Сейчас жеребец напоминал сказочного дракона, который готов был взлететь в небо, обдав невозмутимо сидящих монахов огненным зельем. Благо что и наездник для него подобрался достойный – он бил пятками в металлические бока, вертелся, истошно вопил.

– Господи, заступись! – молился Платон. – Боже, откликнись! Весь оставшийся век буду замаливать свой грех. Ну что же вы сидите истуканами?! Освободите!

Жеребец все не взлетал, видно, он не отваживался покинуть обжитые места.

В глазах молодых монголов вдруг застыло напряжение. Хотя их лица по-прежнему оставались такими же безжизненными, как и прежде, и не пропало впечатление, что смотришь не на живого человека, а на восковое изваяние.

Но вдруг выражение их лиц враз изменилось.

И когда наконец Платон догадался о причине, то невольно ужаснулся: монахов пожирало животное любопытство. Им очень хотелось вдохнуть запах гари и почувствовать, как же все-таки воняет горелое человеческое тело. А палач уже прикрыл глаза, и было видно, что он находится на половине пути к космосу.

Платон не однажды слышал от подельщиков о таком экзотическом способе казни, но никогда не думал, что ему самому придется оседлать раскаленного жеребца. И вовсе не мог предположить, что его смерть находится не в толще времени, спрятавшись за долгие десятилетия, а совсем рядом и что палачом его станет не урка с кривой финкой, а семь благообразных монголов, последователей Будды.

Освобождение от мучений было совсем близко. Старший монах принялся раскачиваться под треск горящих сучьев и гул беснующегося огня. Дальше его ожидало просветление. Монах уже видел путь, по которому он пойдет сам и поведет других. А в конце долгой дороги его ждала нирвана. Совершенство.

Раскаленное железо обожгло бедро. Платон понимал, что еще минута такой пытки, и он прилипнет к седлу, как шкварка к разогретой сковороде, и начнет чадить и таять, все более превращаясь в головешку.

– Нет! – истошно орал обреченный. – Я еще поживу!

Платон на мгновение закрыл глаза, а возбужденное воображение подбросило ему картину, от которой невольно содрогнулось все его существо…

Горы. Темень. Обгорелый труп, восседающий на лошади, а по крутому склону спускается волчица со своим несмышленым выводком. Самка остановилась на тропе и, задрав мохнатую голову высоко кверху, чутко принюхалась.

Опасности не было.

Волчица слишком хорошо знала привычки людей. Это угощение предназначалось для нее. Такое случалось не однажды – она обгладывала обжаренный труп и возвращалась в горы. Но в этот раз она явилась не одна – следом за ней торопились волчата. Выводок подрастал и уже не умещался в тесной лесной норе, а волчата должны привыкать к тому миру, который их окружает. Так что выход к тропе – это тоже одна из ступеней взросления.

Запахи и звуки – это не всегда сигнал к охоте, бывает, что они извещают об опасности.

Волчица подкралась совсем близко, аппетитно вдохнула сладкий запах жареного мяса, а потом осторожно притронулась лапой к остывшему металлу – как будто проверяла, а не поддаст ли строптивое животное кованым копытом. Конь замер навечно и совсем не собирался обижаться на враждебное прикосновение.

Волчата тихо поскуливали. Их уже успел раззадорить аппетитный запах жаркого, и они дожидались только разрешения матери, чтобы окрепшими челюстями стащить покойника с лошади за обугленную ногу…

Промелькнувшее видение было настолько реально, что Платон едва не потерял сознание, – теперь он понимал, что случится именно таким образом. Монголы не случайно проводили казни неподалеку от волчьих нор – так животным удобнее растаскивать кости воров по кустам.

Высоко в небе парил белоголовый сип. Вытянув длинную шею, он всматривался в расщелины скал, выискивая падаль, а когда между деревьями узкими струйками стал пробиваться тоненький дымок, птица поверила в удачу. Это место было знакомо сипу по прежним пиршествам, и он знал, что волки не съедают жертву полностью и частенько оставляют после себя обугленные кости, внутри которых находился запеченный мозг.

Стервятник проглатывал кости целиком, даже не утруждая себя разбивать их на части.

Платон пытался подняться с раскаленного седла, но голени, умело стянутые крепкой веревкой, не двигались. Бедра покрылись огромными волдырями, и он чувствовал, как они лопаются и ошметки кожи мерзко пристывают к металлическим бокам лошади.

– Боже! Горю!

Платон извивался, как мог, стараясь облегчить свои страдания, но получалось плохо, и с каждой секундой он все более превращался в один болевой сгусток. Руки у него оставались свободными, он лег животом на спину коня, пытаясь дотянуться до веревки на ногах, но тотчас отпрянул, обжигая руки и грудь.

Он вспомнил о том, как в далеком детстве наблюдал за агонией лошади, провалившейся в болото, – чем сильнее она била копытом по топкой поверхности, тем крепче держал ее за ноги водяной черт, пока наконец не утянул бедное животное на самое дно.

Теперь Платон испытал бессилие тонущего животного и сполна осознавал ужас, который застыл в ее фиолетовых глазах за секунду до того, как над ее головой сомкнулась темно-коричневая густая болотная жижа. Монголы сидели все так же неподвижно и торжественно, как если бы присутствовали на очень важном обряде, а самые младшие из них уже и вовсе перестали скрывать интерес и готовы были оставить неудобную позу «лотоса», чтобы поближе посмотреть на образовавшиеся волдыри. Только самый старший монах без конца что-то бубнил: не то молился о спасении души безнадежно павшего грешника, не то созывал со всей преисподней на его бесталанную голову упырей и кикимор.

Повалил смрад – густой, едкий. Через несколько минут лакомство покроется твердой розовой корочкой и своим аппетитным видом призовет на пиршество всякую тварь. Платон чувствовал, как с каждой секундой из него уходит жизнь. Пройдет совсем немного времени, и он стечет с раскаленного коня на землю густым почерневшим жиром, точно так же, как полыхающая свеча – на дно подсвечника, оставив на седле только чадящие мощи.

Платон беспрестанно двигался, понимая, что если он замешкается хотя бы на секунду, то прилипнет навсегда к шершавой металлической поверхности и отскабливать его будут горластые вороны.

– Горю! Убейте меня!!! – взывал к милосердию Платон.

Ответом ему было глубокомысленное молчание, в котором было столько же философского смысла, сколько в развалинах древнейшей цивилизации. Веревка на голенях Платона вспыхнула. Он почувствовал, как огонь, враждебно треща, подпалил штанины и беспощадным бесенком принялся пританцовывать на коленях, злобно покусывая.

– А-а-а!!! – сбил Платон руками пламя.

Инстинктивно он поднял ноги и вдруг осознал, что уже ничего не мешает движению – на голенях короткими обрывками болтались веревки. Платон наклонился и свалился на землю, под ноги раскаленного коня, который по-прежнему продолжал дышать через огромные ноздри желтоватыми клубами дыма.

На лицах монголов промелькнуло разочарование – оно было недолгим, точно полет глыбы, сорвавшейся с кручи.

– А-а! – выдохнули разом монголы, как будто камень раздавил кого-то из них.

Былая невозмутимость мгновенно забылась. Платон не спешил подниматься. Он ожидал, что монахи с прежней бесцеремонностью возьмут пленника за шкирку и победно водрузят на раскаленного коня, чтобы ему было сподручнее отправляться в свой последний путь. Однако монголы повели себя очень странно: они поднялись и несколько раз отвесили ему учтивые поклоны. После чего лама опустился на колени и пополз в его сторону. Он остановился всего лишь в шаге от пленника, но Платон готов был поклясться, что в его глазах светилось почтение – с таким обожанием не грешно было взирать на воскресшего Будду.

Лама пододвинулся еще ближе, потом потянулся правой рукой к Платону. Он вдруг осознал, что у него не осталось более сил даже для того, чтобы отстранить вражью длань.

Вот что значит судьба!

Видно, ему на роду написано умереть под широкой ладонью буддийского монаха, издав на прощание негромкий хрип, а огненный конь – всего лишь небольшое испытание перед грядущим забвением. Лама осторожно ухватил толстыми кривыми пальцами истлевший краешек его одежды и бережно поднес к губам. Затем вдруг произнес:

– Будда пожалел тебя. Иди… Ты свободен!

Платон не верил своим ушам. Вдруг его ужалила мысль: ведь как только он поднимется на ноги, так его горло ловко захлестнет петля, после чего с торжествующей улыбкой лама наступит на поверженное тело.

Черт бы их побрал, этих азиатов!

Но лама продолжал отползать к остальным монголам, а те усиленно оказывали вору знаки наивысшего почтения – сомкнув ладони у самого подбородка, они мелко кланялись вору.

Платон украдкой перекрестился: видно, крепко за него молится перед господом усопшая матушка. Он поднялся и, не оборачиваясь на своих мучителей, стал ковылять вниз по тропе.

Высоко в небе парил орлан – горькая думка о прошедших испытаниях. Слегка покачивая крыльями, птица сделала круг над поляной, потом такой же ленивый – другой и, не дождавшись желанного, разочарованно отлетела к заснеженному хребту.

* * *

Платон брел уже целый час. Ему хотелось как можно дальше уйти от проклятого места: а вдруг монахи одумаются да приволокут его на аркане, чтобы вновь посмотреть, как он гарцует на раскаленной лошадке. Каждый шаг отдавался острой болью, и ощущение было таким, будто на тропу с него отваливаются куски мяса.

– Все! Кажись, отходился.

Платон осторожно присел на траву. Набравшись мужества, он посмотрел себе между ног. Зрелище испугало.

– Господи, теперь только в евнухи!

Платон крепко зажмурился и проклял прошедший день.

Последнее его путешествие не предвещало ничего дурного. Дорога была знакомой – истоптана десятки раз, и Платон знал на ней едва ли не каждый камень. В этот раз поездка оказалась на редкость удачной: на мохнатой низкорослой лошадке сидела красивая монголка лет шестнадцати. Она уже давно перестала спрашивать, что они за люди и куда ее везут. Видно, вполне удовлетворилась тем, что ее не трогают и кормят отборным рисом с жирной бараниной. А потом она рассчитывала на заступничество великого Будды.

По этой тропе Платон перевез уже немало девиц в сибирские селения, где продавал их на многочисленных торгах местным и заезжим казакам. Мужики, изголодавшиеся без бабьей ласки, платили за них, как правило, золотым песком, и после каждой такой поездки Платон зарывал в своем огороде по нескольку фунтов драгоценного металла.

Прежде чем превратить баб в товар, их опаивали до одури, увещевали ласковыми словами, а то и просто силком запихивали в припрятанные мешки. И только немногие из них, услышав о красавце-женихе, изъявляли желание поменять батюшкино хозяйство на далекие северные земли.

Баб излавливали в самых неожиданных местах: в поле, когда они выгуливали скот, у ручья во время полоскания белья и даже поутру, когда те справляли нужду.