скачать книгу бесплатно
Последняя женская глупость
Елена Арсеньева
Богатый и благополучный бизнесмен Григорий Бронников арестован за убийство своей любовницы – можно сказать, за руку схвачен! Это необъяснимо жестокое преступление вызывает ярость у следователя Александра Бергера, он даже не в силах быть справедливым к Бронникову. Однако постепенно понимает, что с равным успехом убить Римму Тихонову мог и кто-то другой. Тот, кто испытывал к ней двойственное чувство – любви и ненависти, а из-за такого коктейля многие способны потерять голову. Убили ее в порыве необузданной ярости и ревности? Или это тонко обдуманное, изощренное, тщательно разработанное преступление? На эти вопросы Бергер так и не найдет ответа. Но он все же вычислит убийцу – и будет потрясен…
Елена Арсеньева
Последняя женская глупость
Убил он ту, кого любил,
И должен умереть.
Но убивают все любимых…
О. Уайльд
Взгляд из ниоткуда
…Меня уже нет. Я смотрю на все с какой-то неизмеримой высоты… а может быть, из столь же неизмеримой глубины. Еще не поняла хорошенько, вознеслась я все-таки или пала в безвозвратную бездну. Слишком недавно все произошло, слишком неожиданно, даже для меня – неожиданно и внезапно, хотя с тех пор, как я узнала, что сделал Григорий, я бессознательно готовилась к такому исходу.
Впрочем, почему бессознательно? Я прекрасно все осознавала, я не сомневалась, что иного финала у всей этой истории быть не может. То, что произошло, – логично и закономерно. Как говорится, все, что ни делается, делается к лучшему. Жизнь прожила, слепо доверяя этому постулату, не собираюсь сомневаться в нем и теперь. Мне-то сейчас определенно лучше, чем было раньше, особенно мгновение назад, когда оглушительная, ослепительная боль пронзила мой висок… Нет, почему – мгновение назад? Вроде бы уже двое суток с тех пор миновало, а может, и больше. А может, и меньше. Я теперь путаюсь во времени и временах, в прошедшем, настоящем и будущем – наверное, потому, что для меня существует только прошлое.
Все в прошлом. Все сметено могучим ураганом! Не то чтобы я успела отвыкнуть от земного времени – просто как-то отстранилась от привычных понятий, а главное, никак не привыкну к тому, что живу теперь вне всякого времени и пространства.
Живу… Хорошо сказано!
Ладно, существую. Или и это слово неточно? Неистинно? А что истинно? Любимая фразочка: «Все, что ни делается, то к лучшему»?
Насчет меня все ясно. Мне, повторюсь, – лучше. И тому, из-за кого все случилось, – ему, любимому мучителю, теперь, конечно, тоже лучше. Легче и спокойнее.
Интересно, знает ли он уже?.. И что почувствовал, когда узнал? Сие мне неведомо. Я до сих пор еще не видела его. Как и раньше, непрестанно вижу Григория. Всегда, везде и всюду, рядом со мной – Григорий. Вот и сейчас я вполне отчетливо различаю каждую морщинку на его лице, рассматриваю седину, серебрящую русые волосы, словно ранний снег. Я слышу каждое его слово, я постигаю подоплеку его поступков. Слишком много мы значили друг для друга, чтобы он не пропитал собою плоть мою и кровь. Даже если я сейчас, по вполне понятным причинам, бесплотна и обескровлена, дух мой полон им по-прежнему. А значит, он сам, его душа и мысли, как и прежде, мне понятны. А тот, другой…
Вопреки расхожему убеждению, что после этого получаешь какую-то особенную свободу перемещения и некое всезнание, ничем таким я по-прежнему не обладаю и живу, вернее, существую в прежнем мире своих непредсказуемых фантазий, догадок, домыслов и неопределенности. Я не способна оказаться рядом с ним, заглянуть в его глаза и мысли, поцеловать его – хотя бы и призрачно, эфемерно, неощутимо. Вот обидно, да? И при жизни никогда не могла толком угадать, что он там думает, и теперь не могу. За что боролись, на то и напоролись. Ничего не изменилось! А ведь сколько прочитано книг насчет этих всяких постжизненных явлений к любимым людям! У Фламмариона, у Дьяченко, Моуди про это тонно-километры страниц исписаны. И второй акт «Жизели» я не потому ль так исступленно любила, что он давал какую-то надежду на возможность встречи потом?..
Увы, увы. Нехорошо обманывать, господа!
А может, они и не обманывали, господа Фламмарион, Адан и иже с ними? Может, это только мне не повезло? Может, лишь меня не наделили особым даром? Ради грех наших незамолимых, как прочла я некогда в старинной, пахнущей тленом книге.
Есть грех. Вернее, был…
А возвращаясь к незабвенному постулату, мол, все, что ни делается, делается к лучшему, остается добавить: лишь одному человеку случившееся определенно не пошло на пользу. Григорию!
Нет, что ни говори, не только я знала Григория до донышка! Он тоже досконально изучил, прочувствовал меня. Может быть, он единственный на свете меня понимал… И любил – только он. Только он!
И вот вам результат его любви. Меня уже нет. Я смотрю с какой-то неизмеримой высоты… а может быть, из столь же неизмеримой глубины, – смотрю на Григория, который сидит сгорбившись в убогоньком кабинетике с голым, заклеенным на зиму окном, под пыльной лампочкой, напротив слишком молодого служителя правосудия и пытается впарить ему, Фоме неверующему, что не виноватый он, Григорий, в смертоубийстве своей любовницы, будущей жены, что все это мрак и туман, чушь дичайшая, необъяснимая, неожиданная…
А следователь, аккуратный мальчик с немецкой фамилией, как ему и положено по службе, пытается уверить моего несостоявшегося супруга, что их встреча и беседа вполне естественны и закономерны, поскольку за всяким преступлением неотвратимо должно следовать наказание.
Александр Бергер
25 ноября 2001 года. Город Семенов
– Да не было меня там, не было! Говорю вам, не было! – Высокий русоволосый мужчина стукнул кулаком по столу, но тут же спохватился, что, мягко говоря, не в своем кабинете сидит и имеет дело не с перепуганным его откровенным гневом подчиненным: – Ладно, извините. Вы должны понять мое состояние. Ну какие еще слова нужны, чтобы вас убедить? В двадцать восьмой раз повторяю: я приехал, вошел в дом, увидел ее…
– И вас увидели, – негромко перебил его следователь. Он был молод (только два года назад закончил юрфак университета), нервов себе истрепать еще не успел, а потому говорил очень спокойно и сдержанно, хотя бесконечное переливание из пустого в порожнее могло бы до смерти утомить и разозлить кого угодно. – Вы оставили машину в укромном месте и к дому прошли через огород, тропкой, чтобы вас никто не увидел с улицы, но напрасно. Дом был полон народу, вас засекли с крыльца и задержали, когда вы кинулись назад, пытаясь скрыться. А впрочем, вы правы: это обсуждается уже не первый раз. Может быть, не двадцать восьмой, как вы изволили выразиться, но не первый и даже не второй. Поэтому не лучше ли все-таки уточнить, как мог принадлежащий вам пистолет, пулей из которого была убита Римма Тихонова, оказаться на тропке неподалеку от ее дачи?
– Можно мне воды? – тусклым голосом попросил мужчина, и следователь открутил крышку на бутылке «Целебной Терской», мельком подумав, что только эта пластиковая бутылка красивого голубовато-зеленоватого цвета и пластиковый же стаканчик выбиваются из целого набора штампов, которыми обставлен весь нынешний разговор. В прежние времена, сколько помнил молодой следователь по кинофильмам, водичку ослабевшему либо желающему выиграть время преступнику наливали в граненый стакан из тяжелого такого графина, причем непременно наливал сам следователь, потому что этот графин, даром что стеклянный, тоже мог бы стать в руках подозреваемого оружием убойной силы. А пластиковая бутылка, к тому же полупустая, – это чепуха. Вполне можно было не ухаживать за этим типом, пусть бы сам себе наливал, а то, вишь ты, выдул почти целую бутылку казенной минералки, да еще налитой чужими руками.
Что же касается прочих штампов… Право слово, можно подумать, что следователь и его собеседник читают «по ролям» какой-нибудь детективчик, продукт досужего и не больно-то изобретательного вымысла, настолько все здесь было вторично.
Уж мог бы, казалось, сочинитель сего детективчика начать свое творение с более острой и оригинальной сцены, чем допрос мужчины, обвиняемого (пардон, пока еще подозреваемого!) в убийстве своей любовницы. И мог бы сей сочинитель обставить кабинет Семеновской районной прокуратуры более комфортно и привлекательно. А то что это за убожество: стол, два стула, облупленный (разумеется!) сейф в углу, с потолка на голом шнуре свешивается лампочка в пыльном, надтреснутом плафоне, голое окно, уже заклеенное на зиму вопиюще-белыми полосками бумаги, облупленный, как и сейф, подоконник без единого цветочка на нем…
С другой стороны, это не оранжерея, чтоб тут цветочки разводить: амариллис в тяжелом глиняном горшке убрали после того, как предшественника нынешнего следователя им чуть до смерти не убил аналогичный задержанный. Вот так же сидел, бормотал что-то в свое оправдание, вот так же водички попросил (из графина!), а лишь только усталый следователь отвел от него взгляд, мужик ка-ак повернулся, ка-ак схватил тяжеленный горшок, шарахнул следователя по кумполу, потом швырнул горшок в окно… На что надеялся, непонятно: третий этаж, ноги бы переломал, если бы успел выпрыгнуть. Охранник вовремя вбежал, заломал строптивца, не дал покалечиться.
Однако «Целебная Терская» подозреваемого, по всей видимости, взбодрила. И уже более твердым голосом он сказал:
– Хорошо, давайте обратимся к элементарной логике.
– Давайте, – покладисто согласился следователь, даже где-то обрадовавшись, потому что именно она, эта самая элементарная логика, просто-таки во весь голос кричала, что убийство совершил не кто иной, как этот красивый мужчина с холодными, нагловатыми глазами, хищным испанским профилем и эффектной проседью в русых волосах и ухоженной бородке. Ровно неделю назад, как нарочно, следователь видел своего теперешнего собеседника по телевизору в престижной передаче «Действующие лица». Григорий Александрович Бронников и впрямь был значительным лицом не только в Нижнем, но и в стране – директор и совладелец, а теперь и фактический хозяин нижегородского книгоиздательского концерна «Бук», который успешно конкурировал на рынке со столичными акулами того же бизнеса.
Помнится, тогда, на экране, волосы его были однозначно русыми, без малейших признаков седины. Или просто ее не было заметно? А может, за два дня в кутузке поседел? И глаза его стали не холодными и наглыми, а покрасневшими и усталыми. Но не растерянными, нет! Он был собран, он был готов бороться за себя до последнего, не надеясь ни на кого. От государственного защитника он отказался – и оперативник его, видит бог, понимал, потому что неопытность и неуверенность в себе были просто-таки аршинными буквами начертаны на лице у дежурившей в тот день молоденькой хорошенькой адвокатши. Бронников небось подумал, что эта телка с куриными мозгами ему больше напортит, чем поможет. Не мог он также рассчитывать и на своего собственного хорошо оплаченного адвоката, который оказался настолько глуп, что позволил себе угодить в больницу с черепно-мозговой травмой, как раз когда его богатый и щедрый клиент совершил преступление.
«Спокойно, – сам себя одернул следователь. – Спокойно. Никакие обвинения еще не предъявлены, поэтому господин Бронников пока не преступник, а всего лишь задержанный на предусмотренные законом десять суток. Мое дело не эмоциям предаваться, а найти неопровержимые доказательства его преступления. Хотя куда уж неопровержимей?!»
– Логика, говорите вы? – произнес он вслух. – Ну, а что может быть логичнее улик, которые имеются против вас?
– Вы Чехова любите, Александр Васильевич? – перебил его вдруг Бронников.
– Нет, – признался следователь, которого, давно пора упомянуть, и впрямь звали Александр Васильевич. Фамилия же его была Бергер. – При чем тут Чехов? А, понял! «Шведская спичка», да?
– Быстро соображаете, – во взгляде Бронникова мелькнула насмешка. – С тех пор как Антон Павлович описал убийцу-растяпу, во множестве детективов глазастые милиционеры или следователи начали находить на месте преступления пуговицы, спички, как россыпью, так и в коробках, недокуренные сигареты, как отечественного производства, так и импортные, как со следами зубов на фильтре, так и испачканные губной помадой (в том случае, если убийца – баба), обрывки конвертов – непременно с указанием имени или даже адреса злодея (честное слово, сам читал такую чушь, вы же знаете, наверное, что у меня в издательстве целая редакция детективной и приключенческой макулатуры) – ну и прочие всякие «полезные мелочи». Но, с моей точки зрения, все это чистая литературщина. Не станет нормальный человек забывать на месте преступления вещь, которая криком кричит о его причастности, о его виновности! – не станет, понимаете? Трижды три все осмотрит, постарается ликвидировать все свои следы, тряпочкой мокрой, а то и в спирте смоченной, протрет мебель, уничтожая свои отпечатки. Если уж только он полная размазня и мямля нервная, шизик, параноик или обкуренный, тогда, конечно, выложит полный набор вещдоков. Но честно – я напоминаю вам размазню и мямлю? Или шизика обкуренного? Хотя бы отдаленно?
– Честно – нет.
– Ну вот видите. – Красиво очерченные, хотя и немного тонкие губы Бронникова разъехались в издевательской ухмылке. – Тем более удивительно, что я кинул пистолет. Будто наемный киллер, который торопится избавиться от орудия убийства. К тому же вы уверяете, что выстрел сделан именно из моего «вальтера». Какого же черта мне собственный «вальтер» швырять где попало, если через него можно выйти на меня? А вот если предположить, что кто-то, настоящий убийца Риммы, выкрал его и нарочно бросил, чтобы меня подставить покрепче…
– Вы Булгакова любите? – не удержался от мелкой пакости Бергер.
– Да, – кивнул Бронников. – Но при чем тут Булгаков?! А, понял! «Ваш пакетик? – Нет! – ответил Никанор Иванович страшным голосом. – Подбросили враги! – Это бывает, – согласился следователь…»
Бергер посмотрел на собеседника с невольным уважением. Далеко не всякий, нет, не всякий вот так, с места в карьер, сможет процитировать «Мастера и Маргариту». С другой стороны, для поколения Бронникова «Мастер» был в свое время практически настольной книгой, культовой вещью. Вдобавок Бронников босс крупного книжного издательства. Ноблесс оближ, как говорил кот Бегемот из того же «Мастера». Положение обязывает!
Бронникова положение обязывает запираться. А его, Бергера, – изобличать преступника.
– Враги, которые подбросили ваше оружие, оставили бы на нем отпечатки пальцев, как ни тривиально это звучит. А там только ваши отпечатки. Ваши и покойной Риммы Тихоновой.
– Риммы? – Бронников страдальчески свел брови. – Ну, это понятно. Она любила оружие, у нее просто руки от восторга тряслись, когда держала пистолет. – Бронников рассеянно провел рукой по лицу: – Странно. Ее нет в живых только три дня, а я уже привык говорить о ней в прошедшем времени…
– Ну, я полагаю, преступление вы задумали давно и давно подготовили себя к мысли, что убьете свою любовницу, – бросил Бергер, которого донельзя раздражил этот театральный, надуманный, ненатуральный жест Бронникова.
Но тут же он спохватился: не следовало это говорить! Будь у задержанного адвокат, он бы сейчас от следователя Семеновской прокуратуры Бергера А. В. камня на камне не оставил! Во всяком случае, если Бронников вдруг бросится на него с кулаками, Александр Васильевич не очень удивится…
Впрочем, у Бронникова только щека слегка задергалась да голос самую малость подсел:
– А как насчет презумпции невиновности? Ее, надеюсь, еще никто не отменял? Кроме того, насколько я знаком с Уголовным кодексом, всякое сомнение там советуется трактовать в пользу обвиняемого. У вас нет прямых доказательств того, что убил Римму именно я. Так что извольте добавлять слово «предположительно». Предположительно замыслил убийство, предположительно выстрелил, предположительно бросил пистолет…
Никита Дымов
22 октября 2001 года. Нижний Новгород
Родительскую дачу Никита продавал, как государственную тайну агентам заокеанского империализма. С трудом! К примеру, ты обладаешь некоей чрезвычайной тайной, каким-то стратегическим секретом, но толку от него – ноль без палочки, кроме сознания: дескать, вот он – секрет, а вот он – я, его владелец, такой крутой. И больше ничего, то есть совершенно никакой практической пользы. Квартиру на одно сознание не купишь, даже не элитку и не сталинку, а просто приличную халупу. Равно как и машину – самую что ни на есть подержанную. Вообще – одна докука от этого сокровища! Государственная тайна просто-таки прожигает тебе карман, до того хочется ее загнать и положить в этот карман мало-мальски приличную сумму. Уж с нею ты нашел бы что делать, тут и о собственной жилплощади можно было бы помечтать, и об иных прочих радостях жизни – как материальных, так и моральных. Как физических, так, извините за выражение, и химических. Но где отыскать этих самых агентов империализма? Как найти тех, кому можно было бы сказать: «У нас товар, у вас, ребята, купец, так что гоните монету, забирайте тайну и отправляйтесь с нею хоть на Луну, хоть за Пасифик оушн, если вы такие уж заокеанские!» Не станешь же в самом деле давать объявление в газету «Из рук в руки»: «Продам секреты Родины. Недорого». У тебя небось и объявление такое не возьмут, несмотря на то, что у нас сейчас как бы демократия.
Впрочем, тем и отличается торговля недвижимостью от торговли вышеназванными секретами, что объявление: «Продам дачу в Семеновском районе. Недорого» – ни у кого не вызывает никаких эмоций. Ни у приемщиков газетных объявлений, ни у потенциальных покупателей. И то сказать, в октябре сего года подобными объявлениями газета «Из рук в руки» и аналогичные издания были просто-таки перенасыщены. Предложение на два-три порядка опережало спрос, за десять тысяч «деревянных» можно было купить вполне приличный коттеджик не столь далеко от железной дороги. Легко! А вот продать дом за околицей полузаброшенной (из всех жителей остались там спившаяся фермерша и две нелюдимые и бегущие от общения старухи) деревушки, дом, стоящий почти на болотине, от которой по утрам и вечерам поднимаются вреднючие туманы, а до железной дороги чуть не час надобно чапать по вечно, даже и в самые сухие дни, раскисшей тропе… И путь на электричке туда не близкий – полтора часа в битком набитом вагоне, потому что людская масса начинает рассасываться лишь на Линде и в Кезе, а на этой станции под названием Мельница еще и не всякий поезд останавливается…
Но ведь домиком мог заинтересоваться и человек с машиной, которому плевать на железнодорожные превратности! Желательно также, чтобы он обладал при этом и крепким здоровьем, дабы не подействовали на него отрицательно сизые туманы, которые по утрам, в предрассветье, а особенно в лунные ночи напоминали медлительных, задумчивых призраков и будили не столько страх, сколько поэтическое воображение.
А что до соседок, то фермерша, повторимся, спилась, а старушки слегка сдвинулись от вековечной заброшенности и теперь воображали, что на дворе – начало шестидесятых, время, так сказать, повторной коллективизации, и к ним вот-вот нагрянут потомки пламенных революционеров с требованием искоренить остатки личной собственности, как-то: двух хрюшек, пятерых куриц и пожилого, усталого петуха. Поэтому они носа из дома практически не высовывали, и для человека, алчущего спокойствия и одиночества, лучшего общества (то есть полного его отсутствия) и пожелать было нельзя!
Нет, наверное, Никита хотел слишком много: чтобы попался покупатель и с машиной, и с поэтическим воображением, и с жаждой одиночества, и с требуемой суммой в кармане… Честно говоря, он уже и сам начал сомневаться в возможности встречи с таким редкостным индивидуумом и даже подумывал, не прибавить ли к своему объявлению сакраментальную фразу «Торг уместен», как вдруг однажды вечером раздался звонок.
– Это вы дачу на Мельнице продаете? – спросил серьезный и где-то даже интеллигентный мужской голос, порою заглушаемый характерным треском. Похоже было, что звонили с Автозавода, там вечно какие-то страсти-мордасти на телефонной станции творятся.
– Да, – недоверчиво ответил Никита. Сколько уж было их, этих звонков, даже где-то интеллигентных, но, когда доходило дело до описания дома, а особенно – до цены, интонации все более начинали напоминать базарные. – Да, продаю. Дом двухэтажный, вернее, с мансардой, сад – десять соток, огород – пятнадцать…
– Кошмар, – отозвался мужчина, – пятнадцать соток огорода! Это с ума сойдешь – жуков с картошки убирать.
– А вы не сажайте картошку, – посоветовал Никита, – сажайте морковку да свеклу. Их жуки не едят. Или вообще ничего не сажайте.
– Надо полагать, так вы и поступаете? – поинтересовался мужчина с легким смешком в своем интеллигентном голосе.
– Есть маленько, – признался Никита.
– Значит, огород зарос до стадии джунглей? – Мужчина оказался не в меру проницательным. – А сад в каком состоянии? Яблони у вас какие?
– Пепин шафранный, антоновка, анис. Ну и «звездочка», – не без грусти сообщил Никита, впервые осознав, что, если сделка состоится, он больше никогда не залюбуется облачным цветением этого старого сада, не увидит тугих, глянцевитых яблок, выглядывавших сквозь темную листву раскидистых яблонь и впрямь напоминающих маленькие бордовые звездочки… И цветения сирени больше не увидит. Одно окно выходило прямо в ее заросли, и в мае-июне, когда цвели, сменяя друг друга, разные сорта, можно было умереть от счастья, задохнуться от восторга, расплакаться от этой несказанной сиреневой красоты…
Ну и ладно, ну и в пень, как принято выражаться, надо же ему на что-то жить! Дядюшкино наследство если и привалит, то, как сказали в юридической консультации, только лет через пять. Не раньше. Когда «безвестно отсутствующего» Резвуна Н. А. признают погибшим – со всеми вытекающими последствиями для его единственного наследника. Не в натуре Никиты – еле сводить концы с концами, влачить жалкое существование на хиленькую зарплату театрального художника-декоратора. Такие подарки судьбы, как гонорар за оформление «Барбариса», выпадают, увы, крайне редко. Продажа дачи даст ему возможность продержаться какое-то время, несильно бедствуя, так что… простите, сирени и яблони!
– А как бы вашу дачку поглядеть? – осведомился мужчина.
– Да ради бога. Хоть завтра!
– Завтра? – Он замялся, и Никите даже послышалось, что он с кем-то быстро перемолвился. Второй голос был тоже мужской, но ни слова Никита не различил. – Ой, нет, – спохватился покупатель, – завтра я никак не могу.
– А послезавтра? – почти с отчаянием спросил Никита, потому что завтра и послезавтра были последними условно свободными днями в обозримом будущем: накануне сдачи был спектакль, который он, по своему обыкновению, затянул до неприличия, и счет тому сроку, когда на него обрушится неумолимая кара главрежа, шел уже не на дни, а даже на минуты.
– Да и послезавтра тоже… – нерешительно протянул мужчина, а потом вдруг воскликнул: – А впрочем, согласен. Где встречаемся? Когда?
– Наверное, лучше всего на вокзале? – предложил Никита. – Скажем, около расписания пригородных поездов. Лучше поехать пораньше, на восьмичасовой электричке, на семеновской. Сейчас народу не больно-то много, сезон окончился. К тому же будний день. Вам это не слишком рано?
– Слишком, – весело ответил мужчина. – Встретимся в одиннадцать, не раньше. А вам непременно охота ехать на электричке?
– Можно и на автобусе, – покладисто ответил Никита. – Но я расписания не знаю.
– А как насчет автомобильного транспорта?
– Ну… моя машина сейчас в ремонте, – солгал Никита, у которого машины вовсе не было. Раньше была, отцовская. Но раньше у них много чего было: и машина, и квартира четырехкомнатная в «дворянском гнезде» на улице Горького… Да что проку вспоминать!
– Зато моя на ходу, – жизнерадостно сообщил его собеседник. – На ней и поедем, договорились?
И они договорились.
Иннокентий Сироткин
15 июня 2001 года.
Дачный поселок Бурьяны Арзамасского района
– Кеша, угомонись, – ласково сказал он. – Ну дохлое дело, Кеша, пора понять! Не ерепенься, я тебя умоляю…
И улыбнулся терпеливо, понимающе, участливо. Глаза у него при этом были усталые, но тоже исполненные терпения и понимания.
Никогда Иннокентий Сироткин не видел у своего старинного дружка таких глаз, не слышал такого голоса. Всегда он был под стать своей фамилии – резкий на слово, резвый в мыслях и движениях, стремительный, как бы звенящий, бряцающий оружием при каждом шаге. Говорил коротко, точно, в глаза не смотрел, а взглядывал, словно на курок нажимал, ну а если уставится пристально, задумчиво – это беда: возникало ощущение, что он выцеливает жертву, медленно ведет вслед за нею ствол пистолета с навинченным на него глушителем. Черт его знает, почему именно эта ассоциация возникала у Сироткина, когда он видел этот оценивающе-прицеливающийся взгляд у своего старинного дружка.
Да, они и впрямь могли называться старинными друзьями, ибо знакомы были лет сто, не меньше, еще с институтских времен, когда вместе перепечатывали на машинке, а потом втихую распространяли исключительно среди своих, проверенных и доверенных, диссиду, и запрещенного Замятина – штучку покрепче любой диссиды, и Солженицына, и массу прозы подобного рода, в которую самым причудливым образом порою затесывались неприличная «Лолита», стишки Баркова, «Заветные сказки» Афанасьева и прочая, и прочая, и прочая, извините за выражение, эротика, где всякая часть человеческого тела называлась своим настоящим именем, и это безумно будоражило, гораздо сильнее политических филиппик Солженицына и Максимова.
Потом они втроем (потому что у Иннокентия Сироткина было два закадычных дружка) враз кинули на стол директору гибнущего проектного института, в котором маялись по распределению, заявления об уходе и одними из первых в Нижнем ударились в книжный бизнес. Во Дворце спорта, в парке имени Ленинского комсомола, позднее названном просто и скромно – Швейцарией, топтались над стопками бестселлеров (в ту пору книжного голода всякое новое издание было бестселлером, поскольку шло на ура), мотались на перекладных в Москву, на книжный клуб в «Олимпийском», возили тяжеленные сумки, тележки, потом смогли позволить себе нанимать машину, потом купили «Газель» одну на троих: к тому времени у них уже был крохотный офис и прочно забитые местечки как в «Олимпийском», так и в самом Нижнем. Вскоре они ворочали целыми тиражами: брали у провинциального издательства (в ту пору еще не все они ликвидировались как класс и печатали не по 5–10 тысяч, а по 200, 300, даже по полмиллиона книжек зараз!) тираж какой-нибудь там «Анжелики», или «Приключений Рокамболя», или Алистера Маклина, или безумно популярного Чейза на реализацию и садились на телефон, продавали товар с предоплатой в отделения «Союзпечати», книготоргам или таким же, как они сами, книготорговым посредническим фирмам, которых расплодилось великое множество. А деньги издательствам выплачивали потом, когда прокрутят не раз и не два… иногда и вовсе не выплачивали, такое случалось, когда они доподлинно знали, что ждущие от них денег вот-вот накроются большим медным тазом. Кидали, короче, как могли. Случалось, кидали и их, но постепенно приятели поняли, что закон теперь на стороне сильного, и не стеснялись посылать вышибал к недобросовестным плательщикам. Первым у них был такой Егорушка Малышкин аж из Южно-Сахалинска. К нему поехали два наемника – «афганца», Коля и Вова, профессиональные тестомесы, умеющие с разгону взбегать на стены, – и оставили вместо Егорушки выжатый лимон. А деньги привезли в чемоданчике. Потом таких случаев было множество, но этот – самый первый, он вселил веру в удачу, оттого и запомнился. Постепенно Резвун, Сироткин и Бронников прославились как мужики, которые умеют за себя постоять и спуску никому не дадут. За все то время их самих качественно кинули только раз – и то по форсмажорным обстоятельствам. Это случилось, когда они еще в 92-м году дали оглушительную промашку и загнали десять тысяч «Кавказских сказок» в злополучный город Грозный… Комментарии излишни?
Обиднее всего, что сказки эти были их собственной продукцией. Да, к тому времени они уже издавали книги, начав именно со сказок, потому что они расхватывались, как горячие пирожки. Издательство их называлось «Реброс» – этакая звучная аббревиатура: Ре-звун, Бро-нников и С-ироткин. Однако находились шутники, которые позволяли себе глумливо поинтересоваться: «Чье-с ребро-с?» Название они сменили, конечно, не из-за этих шутников: пора пришла побегать от налоговиков, перерегистрируя фирмы то в одном районе города, то в другом, в эти игры они тоже играли!
Господи боже, да в какие только игры они не игрывали, на чем только денежку не наваривали, пока не возник «Бук» (не дерево – бук, а книга – book, название четкое, емкое и интеллигентное) – издательство с собственной полиграфбазой в виде бывшего «Нижполиграфа», который удалось подгрести под себя, и теперь с ними уважительно разговаривали даже крутые мэны из столичного «ЭКСМО», ну а всякие провинциальные «Фениксы» общались исключительно с придыханием. И всегда они были втроем, всегда вместе, всегда рядом, и настолько все между ними было крепко, надежно на зависть другим, тем, кто подставлял ножку своим компаньонам, отстреливал их, «заказывал», что люди диву давались. Честно, Сироткину и самому такая прочность отношений порой казалась чем-то необыкновенным! Ведь десять лет, десять лет вместе. Они вросли друг в друга, они знали друг друга наизусть, казалось, могли наперед предсказать каждый шаг, каждый поступок, они стали почти как братья… Но испокон веков жила старинная приговорка: «Кто тебе выколол око? – Брат. – То-то столь глубоко!» Именно ее вспомнил Сироткин сейчас, глядя в новое, незнакомое лицо человека, бывшего ему как бы братом – другом и братом, слушая его новый, приветливый, смертельно-убедительный голос:
– Ты должен это сделать. Тебе просто ничего не остается, понимаешь? Иначе…
И он чуть кивнул в сторону соседней комнаты. Там, за плотно запертой дверью, таилась смерть. Медленная, мучительная, неотвратимая.
Иннокентий медленно повернул голову и посмотрел на эту дверь. Парень с косой темно-русой челкой, одетый в грязно-серую футболку, – тот, который приволок его сюда и был, само собой, пособником в преступлении, – надежно заткнул все щели тряпками. Палачи сами боялись плахи, на которую готовились возвести жертву, и по спине Сироткина снова и снова потекли струйки ледяного пота. Стоило только представить, что станется с ним за неделю… Тем особым зрением, которое проявляется у некоторых особенно чувствительных натур в минуты смертельной опасности, он заглянул в будущее и увидел себя сломленным, сдавшимся.
Да, он сдастся, но будет уже поздно. Он дойдет до состояния, когда согласится на все, чтобы только спасти собственную жизнь, но в это время его организм уже окажется непоправимо разрушен. И согласием он выкупит не спасение от смерти, а лишь незначительную отсрочку!
В то время как теперь… Только взять ручку и подписать несколько отпечатанных на принтере страничек! Больше ничего!
– Слушай, а где гарантии, что ты от меня после этого отстанешь? – безнадежно спросил он. – Что не потребуешь, к примеру, возврата ссуды, и вообще?.. Где гарантии, что не решил обобрать меня до нитки?
– Ради бога, Кеша! – воскликнул «друг и брат», изумленно, светло улыбаясь. – Зачем, ну сам посуди, зачем мне это? Я хочу только то, что прошу, а все остальное так у тебя и останется. Можешь поверить и не беспокоиться: я забочусь только о будущем, а прошлое меня не волнует. Все, что было в прошлом, в том числе эта несчастная ссуда, – все твое.
– Скажи мне одно: знает об этом Саныч? – исподлобья поглядел Иннокентий. Это было отчество третьего компаньона, именно так его близкие и звали, а вовсе не по имени или фамилии. Смешнее всего, что они все трое были Александровичами: Иннокентий Александрович, Григорий Александрович, Николай Александрович (одна из их фирм-однодневок так и называлась «Саныч»), однако прозвище это прочно приклеилось только к одному из них, самому старшему, умному, хваткому. – Это вы вдвоем измыслили или все тут – твоя личная инициатива?
«Друг и брат» мягко улыбнулся:
