скачать книгу бесплатно
Психология смысла: природа, строение и динамика смысловой реальности
Дмитрий Алексеевич Леонтьев
Монография посвящена всестороннему теоретическому анализу смысловой реальности: аспектов проблемы смысла, форм его существования в отношениях человека с миром, в сознании и деятельности человека, в структуре личности, в межличностном взаимодействии, в артефактах культуры и искусства.
Адресуется психологам и представителям смежных дисциплин.
Дмитрий Леонтьев
Психология смысла: природа, строение и динамика смысловой реальности
Серия «Фундаментальная психология»
Рецензенты:
д-р психол. наук, проф., чл. – кор. РАО Б.С.Братусь
д-р психол. наук, проф., чл. – кор. РАО В.А.Иванников
д-р психол. наук, проф., чл. – кор. РАО В.Ф.Петренко
д-р психол. наук И.А.Васильев
Психология смысла: природа, строение и динамика смысловой реальности. – 4-е изд., испр. и доп. – М.: Смысл, 2019
© Д.А. Леонтьев, 1999, 2019
© Издательство «Смысл», 1999
Введение
Проблема смысла… – это последнее аналитическое понятие, венчающее общее учение о психике, так же как понятие личности венчает всю систему психологии.
А. Н. Леонтьев
В последние два десятилетия психология переживает кризис своих методологических оснований, связанный с очередным размыванием не только границ ее предмета, но и границ науки и представлений о науке вообще, с разрушением основополагающих и в предыдущий период весьма четких бинарных оппозиций «житейская психология – научная психология», «академическая психология – прикладная психология», «гуманистическая психология – механистическая психология», «глубинная психология – вершинная психология», а также концептуальных оппозиций «аффект – интеллект», «сознание – бессознательное», «познание – действие» и т. п. Активизировалась работа по методологическому осмыслению оснований психологии и построению нового ее образа, что в российской психологии выразилось в первую очередь в возрождении принадлежащей Л.С.Выготскому идеи «неклассической психологии» (Эльконин, 1989; Асмолов, 1996 б; Дорфман, 1997; и др.) или «органической психологии» (Зинченко, 1997), а в западной – в обсуждении идеи «постмодернистской психологии» (например: Shotter, 1990). Неклассическая психология еще не получила четкого определения; это скорее идея, чем конкретная теория. Можно, однако, обозначить общий вектор движения от классической психологии к неклассической: от статического представления о человеке к динамическому и от изучения его в виде изолированного «препарата» к осознанию его неразрывной связи с миром, в котором протекает его жизнедеятельность.
Неслучаен в этом контексте интерес к понятию смысла многих ученых, как у нас в стране, так и за рубежом. Это понятие пришло в психологию из философии и наук о языке и до сих пор не вошло в основной тезаурус психологии личности, если не считать отдельных научных школ; вместе с тем интерес к нему нарастает, растет и частота использования этого понятия в самых разных контекстах и в рамках различных теоретических и методологических подходов. В отечественной психологии понятие личностного смысла, введенное А.Н.Леонтьевым еще в 1940-е годы, уже давно и продуктивно используется в качестве одного из основных объяснительных понятий, причем не только в психологии, но и в смежных научных дисциплинах. Неслучайно это понятие получило столь широкое признание именно у нас в стране – ведь в российской культуре, российском сознании поиск смысла всегда являлся главной ценностной ориентацией. Менее известно, что понятие смысла стало в последние десятилетия популярным и на Западе – оно занимает весьма важное место в лого-терапии В.Франкла, психологии личностных конструктов Дж. Келли, этогеническом подходе Р.Харре, феноменологической психотерапии Ю.Джендлина, теории поведенческой динамики Ж.Нюттена и других подходах, несмотря на трудность адекватного перевода этого понятия на английский и многие другие языки. Редким исключением является немецкий, и закономерно, что раньше всего это понятие появилось в философии, психологии и науках о языке именно у немецкоязычных (Г.Фреге, Э.Гуссерль, В.Дильтей, Э.Шпрангер, З.Фрейд, А.Адлер, К.Юнг, М.Вебер, В.Франкл) и русскоязычных (Г.Г.Шпет, М.М.Бахтин, Л.С.Выготский, А.Н.Леонтьев) авторов.
Интерес к понятию смысла вызван, на наш взгляд, тем фактом, хоть и еще неотрефлексированным, что это понятие, как показывает со всей отчетливостью даже беглый взгляд на практику его употребления, позволяет преодолеть перечисленные выше бинарные оппозиции. Это становится возможным благодаря тому, что понятие смысла оказывается «своим» и для житейской и для научной психологии; и для академической и для прикладной; и для глубинной и для вершинной; и для механистической и для гуманистической. Более того, оно соотносимо и с объективной, и с субъективной, и с интерсубъективной (групповой, коммуникативной) реальностью, а также находится на пересечении деятельности, сознания и личности, связывая между собой все три фундаментальные психологические категории. Тем самым понятие смысла может претендовать на новый, более высокий методологический статус, на роль центрального понятия в новой, неклассической или постмодернистской психологии, психологии «изменяющейся личности в изменяющемся мире» (Асмолов, 1990, с. 365).
Столь широкие возможности, однако, порождают и трудности в работе с этим понятием. Его многочисленные определения зачастую несовместимы. Сам смысл имеет, если воспользоваться популярной в последнее время метафорой, природу Протея – он изменчив, текуч, многолик, не фиксирован в своих границах. Отсюда немалые трудности в понимании этого явления, разночтения в определениях, нечеткости в операционализации… Когда автор этой книги, еще будучи студентом факультета психологии МГУ, заинтересовался проблемой смысла (примерно в 1979–1980 годах), большая группа преподавателей и сотрудников факультета – прямых учеников А.Н.Леонтьева – активно и с большим энтузиазмом занималась разработкой этой проблемы. Их число сейчас уменьшилось. Из тех, кто внес в этот период основной вклад в разработку этого понятия, одних уже нет с нами (Б.В.Зейгарник, Е.Ю.Артемьева), другие достаточно резко сменили свою проблематику и область исследований (В.В.Столин, А.У. Хараш), третьи, разочаровавшись в понятии смысла, фактически отказались от него (В.К.Вилюнас, Е.В.Субботский), четвертые не отказались, но впоследствии направили свои непосредственные научные изыскания на другие, хоть и близкие проблемы (А.Г.Асмолов, Е.Е.Насиновская, В.А.Петровский). Вместе с тем отнюдь не ощущается снижение интереса к этому понятию (скорее наоборот) среди психологов всех школ и направлений.
Разработка общепсихологических представлений о смысловом измерении человеческого бытия ведется автором этой книги с начала 1980-х годов. Основной задачей (можно сказать, сверхзадачей) было собрать цельную картину смысловой реальности из завораживающих кусочков мозаики, образованной имеющимися идеями и публикациями по этой теме. Первым промежуточным результатом стала кандидатская диссертация «Структурная организация смысловой сферы личности», защищенная нами в 1988 году. В ней была предложена классификация смысловых структур и модель структуры личности, основанная на общем понимании смысловых структур личности как превращенной формы жизненных отношений. Мы разработали также концепцию смысловой регуляции жизнедеятельности, показав специфические функции в этой регуляции различных смысловых структур. Этот промежуточный результат соответствовал первой из трех выделенных Н.А.Бернштейном (1966, с. 323–324) стадий развития любых теоретических представлений – стадии объединения и логического упорядочения разрозненных фактов. Мы осознавали и неизбежную ограниченность предложенной в той работе схемы. Эта ограниченность проявилась не только в том, что смысловая сфера личности рассматривалась в статическом морфологическом срезе, но и в том, что само выделение дискретных смысловых структур во многом условно. Мы не располагали другим языком описания, но сознавали, что за используемыми нами понятиями реально стоят не столько смысловые структуры, сколько смысловые процессы. Понимая отдаленность перспективы разработки процессуального языка, мы сформулировали в заключении к упомянутой диссертации и задачи на ближайшую перспективу. В их числе были: анализ условий и механизмов актуалгенетического развития и критических перестроек сложившихся смысловых структур и динамических смысловых систем; анализ интериндивидной трансляции смыслов, в том числе в формах материальной и духовной культуры; анализ развития смысловой сферы личности в онтогенезе, а также психологических предпосылок и механизмов аномального развития смысловой сферы; разработка методов исследования и воздействия на смысловую сферу. Решение этих задач позволило бы перейти от статичной морфологической схемы смысловой сферы личности к концепции динамической смысловой реальности, естественной формой существования которой является непрерывное движение, к концепции, имеющей предсказательную силу, что присуще второму этапу развития теории по Н.А.Бернштейну (там же).
Эта программа-минимум, как нам представляется, выполнена в данной работе, которая являет собой итог почти двух десятилетий научных исследований. Она посвящена решению задачи построения единой общепсихологической концепции смысла, его природы, форм существования и механизмов функционирования в структуре деятельности, сознания, личности, межличностной коммуникации и в предметно воплощенных формах. В ней мы постарались наполнить конкретным психологическим содержанием мысль А.Н.Леонтьева (1983 а) о том, что проблема личности образует особое психологическое измерение, иное, чем то измерение, в котором идет изучение психических процессов, а также мысль В.Франкла (Frankl, 1979) о смысловом измерении человека, надстраивающемся над биологическим и психологическим измерениями.
* * *
Завершая это введение словами благодарности, нельзя не перейти от академического «мы» к осознанному и «участному» (М.М.Бахтин) «я».
Я посвящаю эту книгу моему деду, Алексею Николаевичу Леонтьеву. Было бы неточным сказать «его памяти», потому что его присутствие – и прежде всего в этой работе – памятью отнюдь не ограничивается. Научная работа всегда в каком-то смысле преодолевает время – мы можем вести весьма содержательный диалог с Декартом и Спинозой, Гиппократом и Аристотелем. Я отчетливо ощущаю присутствие Алексея Николаевича в одном со мной «научном времени» и надеюсь, что моя книга внесет свой вклад в его долголетие в этом временном измерении. Он был и остается для меня образцом научной добросовестности и преданности науке.
Я всегда был жадным до знаний и старательным учеником, я учился у многих, и нелегко перечислить всех, кто повлиял на мое профессиональное становление – не только тех, с кем я общался лично, но и тех, с которыми я не встретился и не встречусь никогда. В числе последних Л.С.Выготский, М.М.Бахтин, А.Адлер, Г.Олпорт, Р.Мэй, М.К.Мамардашвили и другие Учителя. Из числа же тех, у кого я учился в традиционном смысле этого слова, хотелось бы, не принижая ничей вклад, отдельно поблагодарить двоих, влияние которых на мою работу (и не только работу) еще со студенческих лет переоценить невозможно. Александр Григорьевич Асмолов во многом способствовал возникновению и укреплению моего первого интереса к психологии личности и к проблеме смысла, постоянно давал методологические ориентиры и помогал мне решать задачу на смысл того, что я делаю. Елена Юрьевна Артемьева учила, что кроме концепции должна быть еще позиция, она ненавязчиво способствовала стиранию граней между научными изысканиями и пониманием жизни вообще, формированию у меня методического мышления.
У любого исследователя есть свой ближний референтный круг – люди, работающие рядом в проблемном поле, профессиональное взаимодействие с которыми особенно продуктивно. Полный список тех, кто своими исследованиями особенно сильно помог мне продвинуться в моих, был бы очень длинным. Я благодарен очень многим, а в особенности Б.С.Братусю, Ф.Е.Василюку, В.П.Зинченко, В.А.Иванникову, А.М.Лобку, Е.В.Эйдману. Общую композицию этой книги помогли выстроить теоретические идеи моего друга и коллеги Л.Я.Дорфмана. Я благодарен также всем тем друзьям и коллегам, которые морально поддерживали и поддерживают меня в моем прокладывании новых маршрутов на плохо изученной территории.
Отдельная благодарность – моим ученикам, студентам и аспирантам. Не только потому, что чтобы что-то понять, надо это кому-то объяснить. Без их участия мне не удалось бы в одиночку вывести многие из теоретических идей на уровень эмпирической проверки и практического приложения. Я особенно благодарен тем из них, чей вклад также есть в этой книге: Ю.А.Васильевой, М.В.Снетковой, В.Н.Бузину, Н.В.Пилипко, М.В.Калашникову, О.Э.Калашниковой, А.П.Попогребскому, М.А.Филатовой.
Наконец, еще одна благодарность – моим близким, у которых эта работа на протяжении долгого времени отнимала изрядную часть меня и которые относились к этому настолько стоически, насколько это было возможно.
Предисловие к четвертому изданию
Книга «Психология смысла», вышедшая 20 лет назад, до сих пор продолжает оставаться востребованной и цитируемой, давно став библиографической редкостью. Последнее, третье ее издание вышло в уже далеком 2007 году, и, несмотря на общую крайне сложную ситуацию в отечественном учебно-научном книгоиздании и доступность электронных копий, я, после многих колебаний, решился на очередное переиздание.
Мои колебания во многом были связаны еще с тем, что за прошедшие 20 лет я заметно продвинулся в собственном понимании смысла и личности в целом; во многом именно благодаря завершению в свое время этой книги мне удалось уйти от того, что в ней написано, к новым горизонтам. Возникновение на рубеже веков такого мощного направления, как позитивная психология, также привело к коренному перелому ситуации с изучением смысла: из сугубо маргинальной проблемы, какой она выглядела в конце прошлого столетия, она превратилась в абсолютно научно легитимную и даже центральную, в психологии наступил подлинный бум изучения смысла. Так что далеко не все написанное выглядит сегодня вполне актуальным.
Тем не менее эта книга достаточно монолитна и за прошедшие годы начала жить своей жизнью, отчасти независимой от автора. Еще размышляя над изданием 2007 года – менять или не менять, – я решил не трогать основной текст и лишь дополнить его тремя небольшими приложениями-постскриптумами, отражающими динамику моих взглядов на смысл за прошедшие годы. В это издание, помимо более тщательного редактирования основного текста и исправления мелких ошибок и шероховатостей, были добавлены два новых постскриптума. Конечно, они отражают далеко не все развитие представлений, однако напоминают о том, что вопрос о смысле не терпит окончательных ответов.
Глава 1
Подходы к пониманию смысла в психологии и гуманитарных науках
И представлял государю, что у аглицких мастеров совсем на все другие правила жизни, науки и продовольствия, и каждый человек у них себе все абсолютные обстоятельства перед собою имеет, и через то в нем совсем другой смысл.
Н.С.Лесков
1.1. Понятие смысла в гуманитарных науках
В большинстве общих толковых, философских и лингвистических словарей смысл определяется как синоним значения. Это относится не только к русскому слову «смысл», но и к его немецкому аналогу «Sinn». В английском языке ситуация сложнее: хотя в языке существует этимологически близкое понятие «sense» (смысл), используемое, в частности, в расхожих словосочетаниях «common sense» (здравый смысл), «to make sense» (иметь смысл), тем не менее в абсолютном большинстве случаев в научном дискурсе, равно как и в обыденном языке, русские понятия «значение» и «смысл» переводятся одним и тем же словом «meaning». Французское «sens», напротив, распространено гораздо шире, чем сугубо академический термин «signification» (значение).
Этимология этого понятия также не совпадает в разных языках. Русское «смысл» означает «с мыслью». Немецкое «Sinn», как указывает М.Босс, ведет свое происхождение от древненемецкого литературного глагола «sinnan», означавшего «быть на пути к цели» (Boss, 1988, p. 115). В связи с этим Э.Крэйг замечает, что связь с интенциональной направленностью, присутствующая в слове «Sinn», теряется при переводе его на английский как «meaning» и перевод его словом «sense» был бы адекватнее (Craig, 1988, p. 95–96). С другой стороны, Дж. Ричлак со ссылкой на словари утверждает, что и слово «meaning» происходит от англосаксонских корней с семантикой «желать» и «намереваться» и является, соответственно, понятием целевой природы, обозначающим соотносительную связь между несколькими конструктами, которые он называет полюсами смысла (Rychlak, 1981, p. 7).
Исторически изначальным проблемным контекстом, в котором понятие смысла возникло как научное понятие, не совпадающее с понятием значения, было изучение понимания текстов, а первой теоретической парадигмой – герменевтика. Задача разграничения герменевики с философией, с одной стороны, и языкознанием, с другой, очень сложна и выходит далеко за рамки данной работы; как констатировал В.Г.Кузнецов, герменевтика, гуманитарные науки и философия «…развиваются в едином историко-культурном контексте, зависят друг от друга, оказывают влияние друг на друга» (1991 а, с. 4). Герменевтика возникла как учение о толковании скрытых смыслов Священного Писания, став постепенно учением о понимании скрытых смыслов в более широком контексте и слившись в начале нашего столетия с философской мыслью в работах таких ее представителей, как В.Дильтей, Х.-Г.Гадамер и др. Поэтому, относя те или иные воззрения на проблему смысла к герменевтической традиции, мы будем пользоваться лишь чисто историческими критериями.
Пожалуй, первое значимое в нашем контексте понимание смысла мы обнаруживаем у Матиаса Флациуса Иллирийского (XVI век). Флациус предлагает разрешение одной из ведущих герменевтических дилемм, – имеет ли слово один смысл или много, – введя различение значения и смысла: слово, выражение, текст имеют одно значение, но различные контексты могут задавать различные его смыслы. Вне контекста слово смысла не имеет; в каждом конкретном контексте смысл однозначен. Таким образом, проблема смысла сводится к проблеме контекста (там же, с. 25). «Герменевт, работая с различными контекстами, должен вскрывать в них единственное божественное значение и истолковывать его смысловые оттенки, внесенные в библейские тексты их авторами. Такого типа интерпретации учитывают субъективные особенности авторской позиции. Задача герменевта заключается в выявлении цели и замысла автора» (там же, с. 26). Понятие контекста, введенное Флациусом в концептуальный аппарат герменевтики, позволило, пожалуй, впервые разделить понятия значения и смысла как несинонимичные.
Дальнейшее развитие проблема соотношения, точнее, различения значения и смысла текстов и речевых выражений получила в конце XIX – первой половине XX века в науках о языке – лингвистике, семиотике и логической семантике. Как мы, впрочем, увидим дальше, отождествление значения и смысла и сегодня еще отнюдь не стало достоянием истории. Употребление понятия смысла в этом контексте далеко от окончательной определенности. Существуют две принципиально различающиеся между собой традиции использования понятия «смысл». В одной из них смысл выступает как полный синоним значения; эти два понятия взаимозаменимы. Мы не будем специально останавливаться на таких определениях. Во второй традиции понятия «смысл» и «значение» образуют более или менее выраженную концептуальную оппозицию. В свою очередь, вторая традиция также отнюдь не является однородной.
Родоначальником концептуальной оппозиции «значение – смысл» в науках о языке принято считать Готлиба Фреге. В своей классической работе столетней давности «Смысл и денотат» (Фреге, 1977, 1997) он вводит ее следующим образом: денотат, или значение текста (знака), – это та объективная реалия, которую обозначает или суждение о которой высказывает текст (знак); смысл – это способ задания денотата, характер связи между денотатом и знаком, или, выражаясь современным языком, «…информация, которую знак несет о своем денотате» (Мусхелишвили, Шрейдер, 1997, с. 80). Текст может иметь только одно значение, но несколько смыслов, или же не иметь значения (если в реальности ему ничто не соответствует), но иметь при этом смысл. «В поэтическом употреблении достаточно того, что все имеет смысл, в научном – нельзя упускать и значений» (Фреге, 1997, с. 154–155). В текстах Фреге есть указания на связь смысла с контекстом их употребления. Все же, по мнению, в частности, Е.Д.Смирновой и П.В.Таванец (1967), Фреге не создал теории смысла. Тем не менее его работа до сих пор остается наиболее цитируемой там, где ставится вопрос разведения смысла и значения.
Приведем еще несколько подходов к соотношению значения и смысла речевых выражений. К.И.Льюис (1983), анализируя виды значения, различает языковое и смысловое значение. Языковым значением слова можно овладеть при помощи толкового словаря, сначала найдя его определение, затем определив все слова, которые в это определение входят, и т. д. То, что при этом ускользает – это смысловое значение, связанное со знанием всех вариантов правильного употребления слова в разных контекстах. М.Даммит (1987) рассматривает теорию смысла как одну из составных частей теории значения, наряду с теорией референции. Теория смысла «.связывает теорию истины (или референции) с умением говорящего владеть языком, соотносит его знание суждений теории с практическими лингвистическими навыками, которые он проявляет» (там же, с. 144). Она должна «…не только определить, что знает говорящий, но также и то, как проявляется его знание» (там же, с. 201). Смысл, таким образом, определяется более широким контекстом, чем значение.
По-иному расставляются акценты в работах представителей современной французской школы анализа дискурса, в которой проблема смысла всегда находится в центре внимания, но при этом рассматривается вне традиционного для лингвистики противопоставления смысла и значения (Гийому, Мальдидье, 1999, с. 124, 132). Специфика данного подхода заключается в анализе взаимосвязи дискурса и идеологии. Понятие дискурса выступает здесь как уточняющее идею контекста. Так, М.Пешё и К.Фукс (1999), констатируя неоднозначность связи текста с его смыслом, связывают это с тем, что текстовая последовательность привязана к той или иной дискурсной формации, благодаря которой она наделяется смыслом; возможна и привязка одновременно к нескольким дискурсным формациям, что обусловливает наличие у текста нескольких смыслов. Ж.Гийому и Д.Мальдидье (1999) утверждают, что «тексты, дискурсы, дискурсные комплексы приобретают определенный смысл только в конкретной исторической ситуации» (с. 124). Анализируя тексты эпохи Великой французской революции, авторы показали, что хотя смысл выражения далек от того, чтобы целиком определяться его внутренней структурой, как традиционно считала лингвистическая семантика, другая крайность – считать смысл полностью обусловленным извне – также себя не оправдала. Авторы формулируют сбалансированный вывод: «Смысл не задан a priori, он создается на каждом этапе описания; он никогда не бывает структурно завершен. Смысл берет свое начало в языке и архиве; он одновременно ограничен и открыт» (там же, с. 133). Другой автор так видит процесс производства открытого смысла: «Один смысл развертывается в другом, в других; или же он запутывается в самом себе и не может освободиться от себя. Он дрейфует. Он теряется в самом себе или умножается. Что касается времени, то здесь речь идет о мгновениях. Смысл нельзя приклеить. Он нестабилен, все время блуждает. Смысл не имеет длительности. Долго существует лишь его “каркас”, фиксируемый и увековечиваемый при своей институционализации. Сам же смысл блуждает по разным местам… Конкретная ситуация означивания, в которой взаимодействуют смысл и его удвоение: неразличение, незначимость, недисциплинированность, непостоянство. При таком подходе смысл в значительной мере неконтролируем» (Пульчинелли Орланди, 1999, с. 215–216). Постоянства смысла возможно достичь на основе функционирования парафразы и метафоры; таким путем «…смысл приобретает “плоть” как смысл исторический, возникающий в условиях напряженного отношения между фиксированностью и изменчивостью» (там же, с. 216–217).
Оригинальным путем подходит к определению смысла Г.П.Щедровицкий (1995), отказывающийся видеть в смысле предмет или продукт понимания. Смысл для Г.П.Щедровицкого есть элемент системы деятельности, который может быть задан только через организацию соответствующей системы деятельности, системы акта коммуникаций, включающей в себя: «.(1) действия первого индивида в конкретной “практической” ситуации, (2) целевую установку, делающую необходимой передачу определенного сообщения второму индивиду, (3) осмысление ситуации с точки зрения этой целевой установки и построение соответствующего высказывания-сообщения-текста, (4) передачу текста-сообщения второму индивиду, (5) понимание текста-сообщения вторым индивидом и воссоздание на основе этого некоторой ситуации возможного действования, (6) действия в воссоздаваемой ситуации, соответствующие исходным целевым установкам второго индивида и содержанию полученного им сообщения» (там же, с. 556). В этой схеме, как считает Г.П.Щедровицкий, «.не существует никакого “смысла”, отличного от самих процессов понимания, соотносящих и связывающих элементы текста-сообщения друг с другом и с элементами восстанавливаемой ситуации» (там же, с. 559).
Г.Л.Тульчинский (1995) усматривает глубинные параллели и взаимосвязи между семиотическими проблемами, философскими идеями М.Бахтина, Г.Шпета, П.Флоренского и А.Лосева и методологическими основаниями психологической школы Л.С.Выготского-А.Н.Леонтьева. «Распаковав» весь этот комплекс идей, он выделяет следующие уровни или слои опыта, которые могут быть выявлены в любом знаке или тексте: 1) материальная форма знака, 2) предметное значение, 3) смысловое значение, 4) оценочное отношение, 5) переживание. «В социально-психологической модели 1-й уровень – знак, 2-й и 3-й образуют социальное значение, 4-5й – личностный смысл… Прохождение от 5-го уровня к 1-му есть воплощение, опредмечивание опыта, его объективация. Обратный путь – субъективация, распредмечивание, путь понимания, причем каждый из уровней соответствует и уровню понимания смыслового содержания текста» (Тульчинский, 1995, с. 51).
При всем разнообразии конкретных трактовок смысла и его соотношения со значением в контексте проблемы понимания текстов и языковых выражений, можно выделить общее: в отличие от значения, смысл всегда указывает на замысел, задачу, интенцию автора высказывания, на неязыковый контекст, ситуацию употребления знака. Позволим себе проиллюстрировать это различие анекдотом про учительницу младших классов, распекающую ученика за произнесение неприличного слова. «Где ты слышал это слово? Ты ведь даже не знаешь, что оно значит!» – «Знаю, его говорил папа, а значит оно, что машина не заводится!» В этом анекдоте ухвачен феномен смысла языкового выражения, автономного по отношению к его значению.
Вторым (исторически) проблемным контекстом, в котором понятие смысла вошло в гуманитарные науки, стала проблематика феноменологического анализа сознания, представленная работами, в частности, основателя феноменологической парадигмы Э.Гуссерля и его учеников и последователей: Г.Шпета, творчески интерпретировавшего и развивавшего феноменологию, синтезировав ее с герменевтикой, М.Хайдеггера, К.Ясперса, Ж.-П.Сартра и М.Мерло-Понти.
В работах Э.Гуссерля проблема соотношения значения и смысла неоднозначна; четкое эксплицитное их различение отсутствует и употребляются эти два понятия иногда синонимично, иногда не совсем. Напомним, исходным требованием феноменологического анализа является феноменологическая редукция, или «эпохэ», – сосредоточение только на том, что является сознанию, и отказ от всякой попытки суждения о возможном мире, находящемся за пределами сознания, трансцендентном ему. Мир как бы заключается в скобки. «Является не мир или часть его, но “смысл” мира» (Гуссерль, 1939/1991 б, с. 14). «Неопределенно общий смысл мира и определенный смысл его компонентов есть нечто, что мы сознаем в процессе восприятия, представления, мышления, оценки жизни, то есть нечто “конституированное” в том или ином субъективном генезисе» (там же, с. 17). «Между сознанием и реальностью поистине зияет пропасть смысла» (Гуссерль, 1913/1994 а, с. 11).
Источником, приписывающим смысл вещам, является сознание, актуальный упорядоченный опыт (там же, с. 4, 30). Именно наше бытие и жизнь нашего сознания придают миру смысл, именно в жизни сознания «…впервые получает свой смысл и свою бытийную значимость весь мир и я сам как объект, как сущий в мире человек» (Гуссерль, 1929/1991 а, с. 10). Каждый смысл, по Гуссерлю, «.интенционально содержится во внутренней сфере нашей собственной испытывающей, мыслящей, оценивающей жизни и формируется в нашем субъективном генезисе сознания» (Гуссерль, 1994 б, с. 10). Таким образом, смысл предстает у Гуссерля как основная образующая ткань сознания; явления, феноменологически данные сознанию, «уже не суть “объекты”, но “единицы” “смысла”» (Гуссерль, 1939/1991 б, с. 14). При этом как сознание в целом, так и отдельные феномены интенциональны. «Всякий феномен имеет свою собственную интенциональную структуру, анализ которой показывает, что она есть постоянно расширяющаяся система индивидуально интенциональных и интенционально связанных компонентов» (там же, с. 13). Именно интенциональность конституирует предметы как «смысловые единства» (Гуссерль, 1929/1991 а, с. 16–17), причем любые реальные единства суть единства смысла (Гуссерль, 1913/1994 а, с. 30).
Гуссерль выделяет два направления феноменологического анализа: ноэтическое, или описание акта переживания, и ноэматическое, или описание «того, что пережито» (Гуссерль, 1939/1991 б, с. 14–15). Под ноэзисом Гуссерль понимает осмысливающую интенциональную направленность сознания на объект, под ноэмой – сам переживаемый объект как носитель смысла. «Обладание смыслом… – это основной характер сознания вообще, которое благодаря этому есть не только переживание, но и переживание, обладающее смыслом, переживание “ноэтическое”» (Гуссерль, 1913/1994 а, с. 82). Феноменологическое объяснение, подчеркивает Гуссерль, занимается не чем иным, как истолкованием смысла, которым этот мир обладает для нас до всякого философствования, – «.смысла, который может быть философски раскрыт, но никогда не может быть изменен и который. на каждом этапе нашего опыта содержит в себе горизонты, нуждающиеся в фундаментальном прояснении» (Гуссерль, 1931/1998, с. 283).
Подробнейший структурный анализ переживания в этих понятиях дан учеником Гуссерля Г.Шпетом (1914/1996). «Ноэза» – это компонент сознания, конституирующий его предметность, интенциональность, указывающий на то, сознание чего мы рассматриваем. Г.Шпет связывает с этим также функцию осмысления, имея в виду под смыслом предметный смысл, «так как основной характеристикой сознания является “иметь смысл”, обладать чем-нибудь осмысленно» (тамже, с. 117). Предметный смысл «…относится к тому постоянно пребывающему в предмете, что остается тождественным, несмотря на все перемены интенциональных переживаний и несмотря на колебания аттенциональных актов чистого Я» (тамже, с. 122). Переходя от естественной установки к феноменологической, мы переходим от ноэзы к ноэме, в структуре которой вокруг чистого «предметного смысла» группируются другие ее слои. Именно через смысл ноэма относится к своему предмету (см.: там же).
Далее, однако, констатируя, что у Гуссерля понятия «смысл» и «значение» употребляются как равноценные, Шпет со своей стороны обосновывает их несовпадение: «Осмысление и логизация – по существу и принципиально не тождественны» (там же, с. 121). Значение, по Шпету, характеризует выразительный слой ноэмы, план высказывания. «“Смысл” как “значение” – по преимуществу логическое значение, – поскольку он. не выходит за границы определяемого “содержания”, тогда как мы говорим о смысле самого предмета, или онтологически: о смысле вещи» (там же, с. 166). «Смысл явления. заключает в себе правило раскрытия вещи в ее действительном бытии» (там же, с. 174).
Шпет считает необходимым видеть разницу «.между “предметным смыслом”, тождественным, являющимся как такое, с тождественной “объективной” квалификацией явления, с одной стороны, и меняющимися видами “представления” в их различии способов данности» (там же, с. 127–128). Окончательное разделение, которое он вводит, еще сложнее: смысл an sich (сам по себе), выражающий определительную квалификацию предмета, смысл in sich (в себе), выражающий способы его данности, и смысл fur sich (для себя), выражающий формообразующее начало ноэмы (там же, с. 132). Последний из них Шпет обозначает также как «внутренний смысл», выражающий энтелехию, характеристику предмета со стороны его целеотношения или телеологичности: «внутренний смысл» секиры в том, что секира «рубит» (там же, с. 160–161). Именно благодаря внутреннему смыслу в нас возникает «.чувство собственного места в мире и всякой вещи в нем» (там же, с. 181). Раскрытие смысла как присущего определенной сфере идей «.есть обнаружение внутренне присущей ему мотивации» (Шпет, 1991, с. 219).
Понятие внутреннего интимного смысла, или энтелехии, представляет собой оригинальное развитие Шпетом идей Гуссерля, существенное усложнение гуссерлианского понимания структуры ноэмы (Борисов, 1996). Согласно собственным воззрениям Шпета, смысл объективен, «укоренен в бытии», это особая область бытия, особый предмет (см.: Кузнецов, 1991 б).
К пониманию смысла как объективной сущности вещей, объекта специально направленного особого познания склоняется и другой ученик Гуссерля, М.Хайдеггер, который называет смыслом «артикулируемое в языке и речи» (см.: Зайцева, 1991, с. 174). «О смысле можно каждый раз говорить только тогда, когда мы имеем дело с обдумыванием, соображением, конструированием, определением… Форма, в которой смысл выступает в действительности, – это значимость, т. е. форма процесса суждения» (Heidegger, 1914, S. 96; цит. по: Зайцева, 1991, с. 163). Другой формой воплощения смысла является произведение или текст – это не сам смысл, но «..место смысла, такое особым образом устроенное место, на котором вновь и вновь возникает – пусть и изменяемый – смысл» (Михайлов, 1993, с. XL). Таким образом, у Хайдеггера смысл проявляется или строится также в пространстве сознания, является феноменом сознания, результатом познавательной деятельности, хотя и относится к явлениям мира как к своему предмету. Мир предстает как глобальный смыслообразующий контекст: все осмысленное «.получает свой смысл именно в мире как живом пространстве человеческой деятельности» (там же, с. XXI).
«Понять направление, в каком вещь уже движется сама по себе, – значит увидеть ее смысл. Во вникании в такой смысл – суть осмысления. Осмыслением подразумевается больше, чем просто осознание чего-либо. Мы еще далеки от осмысления, пока просто что-то сознаем. Осмысление требует большего. Оно – отданность достойному вопрошания» (Хайдеггер, 1993 а, с. 251). В параграфе 32 «Бытия и времени», который называется «Понимание и истолкование» (или, в другом переводе, «Понимание и толкование») понятию смысла посвящен довольно обширный и чрезвычайно темный фрагмент; он опубликован в двух разных русских переводах (Хайдеггер, 1993 б, с. 13; 1997, с. 151). Насколько можно понять, в нем Хайдеггер также говорит о смысле чего-либо как о характеристике «раскрытого» бытия, как о его интенциональной направленности, только исходя из которой оно и может быть понято как таковое. Это объединяет взгляды Хайдеггера и Шпета на смысл.
Если Шпет и Хайдеггер используют понятие смысла в контексте проблемы познания внешней реальности, то еще один, не менее прославленный ученик Гуссерля – К.Ясперс – говорит о смысле преимущественно как о понятии, характеризующем взаимосвязь психических явлений в душевной жизни человека, в его «личностном мире». «Мы понимаем психические взаимосвязи изнутри, как нечто значащее, как некоторый смысл; и мы объясняем их извне, как регулярные или существенно важные параллелизмы или последовательности» (Ясперс, 1997, с. 546). Вместе с тем смысл не является сущностной характеристикой самих психических феноменов как таковых; напротив, он «…вкладывается в них индивидом, обусловливается его осознанными намерениями, реализуется им самим» (там же, с. 337).
Смысл, по Ясперсу, предмет не объяснения, а понимания. «Прежде чем понять самое душу, мы должны понять этот смысл» (там же). Понимание объективных порождений психической жизни, однако, возможно лишь на основе более широкого контекста. Для их постижения необходимо «.широкое понимание духовного мира человека и достаточно богатый опыт. Прийти к широкому пониманию – это значит сделать первый шаг; уже после этого мы приобретаем способность к непосредственному постижению смысла как выражения данной и именно данной, отдельно взятой души» (там же), в частности, через ее непроизвольные психические проявления и сновидения. Примером работы по пониманию Ясперс считал психоанализ: «Фактически Фрейд занимался понимающей психологией, а вовсе не причинным объяснением (как ему самому казалось)» (там же, с. 651).
Из того же более широкого контекста Ясперс выводил и понимание смысла жизни, который «.определяется тем, как мы определяем свое место в рамках целого» (Ясперс, 1991, с. 271).
Следующую развернутую философскую концептуализацию смысла в той же экзистенциально-феноменологической традиции мы находим у Ж.-П.Сартра, испытавшего сильное влияние Гуссерля и Хайдеггера.
Уже в одной из ранних феноменологических работ, посвященной образности, Сартр говорит об аффективном смысле как о чувстве, возникающем в процессе восприятия некоторого объекта и проецируемом на этот объект, приклеивающемся к нему. «Именно этот аффективный смысл обеспечивает синтез различных признаков, который оживляет их замерзшую наготу, придает им жизнь и какое-то наполнение» (Sartre, 1972, p. 31).
Более общие представления о смысле сформулированы Сартром в его основополагающем труде «Бытие и ничто» (Sartre, 1943). «Сознание всегда может выйти за пределы существующего, отнюдь не к его бытию, а к смыслу этого бытия, – писал Сартр. – <.> Смысл бытия существующего, поскольку он сам открывается сознанию, – это феномен бытия. Этот смысл сам обладает бытием, на основании которого он обнаруживается» (ibid., p. 30).
Но каковы природа и происхождение этого трансцендентного смысла? Сартр выводит этот смысл из создаваемого индивидом проекта своего бытия в мире. Этот проект, «.заставляющий существовать ценности, зовы, ожидания и вообще мир», представляется «…по ту сторону мира как логические и абстрактные смысл и значение моих действий» (ibid., p. 77). Человеческий проект, по Сартру, представляет собой имплицитный смысл ситуации.
Как указывает Л.И.Филиппов, звеном, соединяющим сознание и мир, является для Сартра восприятие, постигающее внешнее как целостность, в которую вписывается смысл. Смысл придается как ситуации, так и внешним предметам; он выбирается сознанием. Происходит систематическая субъективация внешней реальности. Внешняя реальность как вместилище смыслов – это мир очеловеченной природы. «Смыслы, – разъясняет Сартр, – современны объектам: они даже суть вещи лично», и поэтому «.смысл ни в коем случае не может быть ассимилирован с субъективностью. Все изменения, которые восприятие может зарегистрировать в нем, есть в действительности объективные изменения» (цит. по: Филиппов, 1977, с. 149–150).
В более поздних работах Сартр обращается к постижению смысла человеческих поступков через понимание, которое «.объясняет действие через его конечное значение, исходя из отправных условий» (Сартр, 1994, с. 188). «Смысл поступка и его значимость могут быть постигнуты только в перспективе через движение, которое реализует возможности, разоблачая данное. Человек является для самого себя и для других существом значащим, так как ни один из его поступков нельзя понять, не превосходя чистое настоящее и не объясняя его через будущее» (там же, с. 187).
Наконец, еще одну развернутую философскую концепцию смысла мы находим в работах другого крупнейшего представителя французского экзистенциализма М.Мерло-Понти, прежде всего в его фундаментальных работах «Структура поведения» и «Феноменология восприятия», опубликованных в первой половине 1940-х годов. В книге «Структура поведения» (Merleau-Ponty, 1963) вводится понятие смысла как основного организующего принципа поведения живых систем. «Единица физических систем есть связь, единица живых организмов – значимость. Координация на основе законов, привычная для физического мышления, не исчерпывает феномены жизни, оставляя остаток, подчиняющийся иному виду координации – координации на основе смысла» (ibid., p. 168–169). Для Мерло-Понти очевидно, что витальные акты имеют смысл по определению. Стимулы не вызывают автоматически единую стереотипную поведенческую реакцию. Напротив: «Реакция зависит не столько от материальных свойств стимулов, сколько от их жизненной значимости. Таким образом, среди переменных, от которых действительно зависит поведение, нам видится смысловая связь, имманентное отношение» (ibid., p. 174). Как отмечает анализирующая работы Мерло-Понти Т.М.Тузова, человек может преодолевать данность именно потому, что его «высшие реакции» зависят не от стимулов, но скорее от «смысла ситуации», они предполагают определенный «взгляд» на эту ситуацию (Тузова, 1987, с. 66).
Источником смыслов вещей выступает действующий субъект. «Поскольку именно он, появляясь, заставляет проявиться смысл и ценность в вещах, и поскольку всякая вещь может приобрести их, только сделавшись для него смыслом и ценностью, то нет воздействия вещей на субъекта, а есть лишь сигнификация (в активном смысле), центробежное Sinngebung (наделение смыслом)» (Мерло-Понти, 1997, с. 176). Нам принадлежит «…универсальная власть наделения смыслом» (там же, с. 179). Это наделение происходит не преднамеренно, а спонтанно: «Коль скоро у меня есть руки, ноги, тело, мир, я разношу вокруг себя интенции, которые не имеют решающего значения и которые воздействуют на мое окружение такими свойствами, которые не я сам выбираю» (там же, с. 180).
Подобно Хайдеггеру, Шпету, Сартру и Ясперсу, для Мерло-Понти смысл явления выводится из его интенциональной направленности. «Слова “смысл течения воды” ничего не выражают, если я не предполагаю субъекта, который смотрит с какого-то места в определенном направлении… Подобно этому, и “смысл ткани” воспринимается только субъектом, который может подойти к предмету с одной или с другой стороны, и ткань обладает каким-то смыслом лишь благодаря моему появлению в мире. Так же и “смысл фразы” – это то, что в ней сказывается, или ее интенция, что предполагает какую-то исходную и конечную точку, что-то имеющееся в виду и какую-то точку зрения… Под всеми приложениями слова “смысл” мы обнаруживаем то же фундаментальное понятие бытия, ориентированного или поляризованного на то, что оно не есть, и мы, таким образом, все время возвращаемся к пониманию субъекта как экстаза и к отношению активной трансценденции между субъектом и миром. Мир неотделим от субъекта, но субъекта, который не может быть не чем иным, как проектом мира, и субъект неотделим от мира, но мира, который он сам проецирует» (Мерло-Понти, 1991, с. 289).
Помимо упомянутой черты, общей для всех рассмотренных философов экзистенциально-феноменологической ориентации, Мерло-Понти также роднит с Сартром рассмотрение смысла как порождения индивидуальных проектов. «Говорят, что события обладают смыслом, когда они представляются нам как реализация или выражение какого-то единого замысла. Смысл для нас существует, когда одна из наших интенций наполняется или, наоборот, когда какое-то многообразие фактов или знаков готово к схватывающему постижению с нашей стороны» (там же, с. 288). Экзистенция, по Мерло-Понти, и есть та операция, «посредством которой то, что не имело смысла, получает смысл» (Merleau-Ponty, 1945, p. 198).
Третий контекст употребления понятия смысла в гуманитарных науках связан с проблематикой экзистенциального смысла человеческого бытия. Этот аспект был затронут уже в работах К.Ясперса и Ж.-П.Сартра. Еще один видный представитель экзистенциальной философии П.Тиллих, оказавший большое влияние на американскую гуманистическую психологию в 1950-1960-е годы, в своей наиболее известной работе «Мужество быть» отмечает, что человек есть человек лишь потому, что он обладает способностью понимать и формировать свой мир и самого себя в соответствии со смыслами и ценностями (Тиллих, 1995, с. 40). С этим связано духовное самоутверждение человека. «Человек живет “внутри” смыслов, внутри того, что имеет логическую, эстетическую, этическую, религиозную значимость» (там же, с. 61). Отношение к смыслам или интенциональность – направленность на осмысленные содержания – прямо связана с витальностью, жизненной и творческой силой человека.
Утрата человеком смысла вызвана утратой духовного центра и порождает специфическую форму тревоги. В отличие от экзистенциальной тревоги судьбы и смерти, которая носит неустранимый, онтологический характер, патологические или невротические формы тревоги, проистекающие из чувства пустоты или отсутствия смысла, связаны с уходом от вопроса о смысле. Невротик не допускает вопроса о смысле во всем его радикальном значении, не обладает мужеством принять на себя экзистенциальную тревогу (там же, с. 56–58).
Тревогу сомнения и отсутствия смысла П.Тиллих считает тревогой нашей эпохи, отразившейся в литературе, искусстве и философии нашего столетия. Единственный позитивный выход – это принять отсутствие смысла, сохраняя мужество быть собой. Сам акт принятия отсутствия смысла есть осмысленный акт веры. Переживаемое человеком отсутствие смысла содержит в себе опыт «силы приятия». «Витальность, способная выстоять перед бездной отсутствия смысла, осознает присутствие скрытого смысла внутри разрушения смысла» (там же, с. 123).
Проблематика бытийных смыслов занимает важное место в ранних работах М.М.Бахтина (мы остановимся здесь лишь на наиболее общих моментах бахтинской трактовки смысла). «Мы уверенно поступаем тогда, когда поступаем не от себя, а как одержимые имманентной необходимостью смысла той или другой культурной области» (Бахтин, 1986 а, с. 97). Понятие смысла для Бахтина означает, однако, укорененные в культуре смыслы, трансцендентные индивидуальному существованию, хоть и играющие в нем важную роль благодаря тому, что смысл сливается с фактом в человеческом поступке. Индивидуальная же динамичная смысловая реальность, проявляющаяся в различных формах по ходу действия, обозначается у М.М.Бахтина несколько сложным, но довольно точным понятием «эмоционально-волевой тон». Этот эмоционально-волевой тон «…обтекает все смысловое содержание мысли в поступке», «.ориентирует в единственном бытии, ориентирует в нем и действительно утверждает смысловое содержание» (там же, с. 107). «Все, с чем я имею дело, дано мне в эмоциональноволевом тоне, ибо все дано мне как момент события, в котором я участен…. Предмет неотделим от своей функции в событии в его соотнесении со мной. Но эта функция предмета, есть, эмоционально-волевой тон его» (там же, с. 106). Эмоционально-волевой тон не есть пассивная реакция, это скорее активная установка сознания, момент активности в переживании, «переживание переживания как моего» (там же, с. 109). Наконец, надо отметить, что эмоционально-волевое отношение есть по своей сути отношение, возникающее в любой деятельности: «Уже тем самым, что я заговорил о предмете, обратил на него внимание, выделил и просто пережил его, я уже занял по отношению к нему эмоционально-волевую позицию, ценностную установку.» (там же, с. 152).
В другой работе, также относящейся к 1920-м годам, М.М.Бахтин характеризует «смысловой ряд жизни» как «…познавательно-этическое напряжение жизни изнутри ее самое». «Я живу – мыслю, чувствую, поступаю – в смысловом ряду своей жизни» (Бахтин, 1979, с. 96). М.М. Бахтин противопоставляет смысловую организацию жизни организации ее во времени, указывая, что смысл дает человеку непосредственную вневременную опору (там же, с. 97). «Совокупность всех смысловых значимостей, направленностей жизни, актов исхождения из себя» (там же, с. 98) Бахтин отождествляет с духом. Как духовное образование, смысл есть нечто внешнее по отношению к моему сознанию, он противостоит мне; субъективное переживание есть отношение к смыслу и предмету, след смысла в бытии, хотя смысл «.подчиняется ценности индивидуального бытия, смертной плоти переживания» (там же, с. 102).
Будущее, по М.М.Бахтину, есть преимущественно смысловая категория; «.осознавать себя самого активно – значит освещать себя предстоящим смыслом» (там же, с. 105). Смысловое будущее чужеродно, враждебно настоящему и прошлому, ибо для него принципиальна незавершенность. «Смысловое абсолютное будущее есть будущее не в смысле временного продолжения той же жизни, но в смысле постоянной возможности и нужности преобразовать ее формально, вложить в нее новый смысл» (там же, с. 107). «В каждом моем акте, моем действии, внешнем и внутреннем, в акте-чувстве, в познавательном акте, оно противостоит мне как чистый значимый смысл и движет моим актом, но никогда для меня самого не осуществляется в нем, всегда оставаясь чистым требованием для моей временности, историчности, ограниченности» (там же, с. 108).
Этот смысл играет ключевую роль и в моем понимании себя самого. В том, что касается моего смысла и ценности для себя самого, я «отброшен в мир бесконечно требовательного смысла» (там же). «Мое определение самого себя дано мне (вернее, дано как задание, данность заданности) не в категориях временного бытия, а в категориях еще-не-бытия, в категориях цели и смысла, в смысловом будущем, враждебном всякой наличности моей в прошлом и настоящем» (там же, с. 109). Мое внутреннее бытие сплошь создано этим предстоящим смыслом; если оно, в своем самодовольстве, отрывается от него, пребывая в своей наличности, то оно впадает в глубокое противоречие с самим собой (там же). В другом месте М.М.Бахтин указывает, что слепота к смысловому идеальному бытию, к смыслу в себе есть обман, приводящий к овеществлению человека (Бахтин, 1996, с. 70).
В своих поздних работах М.М.Бахтин вновь возвращается к уточнению понятия смысла. Он подчеркивает разведение семантической (значенческой) стороны произведения и его ценностносмыслового момента, который порождается приобщением к высшей ценности (Бахтин, 1979, с. 368–369). В отличие от значения, смысл диалогичен. «Смыслами я называю ответы на вопросы. То, что ни на какой вопрос не отвечает, лишено для нас смысла… Актуальный смысл принадлежит не одному (одинокому) смыслу, а только двум встретившимся и соприкоснувшимся смыслам. Не может быть “смысла в себе” – он существует только для другого смысла, то есть существует только вместе с ним» (там же, с. 350). Наконец, смысл не может действовать как материальная сила, влиять на физические явления, но он и не нуждается в этом; осуществляя смысловое преображение бытия, он оказывается сильнее всякой силы (там же, с. 367).
Наконец, четвертый контекст употребления понятия смысла в гуманитарных науках подразумевает постановку проблемы смысла человеческих действий и других невербальных проявлений. В числе авторов, заложивших основы такого понимания смысла, следует назвать в первую очередь В.Дильтея, Э.Шпрангера и М.Вебера, работы которых предшествовали упоминавшимся выше работам К.Ясперса, Ж.-П.Сартра и М.Мерло-Понти.
В.Дильтей, введя понятие живых переживаний как единиц анализа жизни в целом, приписывает им осмысленность, обусловленную их местом в контексте жизни как целого. «Моя актуальная концепция жизни определяет, как я вижу сегодня каждую значимую ее часть. Через нее эта часть соотносится с другими значимыми частями; она принадлежит к определенному контексту, обусловленному отношением между значимыми моментами жизни и моей нынешней интерпретацией их. Эти смысловые соотношения конституируют мой актуальный опыт и пронизывают его» (Dilthey, 1961, p. 100). Индивидуальная структура психической жизни может быть понята только с помощью интерпретации смысла жизненных проявлений. Как отмечают анализирующие поздние работы Дильтея К.Будт и Л.Мос, герменевтический поворот в методологии Дильтея привел его к осознанию того, что понять человека возможно только через понимание смысла его жизненных проявлений в физических, внешне объективированных формах.
Только те психологические процессы, которые получают культурно обусловленную объективированную форму выражения, могут быть ключом к пониманию человеческой индивидуальности, как других, так и себя самого; в их смысле выражается наша сущность (Boodt, Mos, 1993).
Близкие взгляды мы находим и у ученика Дильтея Э.Шпрангера (1914/1980). Шпрангер вводит понятие смысловой связи, понимая под ней связь с ценностью, выступающей объяснительной инстанцией по отношению к смыслу: «какой-нибудь механизм, например, можно назвать осмысленным, поскольку все осуществляемые им отдельные процессы скоординированы в направлении к общему результату, который имеет какую-то ценность. Организм является полным смысла, поскольку все его собственные функции направлены на сохранение своего состояния в данных жизненных условиях и поскольку само это сохранение может рассматриваться как ценное для него. Но прежде всего полна смысла жизнь души в индивидууме, так как она в самой себе имеет значение всей своей активности и значение связи частных функций, переживая их как ценное или, наоборот, не имеющее ценности» (там же, с. 294–295) «Лишь внутри структуры душевные элементы получают смысловую связь подобно тому, как в имманентных смысловых связях находятся части организма» (там же, с. 299).
Э.Шпрангер говорит о надындивидуальном смысле, лежащем в основе смысловых связей, как о специфической форме объективности, хотя надындивидуальный смысл объекта определяется его смысловыми связями с теми или иными установками сознания. «Когда я рассматриваю книгу… как предмет купли-продажи, я тем самым включаю ее в хозяйственную смысловую связь; рассматривая ее как продукт познания, я включаю ее в научную связь; если я обращаю внимание на оформление книги – в эстетическую связь. Несомненно, в моем сознании имеются различные установки, из которых исходят эти смыслы, и каждое такое смысловое направление подлежит особому закону» (там же, с. 288). Надындивидуальный смысл существует в мире духа, который развивается по историческим законам. Он, однако, может быть объективирован в языке, произведениях искусства, технических сооружениях, и через эти объективированные формы быть воспринятым другими людьми. «В качестве смыслосозидающей и смыслопереживающей индивидуальная душа переходит отсюда в надындивидуальный дух» (там же, с. 300). Понимание смысла, необходимое для того, чтобы понять психологию человека, предполагает, по Шпрангеру, знание смысловых связей, выходящих за пределы субъективности и непосредственных переживаний самого человека, который может и не осознавать смысл своих действий (см.: Рубинштейн, 1997, с. 164).
В «понимающей социологии» М.Вебера понятие смысла является одним из центральных. Вебер называет действием понятное отношение к объектам, которое имело или предполагало субъективный смысл для действующих индивидов, независимо от степени выраженности последнего. Через этот смысл поведение может быть, во-первых, соотнесено с поведением других людей (если по своему смыслу действие соотносится с действием других людей и ориентируется на него, то мы имеем дело с социальным действием), во-вторых, определено и, в-третьих, понятно объяснено (Вебер, 1990, с. 497, 602–603). Вебер различает два значения понятия «смысл». Смысл может быть действительно субъективно предполагаемым неким действующим лицом или же теоретически конструируемым (там же, с. 603). Вебер подчеркивает, что понимающая социология не есть психология, ведь с точки зрения первой рациональная целесообразная структура поведения являет собой наиболее четкий и понятный случай смысловой структуры, а «чем однозначнее действие ориентировано по типу рациональной правильности, тем менее смысл его может быть понят с помощью каких-либо психологических соображений» (там же, с. 500). Иррациональные же, эмоционально обусловленные смысловые связи легче всего понимаются через соотнесение их с чисто целерационально сконструированным действием, в качестве «отклонений» от последнего (там же, с. 605). Мера целерациональности, по сути, выступает у Вебера как мера осмысленности действия.
Необходимым моментом понимания действия выступает, наряду с непосредственным пониманием его содержательного смысла, также объясняющее понимание – понимание рациональной мотивации через включение действия в понятную смысловую связь, в которой они находят свое объяснение (там же, с. 608). «“Мотивом” называется некое смысловое единство, представляющееся действующему лицу или наблюдателю достаточной причиной для определенного действия» (там же, с. 611). Хотя М.Вебер ставит во главу угла рациональность, он осознает, что нельзя полагаться на суждения людей о своих мотивах, что истинные мотивы часто скрыты, искажены, замаскированы. В основе внешне схожего поведения могут лежать совершенно различные мотивы и смысловые связи. Именно смысловая связь действий является, по мнению Вебера, объектом постижения для социологии и истории (там же, с. 614). К современной ему психологии М.Вебер относится без особого уважения, критикуя ее, в частности, за то, что она не стремится истолковать человеческое действие с точки зрения его предполагаемого смысла, довольствуясь естественнонаучным анализом (там же, с. 621).
Смысл является для Вебера ключевым понятием в понимании не только человеческих действий, но и человеческой культуры.
«Трансцендентальная предпосылка всех наук о культуре состоит… в том, что мы сами являемся людьми культуры, что мы обладаем способностью и волей, которые позволяют нам сознательно занять определенную позицию по отношению к миру и придать ему смысл. Каким бы этот смысл ни был, он станет основой наших суждений о различных явлениях совместного существования людей, заставит нас отнестись к ним (положительно или отрицательно) как к чему-то для нас значительному» (там же, с. 379). Смысл в этой цитате раскрывается также как осознанно творимый человеком.
В заключение коснемся трансперсонального подхода к проблеме смысла В.В.Налимова (1989 а, б), который стоит особняком по отношению ко всем рассмотренным выше подходам. В.В.Налимов утверждает, что человек «существует лишь в той мере, в какой он погружен в мир смыслов» (1989 а, с. 247), понимая под смыслами «…все то, что когда-либо было проявлено в культурах будущего» (1989 б, с. 85). Они существуют изначально. Смыслы организуются в тексты – «структуры, организуемые вероятностным взвешиванием смыслов. Взвешивание – это придание элементарным смыслам вероятностной меры» (Налимов, 1995, с. 123). Природа смыслов может быть схвачена только через их проявление в Бытии, содержащем сознание; сознание «предстает перед нами как некоторое устройство, непрестанно и по-новому раскрывающее смыслы» (Налимов, 1989 б, с. 85).
Сущность раскрытия смыслов состоит, по В.В.Налимову, в наложении на универсальный всеобщий континуум смыслов определенных фильтров, которые проявляют те или иные смыслы с той или иной вероятностной мерой. Такими фильтрами выступают, например, научные, философские и религиозные концепции, языки, другие культурные образования. Таким фильтром является и личность. «Архитектоника личности – это архитектоника смыслов, воплощенных в личности – демиургической носительнице смыслов» (Налимов, 1989 а, с. 120). Личность выступает как генератор и преобразователь смыслов. Она открыта миру и способна преобразовывать его своими действиями, порождаемыми новыми смыслами (там же, с. 166–167). В.В.Налимов характеризует открытого миру человека как «фабрику по переработке смысловых оценок» (там же, с. 186).
Хотя смыслы, по В.В.Налимову, отнюдь не являются атрибутом только лишь человеческого существования, он приписывает им весьма существенную антропологическую функцию. «Человек всегда стремится к утверждению смыслов – своих или чужих, ставших для него своими» (там же, с. 252). Смыслы делают нас активными, психически здоровыми, но если они не обновляются постоянно в соответствии с меняющейся ситуацией («Быть – это значит иметь способность облекаться в новые смыслы» – там же, с. 235), они могут играть и негативную роль – угнетать, подавлять, догматизировать человека. Тот поиск смыслов, который ведет личность, приводит ее к соприкосновению с предельной реальностью Мира. Раскрывая смыслы Мира, активно участвуя в раскрытии потенциально заложенных в нем смыслов, человек расширяет и гармонизирует смысловую ткань своей собственной личности, трансцендируя, выходя за ее пределы (там же, с. 250–251).
Если попытаться обобщить все многообразие трактовок смысла в философии и гуманитарных науках, вкратце рассмотренное в данной главе, можно обратить внимание на две основные черты, объединяющие практически все эти трактовки (подход В.В.Налимова является, пожалуй, единственным исключением), несмотря на гораздо более многочисленные их различия. Смысл (будь то смысл текстов, фрагментов мира, образов сознания, душевных явлений или действий) определяется, во-первых, через более широкий контекст и, во-вторых, через интенцию или энтелехию (целевую направленность, предназначение или направление движения).
По-видимому, следует рассматривать эти две характеристики – контекстуальность и интенциональность – как два основополагающих атрибута смысла, инвариантных по отношению к конкретным его пониманиям, определениям и концепциям. По сути именно эти два атрибута наиболее четко отражены в идеях Дж. Ричлака, разрабатывающего философско-методологические вопросы психологии, а также А.А.Брудного. Дж. Ричлак утверждает, что теорией, адекватно объясняющей человеческое поведение, может быть только телеологическая теория, теория интенциональности. Идея интенциональности основана на том, что организм действует ради неких смыслов; смыслы же есть не что иное, как отношения, указания на то, в связи с чем, в контексте чего данный поведенческий паттерн оказывается значим (Rychlak, 1984). А.А.Брудный характеризует смысл как «место в структуре», отмечая, что он находит выражение в «направленном характере движения» (Брудный, 1998, с. 122, 126).
Завершив наш краткий очерк представлений о смысле в философии и гуманитарных науках, мы переходим к более детальному анализу представлений о смысле в психологии.
1.2. Подходы к пониманию смысла в психологии
Поставив перед собой задачу сделать обзор основных подходов к проблеме смысла в психологии, мы с самого начала сталкиваемся с затруднением. Суть его в том, что понятие смысла не является достоянием только науки; оно является элементом обыденного языка и обыденного сознания. По этой причине многие авторы используют это понятие не терминологически, давая ему определение в соответствии с научными канонами, а в его житейском словоупотреблении, как, например, мы использовали слово «причина» в начале этой фразы. Концепции, берущие понятие смысла как «готовое» и считающие его значение не требующим пояснений, мы не включили в наш обзор, хотя порой и в них понятие смысла занимает весьма важное место (например, в теории К.Роджерса). Мы также, за редкими исключениями, не касались конкретных исследований, в которых понятие смысла выступало как объяснительное, ограничившись изложением и анализом теоретических представлений о смысле как таковом.
1.2.1. Предыстория смысла как объяснительного понятия в психологии: ранние психодинамические теории личности
Понятие смысла пришло в психологию из донаучных попыток объяснения человеческого поведения, основывавшихся на здравом смысле и представлениях обыденного сознания. Сущность такой формы объяснения, остававшейся единственной на протяжении многих веков, «…заключается в том, что действия и психические феномены наделялись смыслом благодаря установлению их связи с намерением. Выявить связь чего-либо с преследуемой субъектом целью, с содержанием мысли или с намерением – значит раскрыть его смысл, значит обеспечить определенное понимание… наиболее примитивное и наиболее фундаментальное» (Nuttin, 1961, p. 9).
