Атлантический дневник (сборник)

скачать книгу бесплатно

Атлантический дневник (сборник)
Алексей Вячеславович Цветков

«Атлантический дневник» – сборник эссе известного поэта Алексея Цветкова, написанных для одноименного цикла передач на радио «Свобода» в 1999–2003 годах и представляющих пеструю панораму интеллектуальной жизни США и Европы рубежа веков.

Алексей Петрович Цветков

Атлантический дневник

ОТ АВТОРА

Публикуемые эссе были первоначально написаны для цикла программ радио «Свобода» и прозвучали в эфире с 1999 по 2003 год. Следы «эфирного» происхождения в некоторых из них остались. Прежде всего, это видно из композиции большинства эссе: программа была посвящена интеллектуальной жизни США, и поэтому темы я брал из статей американских журналов, в основном не рассчитанных на массовый рынок.

Ввиду того, что строгое выделение всех цитат и идей в эфире не слишком удобно, я старался писать так, чтобы читатель понимал, какая мысль принадлежит мне, а какая – исходному автору. Надеюсь, что замешательства в этом плане не будет.

И еще одна деталь. Поскольку все это должно было восприниматься «с голоса» и достаточно широкой аудиторией, я старался писать доходчивее, чем мне это обычно свойственно. Похоже, что это не принесло особого вреда.

ДОМА

«Откуда вы?»

На этот дежурный американский вопрос человеку моей биографии ответить нелегко. Вернее, нелегко ответить коротко, потому что вопрос не подразумевает получасовой исповеди. Надо назвать штат или страну. И я отвечаю: «Прага, Чешская Республика». Я жил в пяти странах, хотя родился только в одной из них, а в Америке – в пяти штатах. Спрашивают на каждом шагу: продавцы в магазинах, едоки в придорожных ресторанах, администраторы в гостиницах. Иногда я не удерживаюсь и пускаюсь в объяснения: дескать, вовсе я не чех. Какой из меня чех – у меня на жилете шеврон с норвежским флагом. Слушают с участливым любопытством. Вышел, как заведено в Америке, на двор покурить – прохожий спрашивает: «Ты, парень, из Норвегии?»

Я вернулся домой, но никто не принимает меня за своего.

А кто, собственно говоря, спрашивает? Продавщица в универмаге «Нордстром» тут же сообщила, что сама она из Египта, а в ответ на мой уточняющий вопрос, арабка или коптка, недоуменно пожала плечами. Дескать, конечно арабка, а о коптах и слыхом не слыхала. Вот и вся слава Бутроса Бутроса Гали и сотен тысяч его соплеменников.

В другом универмаге, «Дейтон», покупали женскую сумочку. Продавщица рекомендовала приобрести к ней специальный увлажнитель, протирать швы, но наша спутница в закадровом русском разговоре заявила, что это уже лишнее. Разговор, к счастью, сложился вполне парламентский, потому что продавщица вдруг созналась, что она – украинка, и сделка к общему удовольствию завершилась уже на третьем языке.

В магазине «Крэбтри энд Эвелин» работает молодая девушка, год назад приехавшая из Белграда. Русских она опознала тотчас: сказала, что ничего не понятно, но очень похоже. Это, между прочим, реальный лингвистический курьез: сербско-хорватский ближе к русскому по звучанию, чем куда более родственный украинский. Мы сошлись на том, что в Сент-Поле лучше, чем в Белграде.

В этом году актерские профсоюзы и правозащитные организации направили петиции протеста Голливуду и телекомпаниям в связи с недостатком этнического разнообразия на экранах. Это – реальная проблема, и не только правовая. Арийские экстерьеры Голливуда внушают чужестранцам совершенно ложные идеи. Сколько раз приходилось слышать: такой-то похож на американца или не похож. В действительности на американца похож любой житель Земли, а если верить сообщениям бульварных газет о внедрении пришельцев, то и не только Земли. В худшем случае такого жителя надо просто подкормить и приодеть.

Выходим на фермерский рынок Сент-Пола. Горы овощей и зелени – половины названий лет двадцать назад в Америке не знали, некоторых я не знаю до сих пор. Лица торгующих фермеров побуждают к догадкам: корейцы, что ли? Но корейских фермеров в США нет. Эти люди – хмонги, или, как они раньше именовались, мяо, представители обширной южноазиатской народности. В годы гражданской войны в Лаосе они противились коммунистам и помогали американцам. Коммунисты победили, и десятки тысяч были вынуждены бежать: большинство в Таиланд, многих приютила Америка. На родине хмонги жили примитивными сельскохозяйственными коммунами, поклонялись духам, и вписаться в XX век им нелегко. Но теперь они обжились, а подросшую молодежь переплавляют школы и университеты. Эти американцы никогда не будут похожи на суперменов с рекламы «Мальборо». Впрочем, на них не похожи и настоящие ковбои – только третьеразрядные актеры Голливуда, кормящиеся от рекламных агентств.

По дороге в Нортфилд видим десятки машин, запаркованных вдоль шоссе: аукцион. Не «Сотбис» или «Кристис» с Ван Гогами и яйцами Фаберже, а распродажа имущества фермы.

Во дворе выстроена в ряд сельскохозяйственная техника: трактора, комбайн, платформа-прицеп и еще кое-что железное неизвестного мне назначения. Участники торгов стоят полукругом: это не пригородные хмонги, пестующие овощи, а возделыватели кукурузы и сои, крепкие мужики с обветренными профилями, все в джинсах и бейсбольных кепках с твердыми околышами, каких нигде в другом месте не носят. Американские фермеры Среднего Запада как раз ближе всего к голливудскому стереотипу, только без его придурочной холености. Эта человеческая порода мне больше нигде не встречалась.

Поодаль, у крыльца под вязами, сидят на вынесенных стульях старик, женщина, ребенок, неотрывно следят за спектаклем. Слово «спектакль» здесь не покажется чрезмерным: торги ведет профессионал, взятый напрокат сотрудник аукционной фирмы. Он сидит в специальной будке на колесах, которую поочередно передвигают к каждому из выставленных экспонатов, и поет. Тот, кто хоть однажды слышал песню американского аукционера, никогда ее не забудет и ни с чем не спутает. Эта песня – плод многолетней практики, большое искусство узкого назначения. Мелодию передать абсолютно не берусь, это скорее речитатив с зачином стаккато и восходящими волнами, а слова примерно такие: «Трактор „Джон Дир“, всего три года, в прекрасном состоянии, двадцать тысяч, кто даст больше, хочу услышать „двадцать одна“…», и так далее. Мастера высокого класса достигают такой скорости распева, что непосвященному не разобрать ни слова.

Хозяин фермы тем временем взбирается в кабину машины и заводит ее, демонстрируя упомянутое прекрасное состояние. Время от времени кто-нибудь из собравшихся вскрикивает или выбрасывает вперед руку, и тогда помощник церемонимейстера тычет в него пальцем, а сам маэстро запевает новую цифру. Нам, ротозеям, приходится стоять окаменев, потому что одно неосторожное движение может превратить человека в обладателя трактора «Джон Дир» в прекрасном состоянии. Правда, тут же разберутся, потому что у зарегистрированных участников есть номера, но рискуешь вызвать справедливое раздражение.

Этих людей почему-то не хочется раздражать: их жизнь кажется куда серьезнее твоей собственной.

Аукцион на ферме – знак беды. Урожай в этом году очень скуден, а в прошлом, наоборот, был высоким, и закрома покупателей до сих пор полны. В результате из двух зол разразились оба: и цены низкие, и продавать нечего. Мелкое фермерство, несмотря на федеральные дотации, не очень рентабельно, и два плохих года кряду могут уничтожить труд поколений. Выручка за технику отойдет банку, и ему же, скорее всего, достанется заплаченное за землю и дом. Потерять ферму – это не просто потерять работу, все равно что академику остаться без школьного аттестата.

Аукцион – дело долгое, и поэтому подогнали вагончик с хотдогами и кофе подкреплять участников. Фермерские жены у стойки обсуждают соевые фьючерсы. Я чувствую себя монтером, по ошибке угодившим на конгресс ядерных физиков.

Город Нортфилд в штате Миннесота – по российским понятиям провинция, но российские понятия здесь плохо применимы. В городе два колледжа, Карлтон и Сент-Олаф, оба из числа лучших в стране. Девушка из Нью-Йорка почтет за счастье учиться в Карлтоне, тогда как московский юноша вряд ли обрадуется перспективе переезда в Пензу.

Еще одно отличие: в России много любителей Родины вообще, нераздельно с Чечней и Курильскими островами, но я редко встречал людей, которые по-настоящему любили бы родное место. В Америке все наоборот: патриотизм всегда локальный. Каждый заштатный городок имеет собственных краеведов, проводит фестивали и парады. Главная гордость Нортфилда – неудачное ограбление Первого национального банка легендарным бандитом Джесси Джеймсом. Это произошло 7 сентября 1876 года, и уже много лет жители отмечают годовщину события театрализованным действом.

Мы стоим в толпе напротив места, объявленного подлежащим ограблению банком. Сцена события расчищена, как и подъездной путь к нему. Сами бандиты, Джесси Джеймс с братом Фрэнком и братья Янгер, на лошадях, в шляпах и белых пыльниках, переминаются за углом, ожидая сигнала к выезду. Тем временем ведущий посвящает зрителей в курс дела, именуя всех действующих лиц, которые уже прохаживаются по улице. Джесси с братом были ветеранами Гражданской войны, сражались на стороне южан, а после победы Севера принялись грабить поезда и банки. Приключение в Нортфилде чуть было не положило конец их огнестрельным трудам.

Речистые южане спешились возле банка, привязали коней и завели с горожанами отвлекающий разговор о покупке скота. Помимо акцента их выдал запах алкоголя: видимо, решили брать банк похмелившись, а местные лютеране к спиртному не притрагивались. В завязавшейся перестрелке – вот она уже происходит на наших глазах, холостыми конечно, – погибли все, кроме братьев Джеймс. Джесси был впоследствии убит членом своей же банды, польстившимся на объявленное вознаграждение. Фрэнк сдался властям, его судили в Миссури за убийство, в Алабаме за ограбление и еще раз за вооруженное ограбление в Миссури. Все три раза он был оправдан и умер в 1915 году у себя дома, в той же комнате, в которой родился.

Джесси и Фрэнк были не просто бандиты, а преступники с идеологией: мстили за поражение и вероломство северян, тяжело ранивших Джесси уже после того, как его отряд капитулировал. Джесси Джеймс – американский эквивалент Стеньки Разина.

Со слов все того же нортфилдского публичного повествователя: Джесси Джеймс очень любил Шекспира и часто цитировал наизусть, а на досуге вместе с товарищами по оружию разыгрывал сцены из его пьес. Нашему циничному времени очень не хватает таких бандитов.

Американский кофе принято часто и крепко ругать за слабость и прозрачность. Ругать незачем, надо просто понять, что это – совсем другой напиток, который и пьют по-другому. Тем не менее на главной улице городка Кистоун в Южной Дакоте уже появился ларек, в котором отпускают эспрессо. Но тут же в меню перечислен и туземный вариант, под презрительным итальянским прозвищем «кафе американо».

Кистоун, в переводе «краеугольный камень», – самый центр американского Дикого Запада, который в действительности размещен посередине континента. Это место – Черные Холмы, где в 70-х годах XIX века вспыхнула очередная «золотая лихорадка». Добраться сюда можно только на автомобиле, а в те легендарные времена – на лошадях по изнурительным горным дорогам.

Дикий Запад был гораздо менее диким, чем принято считать сейчас в оправдание собственной статистики преступности. Прибывая на новое место, пионеры первым дело выбирали шерифа с помощниками и принимали минимальный свод законов. Грабежи и убийства не были, конечно, особой редкостью, но, как показали архивные исследования, происходили реже, чем в современном Новом Орлеане или в Москве.

Многие из убитых известны и стали героями – по заслугам или вопреки им. «Бешеный» Билл Хикок – один из истинных героев, борец с рабством, разведчик куперовской традиции, затем возница, что-то вроде нынешнего водителя такси, одно время полицейский. О его подвигах, реальных и мнимых, есть множество историй, уже не подлежащих проверке, но его гибель стала просто былиной. В 70-х XIX века, вместе с сотнями искателей удачи, Хикок прибыл в Черные Холмы, в городок Дедвуд. Здесь его и настигла судьба: он был убит неизвестным в салуне за карточной игрой, а две восьмерки и два туза, которые были у него на руках в момент гибели, прозваны в покере «комбинацией мертвеца».

А вот еще героиня американского эпоса: подруга Билла Каламити-Джейн, Джейн-Беда. Девочкой она прибыла на Дикий Запад вместе с родителями, лишилась их в раннем возрасте и с тех пор зарабатывала на жизнь всеми возможными способами, одно время была даже содержательницей публичного дома. С Хикоком ее связывают разные истории, все отчасти апокрифические: то ли она была его любовницей в последние месяцы жизни, то ли женой, но гораздо раньше. Каламити попала в героини не столько из-за подвигов, сколько потому, что о ней написали множество так называемых «копеечных романов» – в конце XIX века, когда Дикий Запад переселился из истории в литературу. «Бешеный» Билл Хикок и Каламити-Джейн похоронены на городском кладбище Дедвуда.

В здешних местах Дедвуд – довольно заметный город, тысяча сто жителей. Основная и единственная индустрия – казино. Город состоит практически из единственной улицы, потому что в узкое ущелье больше не втиснуть. На этой улице на нас вдруг с любопытством оглянулась девушка с валдайскими чертами лица. «Простите, вы говорите по-русски?»

Ее подруга вышла замуж по международному объявлению в соседний Стерджис, шумную метрополию в несколько тысяч жителей. У мужа оказался никем не востребованный двоюродный брат в Дедвуде, и она тотчас выписала из родной Твери нашу милую собеседницу. Разговор был задушевным и очень коротким, потому что бывшая тверянка торопилась на работу – то ли в ресторан, то ли в казино, других в Дедвуде нет. Уже два года она вспоминает русский язык только наездами в Стерджис.

Отправляясь в Черные Холмы, где живут большей частью индейцы, а в долинах пасутся бизоны, я меньше всего ожидал встретить бывшую соотечественницу, полагая, что нога русского сюда не ступала. Но статистика способна на любые парадоксы: не исключено, что в Твери еще остались незамужние, а у дедвудских двоюродных братьев есть третий. Предупреждаю: только одна улица, рестораны и казино.

Городишко Лед – в нескольких милях к югу от Дедвуда. Сюда, после открытия нового месторождения золота, переселилось большинство искателей счастья, так что Дедвуд в несколько дней практически опустел. В Леде по сей день существует действующий золотой прииск, но скорее для туристической забавы, чем всерьез. В остальном же город, где казино нет, погружен в летаргию. Мы зашли в антикварную лавку, и последовал немедленный вопрос хозяина: «Откуда вы?»

Я пустился в привычные объяснения. Выслушав, хозяин сказал: «Я слепой».

Он сидел за кассой, глядя немигающими глазами в стену, и комментировал товары, мимо которых мы, по его представлению, проходили: тряпичная кукла, стеклянные флаконы, солонка и перечница в форме бюстов Джорджа и Марты Вашингтон. Он рассказал, что сам наполовину чех, по четверти с материнской и отцовской стороны – в этих местах обосновались многие переселенцы из Чехии. В отличие от подавляющего числа американцев он даже слышал о радио «Свобода». Когда мы выбрали покупку и пришло время платить, до меня вдруг дошло, что американские купюры – все одинакового размера. «Я вам верю, – сказал хозяин, – у меня нет иного выбора». Я старательно отсчитал и передал ему три по двадцать и десятку, вслух объявляя достоинство каждой. На нем была нестираная рубашка и мятые брюки, признаки одинокой жизни. Я в мыслях понадеялся, что все другие покупатели так же честны с ним, как и я, и тут же пристыженно покраснел. К счастью, он был слепой.

Одна из достопримечательностей Черных Холмов – гора Рашмор, на которой высечены лица четырех президентов США: Вашингтона, Джефферсона, Линкольна и Тедди Рузвельта. Другой здешний монумент, еще более грандиозный, известен пока гораздо меньше.

Согласно легенде, герой индейского сопротивления Крейзи Хоре (Бешеная Лошадь) обещал своему народу, что возвратится в камне. Вождь племени лакота Стоящий Медведь обратился к скульптору-самоучке Корчаку Зёлковскому с просьбой воплотить эту идею. Работы начались в 1948 году, но в отличие от горы Рашмор, где трудился большой коллектив и расходовались федеральные средства, Зёлковский крушил свою гору в одиночку более сорока лет. Ему помогали жена Рут и дети. Иногда подключались добровольцы, а средства собирали пожертвованиями или с туристов.

Крейзи Хоре, сын вождя племени сиу, сражался с белыми завоевателями на севере Великих Равнин во второй половине XIX века. Он одержал немало побед и внес свой вклад в знаменитый разгром отряда подполковника Кастора на реке Литл-Биг-Хорн в Монтане. Но история была не на его стороне, и в конечном счете пришлось капитулировать. В 1877 году он был вероломно убит американскими солдатами.

Зёлковского, которого всегда называли просто Корчак, уже нет в живых, а его работу продолжают добровольцы. Возле дома скульптора построен музей культуры американских индейцев: керамика, серебро с бирюзой и сердоликом, живопись на бизоньих шкурах. На книжной полке – словари исчезающих языков. Имя Крейзи Хоре на сиу – Та-Сунко-Уитко.

Индейский герой изображен на коне, но пока завершено только его лицо, воссозданное по воспоминаниям, ибо фотографий нет. Морда лошади еще только прорисована на гранитном склоне, но уже различимы контуры руки, простертой в сторону Великих Равнин. Крейзи Хоре сдержал обещание и возвратился домой, а подвиг Корчака посрамил создателей египетских пирамид: свобода способна на большее, чем самое услужливое рабство.

Эта странная страна, эти казино и бизоны – мой дом. Я прожил здесь тринадцать лет, десять лет как отсюда уехал. У меня давно нет здесь ни кола ни двора – как, впрочем, и в любой другой стране.

В каждом мотеле, в каждом номере есть телевизор. Включая, видишь спасателей, которые роются в руинах, остолбеневшие лица очевидцев, слезы немногих уцелевших. В Москве и Волгодонске взрывают дома. В этой стране я тоже когда-то жил, ее язык для меня прозрачен, как английский в Америке, и горе этих людей мне понятнее, чем беды Турции или Тайваня. Но и там у меня нет дома, который кто-то мог бы взорвать. Никогда не было.

Сент-Пол, столица штата Миннесота, – практически один город с Миннеаполисом, без зазора. Их называют Твин-Ситиз, города-близнецы. В общем пригороде – Mall of America, крупнейший в мире крытый торговый центр, сотни магазинов, рестораны, кинотеатры. Во внутреннем дворе под стеклянным куполом – детские аттракционы, поддельные скальные пейзажи, фальшивая итальянская траттория. Это – Америка, которую знает каждый. Не моя.

В Сент-Пол я прилетаю почти наобум, давно наскучив Нью-Йорком и Вашингтоном. Здесь у меня друзья по Мичиганскому университету, отсюда рукой подать до Великих Озер, до Анн-Арбора, до тех же Черных Холмов – пара дней на прокатном «понтиаке». Это уже Америка.

Откуда я? Десять лет назад я ненадолго вернулся в Европу, визит затянулся, но у меня есть куда возвращаться и куда однажды вернуться навсегда. Не обязательно в камне.

Что такое дом? По словам поэта Роберта Фроста, дом – «это место, куда тебя обязаны впустить». Такое место есть. И я по-прежнему его люблю.

ИСТОРИЯ И ПРАВДА

17 декабря 1999 года в возрасте 91 года скончался выдающийся американский историк Вэн Вудвард. Он был южанин, в американском историко-географическом смысле, и его труды в основном связаны с американским Югом периода Гражданской войны и Реконструкции. Вот что написал о нем в газете Washington Post профессор журналистики Эдвин Йодер.

В нынешнем, уходящем столетии было много прекрасных толкователей южной истории, но, на мой взгляд, среди них лишь два колосса: писатель Уильям Фолкнер и историк Вэн Вудвард… [Вудвард], столь радикально разбивший вдребезги региональные предрассудки, был [тем не менее] до мозга костей патриотом Юга, хотя и довольно необычным. Он с недоверием относился к американскому мифу исключительности, точке зрения, согласно которой американцы избраны провидением быть нравственными наставниками подверженного греху человечества. Южанам, как он разъяснил нам в своих замечательных статьях, это известно лучше, чем кому бы то ни было. Юг испытал поражение и трагедию, зло рабства и расизма, нищету и унижение; и этот опыт должен породить в нас иммунитет к гордыне, воплощенной в образе «города на вершине горы». Это было для многих из нас мощное противоядие от мифа и в значительной мере стало частью нашего внутреннего образа.

Думаю, что не ошибусь, предположив, что большинство россиян, в том числе и вполне образованных, никогда не слышало о Вудварде. Русские сегодняшнего дня мало интересуются американской историей, и это помогает воспрянувшим идеологам империи орудовать невежественными и злобными стереотипами. У русских, впрочем, есть довольно фундаментальное оправдание: своей собственной историей они тоже интересуются не весьма. Может быть, дело в том, что они ей не верят, а из лжи не извлечешь никаких разумных уроков. Тем уместнее уделить несколько минут чужому прошлому и показать, чем может быть история и историк для своей страны.

Вэн Вудвард и другие историки Юга работали в принципиально свободной стране, но они жили в реальной атмосфере своего времени и были подвержены реальному социальному давлению. Задолго до появления термина «политическая корректность», который на самом деле точнее переводится как «политическая правильность», существовал и господствовал один из первых принципов этой идеологии: Юг проиграл Гражданскую войну потому, что был обречен морально и исторически. Сторонники морального поражения выделяли в первую очередь несовместимость рабства с современными нравственными принципами, недопустимость существования людей второго сорта в стране, чья конституция утверждает равноправие перед законом.

Что же касается сторонников теории «политической обреченности», большей частью марксистов, то они, отвергая моральные аргументы как фикцию, утверждали, что отсталый полуфеодальный Юг был обречен проиграть динамичному индустриальному Северу. Иными словами, правота Севера была не столько нравственной, сколько экономической.

Но во второй половине XX века в исторической науке появилась новая дисциплина – клиометрия. Ее сторонники отвергли повествовательный и оценочный метод своих предшественников, в том числе и Вудварда, утверждая, что единственный способ объективного исследования – это статистический анализ сохранившихся документов и остатков материальной культуры. Результаты клиометрических исследований американского Юга вызвали у традиционных историков настоящий шок.

Согласно этим исследованиям, условия жизни и труда рабов на плантациях американского Юга в канун Гражданской войны не только не уступали условиям свободного труда на Севере, но порой были даже более гуманными. В любом случае диета рабов была лучше, чем у белых наемных рабочих на Юге, а труд – производительнее. Перед войной американский рабовладельческий Юг имел самую высокую в мире производительность труда после Великобритании. Труд рабов на плантациях Юга был на 35 процентов производительнее фермерского труда на Севере.

Что же касается ужасов работорговли, заклейменных в «Хижине дяди Тома», они были реальными, но далеко не типичными. Как правило, семьи при продаже не разделялись, да и вообще такие продажи были нечастыми – они производились не с целью прибыли, а для повышения эффективности производства, и доход от них не превышал 1 процента всех прибылей. В среднем южные предприниматели-рабовладельцы были вдвое богаче северных, эксплуатировавших свободный труд, и это не оставляет камня на камне от всех выкладок марксистов.

Неудобнее всего оказался тот факт, что северные борцы с рабством, аболиционисты, побуждаемые самыми благородными чувствами, на практике не гнушались прямой клеветой и эксплуатацией низменных инстинктов рабочих масс для реализации своих целей. Знаменитый Джон Браун, ставший знаменем аболиционизма, был несомненно психически неуравновешенным человеком и беглым уголовным преступником. В рецензии на книгу Роберта Фогеля «Без согласия и контракта» Вэн Вудвард пишет:

Фогель обнаруживает, что участники морального крестового похода были вынуждены «компрометировать свои принципы, объединять усилия с оппортунистами, принимать аморальные предложения… и намеренно вводить в заблуждение», потому что «они могли одолеть грех лишь посредством греха». С другой стороны, «их дело было нравственным, а намерения – добродетельными», и «обман вредил лишь рабовладельцам»… Хотя «рабство было выгодным, эффективным и экономически рациональным… оно никогда не было морально позитивным». Вместо «приговора, вынесенного победителями в борьбе с рабовладением», считает он, «нам нужен новый приговор», более современный.

Каким же может быть этот приговор и, что куда важнее, в чем же тогда оправдание войны – самой кровавой из всех известных человечеству до тех пор? Ввиду того, что рабство не было таким наглядным проявлением зла, каким его считали до недавних пор, война, по мнению Фогеля, оказалась еще более неизбежной и необходимой. Вот что пишет Вудвард в той же рецензии:

По мнению Фогеля, война была единственным способом положить конец рабству в Соединенных Штатах, и он согласен поэтому допустить, что наша страна была единственным из двадцати с лишним рабовладельческих обществ, неспособных найти мирный путь к эмансипации. Сила и уверенность рабовладельческого Юга росла, а не уменьшалась, и, как предполагает автор, получив независимость, «он стал бы крупной международной силой», вполне возможно, «одной из сильнейших в мире военных держав». Он полагает также, что мирное отделение Юга надолго отсрочило бы освобождение рабов в стране, повсеместно затормозило бы движение против рабства, усилило бы крепостничество в местах, где оно еще сохранялось, и помешало бы борьбе за демократические права низших классов в Европе.

Итак, истина и справедливость в конечном счете устояли перед лицом исторической достоверности. Реальная картина получилась сложнее и вышла не такой черно-белой, как хотелось бы авторам поучительных и патриотических учебников, но даже плохая правда – лучше хорошей выдумки.

Попутно отметим крушение еще одного стереотипа: русские патриоты любят отмечать, что в России рабство было ликвидировано мирным путем за четыре года до того, как это произошло в США. Но русское крепостничество не имело ни малейшего экономического оправдания, его отмена не была сопряжена ни с какими реальными жертвами для страны, тогда как в Америке в результате войны процветавший Юг на долгие десятилетия погрузился в экономические и политические сумерки.

И если возвратиться к фигуре историка в современном американском обществе, необходимо отметить, что он по сей день остается реальным действующим лицом в социальном диалоге. Вэн Вудвард, Барбара Такман и ныне здравствующий Артур Шлезингер-младший – столпы американской культуры второй половины XX века, соперники политиков и журналистов, творцы и двигатели общественного мнения. Историк напоминает политику, что дисциплина у них – общая, а избирателю – что история не заканчивается на последней странице учебника и что увернуться от политики – значит дезертировать из истории собственной страны.

Кончина Вэна Вудварда и дань, воздаваемая ему на страницах газет и журналов, напомнила мне о параллельном событии минувшего года по эту сторону океана, о недавнем уходе академика Дмитрия Сергеевича Лихачева, историка культуры, специалиста по древнерусской литературе. Надо сказать, что кончина Лихачева вызвала в российской прессе гораздо более широкий резонанс, чем кончина Вудварда в Америке, – в российских масштабах он был фигурой более крупной, не просто историком, но и видным общественным деятелем.

Позицию Лихачева в российском спектре мнений можно определить термином «просвещенный патриотизм» – понятие в разных культурах относительное, тем более что не вполне просвещенный патриотизм ? la russe в других странах вообще сочтут выходящим за рамки цивилизованного диалога. В любом случае у Лихачева просвещенность его патриотизма была коренным образом иной, чем у его американского коллеги. Вэн Вудвард считал патриотическим долгом историка рассказать своей стране правду о ее прошлом, какой бы неудобной ни была эта правда для господствующего мнения. Совсем иное дело – концепция Лихачева. Я позволю себе привести небольшую цитату из его предисловия к различным изданиям «Слова о полку Игореве».

…В следующем, 1185 году Игорь, «не сдержав юности» – своего молодого задора, без сговора со Святославом и Рюриком бросается в поход против половцев… Высокое чувство воинской чести, раскаяние в своей прежней политике, преданность новой – общерусской, ненависть к своим бывшим союзникам – свидетелям его позора, муки страдающего самолюбия – все это двигало им в походе. Смелость, искренность, чувство чести столкнулись в характере Игоря с его недальновидностью, любовь к родине – с отсутствием ясного представления о необходимости единения, совместной борьбы. Игорь в походе действовал с исключительной отвагой, но он не подчинил всю свою деятельность интересам родины, он не смог отказаться от стремления к личной славе, и это привело его к поражению, которого еще не знали русские.

Прежде всего здесь бросается в глаза употребление терминологии, совершенно неприменимой к упомянутому периоду истории. Терминология эта насквозь идеологична, без малейшей претензии на объективность. Во избежание многословия просто отмечу, что любого западного историка за одно слово «родина» без мысленных кавычек наградили бы волчьим билетом. Напомню, что по-немецки «родина» – Vaterland.

Кроме того, такое толкование мотивов Игоря категорически противоречит всему, что мы о нем знаем из того же «Слова», и наводит на мысль, что для автора предисловия правильное толкование намного важнее правильных фактов. Есть профессия, в которой это приблизительно допустимо, но называется она «публицист», а не «историк».

«Слово о полку Игореве» было одним из главных средоточий интересов академика Лихачева, и его кончина означает, что он уже никогда не объяснит нам своей роли в одном из печальных эпизодов недавней советской историографии – многолетней травли поэта Олжаса Сулейменова, позволившего себе публично усомниться в каноническом шовинистическом толковании древнерусского памятника.

Самое поразительное во всей этой «истории», как с маленькой, так и с большой буквы, что речь идет не о событиях последнего столетия, где факты менялись по прихоти очередного вождя, а о седой древности. Россия считает и всегда считала себя единым государством с Киевской Русью, начиная с ее истоков, и российская концепция государственного величия требует, чтобы и в Киевской Руси все обстояло наилучшим образом, тогда как на самом деле, как везде и всегда, все обстояло по-разному. Опираясь на те же исторические источники и на концепции, общепринятые за пределами патриотической историографии, легко представить себе эту древность иначе, чем по сей день внушают школьникам и студентам.

Многие советские и российские историки опровергают эпизод с приглашением варягов на Русь, почему-то полагая его унизительным для национальной чести. Вполне возможно, что такого приглашения действительно не было. Варяги, то есть викинги, обычно приходили без приглашения и везде делали что хотели. ВIX веке викинги Аскольд и Дир захватили Киев, один из торговых городов хазарской империи, прежние правители которого носили хазарский титул «каган». Их правление оказалось недолговременным – с севера, из основанного норманнами Новгорода, пришел другой викинг, Олег, который расправился со своими торопливыми соплеменниками. Начиная с Игоря в Киеве стала править скандинавская династия Рюриковичей, и, хотя Святослав был еще типичным норманнским авантюристом и разбойником, его потомки и их дружины обрусели и распространили свою власть на многие другие княжества.

Хотя сыну Святослава, Владимиру, приписывается честь крещения Руси, ее уже однажды крестили почти за сотню лет до этого Аскольд и Дир – это был венец и триумф известной миссии Кирилла и Мефодия. Но язычник Олег рассудил по-иному, и вся слава досталась Рюриковичам.

В середине XI века Киевская Русь стала приходить в упадок, и династический центр переместился на север, в Суздальскую и Владимирскую земли, население которых представляло собой смесь славян и угро-финнов. Русью эти земли в классические времена никогда не именовались. Русью, если настаивать на точности, обычно именовалась киевская военно-торговая верхушка, норманны и хазары, а один из зарубежных гостей, оставивший воспоминания, даже не понял, что посетил славянское государство, – по его представлениям, славянские земли заканчивались на польской границе. Их владения именовались «русской землей», а одной из основных статей дохода государства, по многочисленным свидетельствам, была работорговля – надо полагать, что торговали не норманнами и не хазарами. Слово «русские» в его современном значении, употребляемое Лихачевым даже в отношении времен Игоря, – нарочитый и фальшивый идеологический анахронизм.

Я, конечно, вовсе не делаю вид, что изложил здесь авторитетную версию древнерусской истории. Моя цель – показать, что факты допускают иное толкование, свободное от имперской идеологии. Было бы нелепостью отрицать происхождение современной России от Киевской Руси, но такое происхождение ничего не доказывает и никому на руку не играет. Франция – романская страна, но никому не приходит в голову сращивать ее историю с древнеримской или отрицать факт основания французской государственности германским племенем франков. Никому не приходит в голову видеть в этом что-то унизительное.

Итак, если судить по фигуре Дмитрия Лихачева, роль историка в российском обществе радикально отличается от его роли в обществе американском. Это не поборник истины наперекор стереотипам, а скорее идеологический мифотворец. Еще меньше от истории и еще больше от мифа в творчестве таких несомненно популярных авторов, как Лев Гумилев и Николай Фоменко.

Мне не раз приходилось слышать от русских собеседников упреки в «политизированности» – с намеком, что это как бы не пристало человеку гуманитарного склада. Эти упреки всегда повергали меня в недоумение. В английском языке есть целых два термина, соответствующих русскому слову «политика», но даже их суммарное значение намного уже, чем у русского эквивалента. Создается впечатление, что под «политикой» подразумевается все, что не входит в сферу частных и профессиональных интересов, а на радио – все, что не музыка.

На самом деле под политикой, конечно же, подразумевается история – та, которая, как я уже упомянул, начинается, а вернее, продолжается за последней страницей учебника. Но в учебнике – по-прежнему ложь, будь то о вчерашнем дне или о седой старине. Политика, эта неписанная история, сейчас так же непрозрачна, как деяния Аскольда и Дира, а ее летопись, пресса, излагает не факты, а оплаченные версии своих хозяев. Этот порочный круг лжи учит постоянному недоверию к правде. Правду надо начинать преподавать с первого класса, иначе человек от нее отвыкает.

Там, где историк пристально смотрит из-за спины журналиста, он всегда сумеет поправить не в меру разыгравшееся воображение. Но этот механизм не сработает в обществе, где историк и журналист состоят в совместном сговоре. В России историей слишком часто управляло правительство с помощью преданных идее профессионалов – при этом неважно, преданных за деньги или по совести. Результатом явилась почти полная подмена реального прошлого патриотическим, и любое выступление против патриотизма приравнивалось к измене, в чем, на свою беду, однажды убедился Сулейменов.

Беда в том, что идеология, повелевающая прошлым, получает полную связку ключей к будущему. Это будущее – ваше и мое. «Вы узнаете истину, и истина сделает вас свободными» – это сказано не мной, и в гораздо более высоком смысле. Но с чего-то надо начинать.

ПОСЛЕ КАМЮ

С философской точки зрения традиция атеизма и агностицизма несколько мелковата. Она имеет тенденцию затвердевать в подбитый гвоздями антиклерикализм или размягчаться в рационалистическую невозмутимость. В ней есть разброс между вполне обаятельным оптимизмом и довольно мелким ерничеством. Можно вспомнить спокойную иронию «Философского словаря» Вольтера, где царствие небесное… сравнивается с «легким пушком», каким обрамлен кокон шелкопряда, или Юма, высмеивающего идею, что небеса достаточно велики, чтобы вместить миллионы душ. Многим неверующим кажется вполне очевидным, что религия – не спасение для нас и поэтому на нее не стоит тратить аргументы. Для Стендаля, если судить по его беллетристике, все священники – лицемеры, и потому вся религия – ханжество и чепуха.

Так начинается статья Джеймса Вуда «Жизненная немочь», опубликованная в одном из недавних номеров американского журнала New Republic и посвященная выдающемуся французскому писателю Альберу Камю. Джеймс Вуд – один из талантливых представителей молодого поколения американских критиков и эссеистов, и я с большим интересом слежу за его творчеством. Название статьи, «Жизненная немочь», – прямой намек на известную книгу датского религиозного философа Сёрена Киркегора «Смертельная немочь» о фундаментальных проблемах христианства. Вуд не объясняет, почему он выбрал именно Камю в качестве предмета своих размышлений, но достаточно взглянуть в календарь: 4 января исполнилось 40 лет со дня гибели писателя в автомобильной катастрофе.

Я вполне разделяю упрек, брошенный автором в адрес теоретиков атеизма. Свободный человек вправе сам выбирать себе мировоззрение, и если он считает, что Бога нет, – таков его свободный выбор. Но если, приняв такое решение, он просто вновь берется за газету или садится к телевизору, его выбор не заслуживает уважения. Устранение Бога оставляет в мироздании такую дыру, что вся оставшаяся жизнь должна уйти на ее штопку, в то время как средней руки атеист продолжает жить как ни в чем не бывало. Бертран Рассел, один из виднейших атеистов нашего столетия, утверждал, что у нас просто нет иного выхода, кроме как смириться с фундаментальной бессмысленностью нашего существования. Смириться – вот ключевое слово, но есть люди, которым этот выход не подходит ни по их духовному складу, ни по темпераменту.

По мнению Джеймса Вуда, самая острая и проницательная критика религии всегда исходила именно изнутри религии, от сомневающихся и стоящих на краю, ибо им известно, как высока ставка в этой игре. Можно вспомнить еще библейскую Книгу Иова. Ближе к нашему времени – уже упомянутый Киркегор, который убедительно продемонстрировал всю нелепость христианства и пришел к выводу, что единственный способ преодолеть эту нелепость – безоговорочная вера. Достоевский в «Легенде о Великом Инквизиторе» устами римского кардинала опроверг Христа. Взгляды Киркегора и Достоевского граничат с атеизмом, но не переходят грани, которую решительно переступил сын лютеранского пастора Фридрих Ницше. В отличие от легиона салонных атеистов своего и последующего времени Ницше отчетливо видел метафизическую дыру, в которую он низвергает человечество, и предпринял титаническую попытку создать, а вернее, провозвестить новую этическую систему – героическую мораль сверхчеловека, общества, преодолевшего суеверные предрассудки. Он, конечно, не мог предвидеть, к чему сведут его экстатическое прозрение роботы Третьего рейха.

Почему же именно Камю? По словам Джеймса Вуда, Альбера Камю никто не берет в свои: философы считают его писателем, а писатели – философом. Камю писал притчи, будь то в форме эссе или художественных произведений, главная тема которых – жизнь в мире без Бога.

Как и его великие предшественники на пути к атеизму, с которыми он ведет постоянный диалог в эссе военных лет «Миф о Сизифе», Камю понимал, что отрицание Бога коренным образом меняет правила игры, и надо придумывать новые, пытаться по-новому жить. Бога нет, но остается смерть, которая, ставя последнюю точку в конце биографии, перечеркивает жизнь целиком, делает ее как бы никогда не бывшей. Эта жизнь во Вселенной без творца, без искупления, перед лицом неизбежной смерти, представляется фарсом. Такой ее видел и Достоевский, герой которого, последовательный атеист Свидригайлов, не находит иного выхода из этого метафизического тупика, кроме самоубийства.

Вывод Камю радикально иной: самоубийство – это сдача, преждевременная уступка смерти. Смерть победит все равно, но, пока человек жив, именно эту жизнь он может превратить в ежедневное поражение смерти. Согласие на непререкаемые условия абсурдного мира становится героизмом, осознание собственного героизма становится победой. В сущности, перед нами религиозная концепция, акт веры, преображающий обреченность в надежду. Вот символ веры Камю в изложении Джеймса Вуда:

Первый шаг – это превращение комического в абсурдное, преображение ежедневного повторения в вечное повторение Сизифа. Комическое становится абсурдным именно в тот момент, когда нас заставляют увидеть его комичность: абсурдное – это, отчасти, понимание, что жизнь – фарсовая пантомима. Затем абсурдный человек должен начать долгую, постоянно повторяющуюся борьбу против условий этого фарса. Это – борьба, которая никогда не кончается, которая продолжается ровно столько же, сколько и жизнь, которая и есть эта жизнь – вот почему абсурдный человек не может покончить самоубийством. И поскольку это – цепь повторений, абсурдную жизнь практически нельзя отличить от обычной комической ежедневной рутины. Формально это может выглядеть практически одинаково. Надо полагать, что абсурдный человек может точно так же ходить на работу, стоять вместе с другими в метро. Внутренне, конечно же, абсурдная жизнь – совершенно иная, потому что абсурдный человек сознает разницу между невежественной рутиной и бунтарским повторением.

Иными словами, бунтаря во имя абсурда отличает от рабов фарса только внутренний акт веры. Атеизм Камю, равно как атеизм Ницше или отступление Киркегора и Достоевского назад в христианство, – это выбор веры. Он не имеет ничего общего с рациональным вынесением Бога за скобки, с арифметической операцией Рассела, Фрейда, Вольтера или, на уровне фарса, канувших ныне в историю и подавшихся в политологи профессоров советского «научного атеизма». Доказывать небытие Бога – такая же бессмысленная операция, как и доказывать его существование. Свободный выбор нельзя подменить арифметической выкладкой.

Подобно Достоевскому, своему кумиру и оппоненту, Камю в эссе и художественных произведениях писал только об этом центральном выборе. У Достоевского в большинстве главных романов сохраняется противостояние между героизмом веры и обреченностью атеизма, между Соней и Свидригайловым, Алешей и Иваном – выбор происходит на глазах у читателя. Выбор персонажей Камю, как правило, уже сделан, вера в Бога отвергнута, и герои предстают перед нами убежденными бунтарями абсурда. Символ такого бунта – герой «Чумы» Гран, который многократно начинает писать один и тот же роман.

По мнению Джона Вуда, специфика и порок веры Альбера Камю, веры в отсутствие Бога, состоит в невозможности дать предписания для правильной жизни – правильной, разумеется, для этого типа веры. В той мере, в какой эти предписания вообще даются, они могут показаться чистой тавтологией, простым описанием жизни как она есть. Разница между сдачей и бунтом различима лишь внутреннему взору самого восставшего, и, в конечном счете, весь бунт эквивалентен простому объявлению бунта. Можно все свести к парадоксу и считать, что, коль скоро человек объявил себя борцом против нацизма или советской власти, ему уже незачем совершать бунтарские поступки, можно просто ходить на службу и соблюдать тоталитарные законы. Разница между нацизмом и смертью очевидна – в нацизме нет окончательности, и Камю закономерно оказался в лагере Сопротивления. Но герои «Чумы», которую обычно толкуют как притчу о нацизме, на самом деле восстают на все мироздание, и боюсь, что здесь у них нет для нас никакого урока.

И еще раз: почему же именно Камю? Если у героев «Чумы» нет для нас урока, то чему нас может научить ее автор?

Статья Джеймса Вуда, американского критика, напечатана в американском журнале, и этот факт сам по себе заслуживает внимания. В конце концов, Америка – самая религиозная среди развитых стран, большинство ее населения верит в загробную жизнь, а на ее монетах красуется девиз «Веруем в Бога».

Тем не менее популярность Камю в Соединенных Штатах, на мой взгляд, даже выше, чем у него на родине – я, конечно, имею в виду Францию, а не Алжир. Сейчас, в цифровой век, в этом очень просто убедиться путем поиска в Интернете. Подавляющее большинство сайтов с биографией и всяческими почестями классику устроены именно в США. Его книги включены в стандартные университетские программы, и образованный с гуманитарным уклоном американец всегда поддержит беседу о «Постороннем» или о «Чуме».

Америка, с ее знаменитым «библейским поясом» и телевизионными проповедниками, – одна из крупнейших школ атеизма нашего времени. Этот факт легко ускользает от общего внимания, потому что религия и атеизм существуют в практически несмыкающихся сферах и потому что атеизм, в отличие от харизматической религии, не имеет миссионеров. Когда я говорю об атеизме, я, конечно, не имею в виду лекторов общества «Знание» и уже упомянутых «научных» безбожников. И однако, все дело именно в науке. Америка ежегодно собирает большую часть урожая Нобелевских премий в области естественных наук.