От Тильзита до Эрфурта

скачать книгу бесплатно

От Тильзита до Эрфурта
Альберт Вандаль

Наполеон и Александр I. Франко-русский союз во время Первой Империи #1
Франко-русский союз во время Первой империи» – одно из самых известных сочинений крупнейшего французского историка, члена Французской Академии графа Альберта Вандаля (Albert Vandal) (1853–1910). Этот фундаментальный трехтомный труд был впервые издан во Франции в 1891–1893 годах и удостоен первой премии Гобера, затем он многократно переиздавался в конце XIX – начале ХХ веков. В книге раскрываются корни политического устройства Новой Европы, которое создавалось в начале XIX века в ходе наполеоновских войн. Франция и Россия в тот период играли ключевые роли в европейской политике. В своем глубоком, основанном на огромном количестве источников, исследовании Альберт Вандаль показывает, как шаг за шагом обе державы и их императоры подходили к войне 1812 года, решившей судьбы России и Европы. В рассмотрении политических событий исследуемого периода историк делает акцент на взаимоотношениях Александра I и Наполеона, их личных качествах и психологии.

Альберт Вандаль

ОТ ТИЛЬЗИТА ДО ЭРФУРТА

ПРЕДИСЛОВИЕ

В продолжение всего своего царствования Наполеон преследовал во внешней политике одну неизменную цель: прочным миром с Англией обеспечить устойчивость своему делу, величие Франции и спокойствие мира. Во тот период времени, сделавшийся началом конца его карьеры, главным политическим средством, которым он пользовался для достижения этой цели был союз с Александром I, русским императором. Если бы единодушие, к которому стремились в Тильзите, упрочилось и установилось надолго, быть может, Англия была бы побеждена, и Франция и Европа приняли бы иной вид. Разрыв с Россией оживил угасавшую коалицию, вовлек Наполеона в роковые предприятия и привел его к гибели. Как образовался союз? Какие превратности встретил он на своем пути? Как видоизменялся и разрушался? Мог ли он существовать долее? Вот те вопросы, которые занимают главное место в европейской истории от 1807 г. до 1812 г., т. е. от свидания в Тильзите до занятия Москвы. Изучение этих вопросов и составляет предмет нашего труда.

Наша политика не имела опыта в осуществлении союза с Россией. В восемнадцатом столетии некоторые наши монархи, некоторые государственные люди считали желательным и как бы предчувствовали этот союз. По времени сближение как будто и налаживалось. Несмотря на то, что по природе своей оба государства были созданы для союза, политика нагромоздила между ними противоречивые интересы. Восточные страны, предмет русских вожделений, были привилегированным рынком Франции, и наше правительство считало обязанностью устранять оттуда всякого конкурента. Выступление России на европейскую сцену расстраивало нашу политическую систему на Севере и на Востоке в том виде, как ее создала мудрость наших королей и министров. Чтобы угрожать тылу Австрийской монархии, они в былые времена искали союзников в Стокгольме, Варшаве и Константинополе. Развиваясь за счет Швеции, Польши и Турции, Россия сражалась с нашими союзниками, а Версальский кабинет, не поддерживая их надлежащим образом, не сумел вовремя пожертвовать ими ради государства, которое могло бы нам их заменить. Со своей стороны, русское правительство для изучения политики, администрации и военного дела поступило в немецкую школу. Подчиняясь влиянию избранных им наставников, оно попеременно опиралось то на Берлин, то на Вену. Несмотря на то, что образованная Россия чувствовала к ним влечение, подражала нашим нравам, пропитывалось нашими идеями, любила наш склад ума, она не прерывала сношений с нашими противниками и умела тщательно отделять свои симпатии от своих союзов.

После 1789 г. Екатерина II сделалась одним из главных двигателей коалиции: ее целью было не столько подавить революционное движение, сколько отвлечь внимание Пруссии и Австрии. Представляя германским государствам действовать против нас, она обеспечила за собою свободу действий в Польше и на Востоке, и спокойно могла довершать там свое дело. Ее сын Павел, политик менее искусный и более увлекающийся, бросил Россию в самый пыл борьбы. Она вышла из нее разочарованной в своих союзниках и в восхищении от противника. Ради Бонапарта Павел примирился с республикой. Их горячее сближение является первым из тех личных союзов, когда главы двух народов думали, что поняли и полюбили друг друга, тогда как их правительства не сумели ясно установить взаимоотношений. По смерти Павла, Александр I возобновил войну во имя принципов. Сын наследственного императора и воспитанник Лагарпа, он ненавидел в Наполеоне и узурпатора, и деспота. Вступая в борьбу с революцией, дисциплинированный одним человеком, он думал, что служит и делу королей, и делу свободы.

Сторонники русского союза попадались во Франции редко, отдельными единицами. Их голоса робко возвышались против двух общепризнанных и горячо поддерживаемых политических доктрин, которые разделялись как общественным мнением, так и правительством. Одно учение, имевшее большой кредит, восхваляло союз с Пруссией. Его приверженцы льнули к Бранденбургской монархии, которая в правлении Фридриха II сумела воспользоваться модными идеями, хвасталась безверием, льстила Вольтеру и сумела снискать дружбу этого великого творца общественного мнения. Они указывали на Пруссию как на нашу единственную союзницу, тогда как именно она разжигала против нас ненависть Германии, и в былые времена, в царствование Людовика XIV, подала сигнал к первой коалиции, составленной против Франции. С другой стороны, союз с Австрией с 1756 г. по 1789 г. создал официальную доктрину и вошел в традиции кабинета. Затянув долее, чем следовало, борьбу с Австрийским домом и продолжая ее даже в то время, когда прусская вековая система потеряла всякое значение, правительство Бурбонов сумело, однако, в конце концов от нее отрешиться. Как умный новатор, оно поняло, что Франция и Австрия, достигнув нормального развития и полной зрелости, могли выгодно заключить союз с целью взаимно сдерживать друг друга, с целью заставить уважать охранительную политику и упрочить европейскую устойчивость. Правда, этот принцип был извращен в применении, скомпрометирован благодаря недостаточно энергичному проведению его в жизнь, и благодаря преследующим его неудачам потерял цену. Но накануне своей гибели старая монархия сумела направить нашу политику на благоразумный путь и на прощание оставила нам это благодеяние. После ее падения, когда под руководством великого человека установился, по-видимому, новый порядок вещей, защитником былых принципов и союза с Австрией выступил перед Наполеоном Талейран. После революции он старался восстановить порванную цепь традиций кабинета. Нам кажется, что мысль его была верна и проницательна, но он ошибался, думая, что осуществление ее зависело от воли Наполеона, что Наполеон мог по собственному желанию избрать тот или другой союз и остановиться на какой-либо одной политической системе; ошибка Талейрана состояла в том, что он хотел подчинить определенным правилам ту политику, роковой и неизбежный характер которой делал ее неспособной подчиняться ни одному из них.

Наполеон завоевал все, кроме мира. Позади каждого поверженного врага он встречал во всеоружии Англию, готовящую против него новые коалиции. Чтобы добиться мира от Англии и дать его Европе, он чувствовал необходимость приобрести надежного друга, который обеспечил бы ему послушание континента на то время, пока он употребит все свои средства для борьбы на морях. Он повсюду искал необходимый ему союз, просил о нем и повсюду встречал только вероломство. Борьба Европы с Францией, прежде чем превратиться в восстание народов против всемогущества властелина, была беспощадной дуэлью, кастовой войной. Пруссия то льстила, то изменяла Наполеону. Сближение с Веной казалось еще более невозможным. Сдерживая свое личное предубеждение, император несколько раз обращался к Австрии и получал только отказы. Этот традиционно-аристократический двор, гордый вековой славой и величием, уклонялся от всякой определенной сделки с революционным императором, он уступал его оружию, но не переставал ненавидеть его. Позднее, стремясь связать себя с Австрией родственными узами, вступая в брак с одной из ее принцесс, Наполеон только наружно соединился с этим С.-Жерменским предместьем Европы. Сверх того, трудность заключить союз с каким бы то ни было государством увеличивалась для императора и оттого, что, вынужденный со всеми сражаться и всех побеждать, он должен был искать себе союзника среди вчерашних врагов и мог сойтись с ним, только изувечив его предварительно до полусмерти.

Явление, неоднократно повторявшееся, – примирение с Россией подготовилось благодаря именно ожесточенной борьбе. Обе нации не знали друг друга. Встречаясь на двадцати полях битв, сражаясь лицом к лицу, они научились уважать друг друга. Эйлау подготовил сближение, Фридланд докончил его; в этот день Наполеон своей шпагой завоевал русский союз.

Чтобы остановить победоносное шествие Наполеона, Александр пошел ему навстречу, и монархи начали переговоры в Тильзите. Эти два человека, которых сблизило случайное стечение событий, – один необычайный, другой; выдающийся, – представляли полный контраст. Их сношения представляют особый интерес, ибо дают возможность проследить, как вырисовываются во всей полноте их характеры, с их необыкновенными свойствами и глубокими различиями, при условиях установившегося между ними тесного общения и исключительно-личного воздействия, которые они стремятся оказать друг на друга. В Тильзите как бы встречается и сопоставляется гений двух рас. Наполеон олицетворяет латинский гений в его наиболее ярком проявлении, в его лучезарном блеске, с его живой энергией и склонностью к стройному и точному мышлению; его воображение, как бы пылко оно ни было, всегда подчиняется законам логики. Александр унаследовал от северных рас склонность к высоким, неопределенным и туманным стремлениям, развитую в нем благодаря чисто-умозрительному воспитанию. Обаятельный, скрытный и неискренний, он проявляет великодушные намерения и весьма часто полное бессилие действовать; он увлекается мечтами, проводит жизнь в погоне за идеалом, в борьбе с противоречивыми стремлениями, что делает его нерешительным и вредит ясности и искренности его характера; в работе его мысли всегда остается что-то неопределенное и незаконченное. Наполеон – само действие, Александр – мечта.

В Тильзите Наполеон немедленно задается определенной и практической целью. Так как люди для него – только орудие, он сходится с Александром, имея в виду властвовать над ним и пользоваться им для своих целей. В это время неуравновешенная душа Александра легко делается его добычей. Потеряв голову и сознавая, что он не в силах бороться, царь просит только о мире. Он удивлен, что нашел победителя, который утешает его в его поражении и дает ему надежду приобрести путем союза с ним все те выгоды, которых он мог бы достигнуть только победой. Тогда он уступает судьбе и подчиняется влиянию Наполеона; он привязывается к его делу со свойственной ему относительной и скоропреходящей искренностью, и некоторое время льстит себя надеждой, что Наполеон, увлекая его на путь, усеянный волшебством, сделает его участником своей сверхчеловеческой судьбы.

Но, чтобы принести плоды и осуществить надежды Александра, союз пришел слишком поздно. Во время кампании, закончившейся Фридландом, имея дело с храбрыми и доблестными русскими войсками, которые в климате и в природе находили себе драгоценных помощников и обновляли свои силы, вступая на родную почву, Наполеон должен был прибегнуть ко всевозможным средствам борьбы и всевозможным диверсиям. Чтобы победить Россию, он окружил ее врагами и поднял на ее границах тех, которые, по его мнению, были окончательно сломлены. Он вытащил из могилы Польшу и разбудил Турцию от продолжительной летаргии. Но, вызвав эти силы, он не счел возможным снова обратить их в ничто. Он сохранил на свидании в Тильзите Польшу под именем Великого Герцогства Варшавского и, хотя и поддерживал вожделения Александра на Востоке, отнюдь не желал окончательно принести ему в жертву Турцию и оставить двум доверившимся ему народам надежду на свое покровительство. Это значило опять стать относительно России в то положение, в какое некогда поставили себя Людовик XV и Людовик XVI, друзья России и покровители ее врагов.

Такое поведение Наполеона, не имевшее стеснительных традиций, объясняется различными побуждениями. До приобретения мира со всеми государствами он считал опасным выпускать из своих рук какой бы то ни было козырь. Вооруженная Польша была ему полезна для обуздания Пруссии и для надзора за Австрией. С другой стороны, дозволить русским теперь же расширить их границы за счет Турции – значило бы бросить Турцию в объятия Англии и снова открыть Восток влиянию, интригам и оружию наших врагов. Сверх того, долго ли будет верна нам Россия? Не была ли внезапная склонность Александра только кратковременным увлечением? Вокруг царя по-прежнему все оставалось враждебным нам: торговый мир сожалел об английских продуктах; высшее общество, эта сила тогдашнего времени, оказывалось непримиримым. Оно вело с нами салонную войну, иногда более опасную, чем на полях битв; продолжало интриговать против нас заодно со всей европейской аристократией, влияло на монарха и даже угрожало его власти и жизни. Наполеон, имея в виду внезапную смерть Павла и последовавшие затем перемены в политике Александра, не решался окончательно связать себя с неустойчивым правительством, с правительством без прочного будущего, которое ежеминутно могло от него ускользнуть. Наконец, он питал к России известное принципиальное недоверие. С некоторым беспокойством смотрел он на эту непроницаемую грозную громаду, таившую в себе неведомые силы; на народ, население которого “возрастало на полмиллиона душ в год”;[1 - Слова Наполеона, по неизданным документам.] на эту вздымавшуюся вдали на горизонте людскую волну. Он задавал себе вопрос: что, если Россия когда-нибудь прорвет плотины, не погребет ли она под своими волнами Европу? Даже тогда, когда он считал нужным использовать эту силу, он думал о средствах ее обуздать. Он возымел надежду заключить союз с Александром, а не с Россией, чтобы пользоваться им исключительно для своих целей, не давая России бесспорных выгод. Предоставляя ей надеяться на многое, он сохранил за собой право уступать ее требованиям как можно меньше и позднее. Он обособил государя от его двора и народа, обворожил его и подчинил своему влиянию, удовлетворяя его самолюбию и чувству.

Правда, мало-помалу в силу обстоятельств, он вынужден был предоставить своим союзникам более, чем завоевали Петр Великий и Екатерина: на Севере провинцию, которая дополняла их империю и защищала ее столицу: на Востоке настолько значительные выгоды, что сохрани их Россия, она могла бы разрешить в свою пользу восточный вопрос, который постоянно волновал ее. Но Александр, пришедший было в экстаз от идей, внушенных ему Наполеоном, быстро опомнился. Охваченный снова сомнением, он по свойственной ему подозрительности разгадал в игре императора затяжной способ действия, и наши великолепные, но запоздалые уступки не были уже достаточны, чтобы установить доверие и скрепить союз.

Между тем, могущество императора выходило из пределов, вызывая усиленное беспокойство у всех государств. Впрочем, видеть в неудержимом стремлении Наполеона вперед только страсть к захвату, только бред честолюбца, обезумевшего от побед, значило бы не понимать его. Спору нет, его планы были величественны и не укладывались в обыкновенные рамки. Он одновременно хотел воскресить прошлое и опередить будущее. Сделавшись Цезарем, он мечтает быть Карлом Великим. Он хотел создать из рассеянных государств Запада как переходную стадию романский союз и, вместе с тем, овладевая народами, отрывая их от прошлого, от их традиций, подчиняя их своей преобразовательной, но твердой власти, насильно бросить их на путь грядущих судеб. Но подобные замыслы не зарождались в нем беспричинно; они являлись у него как бы результатом его мыслей, вызываемых потребностями борьбы против Англии. Чтобы покорить своего неуловимого врага, он вынужден был повсюду искать средства для косвенной борьбы с ним, брать обязательства и залоги, захватывать все позиции, откуда он мог бы беспокоить Англию, угрожать ей и наносить материальный вред. Повсюду он должен противопоставить океану сушу. Хотя эта постоянно преследующая его мысль не оправдывает его ошибок и удивительных уклонений в его политике и честолюбивых замыслах, но она объясняет их и служит их первопричиной. Действуя то с бешеным порывом, то мягко, Наполеон преследует намеченную цель, пользуясь приемами, свойственными его гению. Он то открытой силой, то коварством водворяет свою власть во все окружающие его государства. Лишь только его рука прикасается к ослабевшим и одряхлевшим государствам, они распадаются в прах. Тогда его творческое воображение внушает ему мысль создать на их развалинах более правильный строй и из мероприятий, вызываемых потребностями данного момента, извлечь стойкие выгоды. Видя, как Европа разрушается от его прикосновений, он не может удержаться от искушения пересоздать ее по новому плану. Так, расширяя свое господство на берегах Северного и Южного морей, с целью закрыть этим путем доступ английской торговли, он приходит к мысли переделать Германию и Италию. Если он на свое и наше несчастье забирается в Испанию, то он делает это только потому, что видит в ней орудие против Англии. В портах полуострова дремлют остатки внушительных морских сил. Наша старая монархия для борьбы с вечной своей соперницей искала себе в Испании вспомогательный флот и средства для морской войны, которые пополняли бы недостаток наших собственных, и создала себе из нее западный арсенал. В свою очередь, и Наполеон точно так же хотел использовать Испанию. Он опутывает ее сетью интриг и утверждает в ней свое влияние; затем, пораженный слабостью и позорным поведением ее правительства, он мало-помалу, доходит до единственного в своем роде и пагубного проекта; он хочет отнять ее у ее династии и водворить Бонапартов везде, где царствовали Бурбоны. Наконец, стремясь проложить себе через Турцию путь в те страны Индии, где Англия вдали от всех поместила свои сокровища и думала, что сделала их недосягаемыми, он обдумывает перестроить попутно Восток и подчинить нашей власти целиком все Средиземное море.

Однако, прежде, чем подготовить или начать какое-либо из предприятий, он обычно обращается к Англии, предлагает заключить сделку, предлагает мир. В ответ Англия выдвигает против него новых врагов. Но поле сражения все еще остается за ним. Может ли он остановиться на полпути и не довести до конца победы после борьбы, во время которой он должен был ставить на карту все приобретенные результаты? Вместо поверженного врага наша соперница выставляет нового, постоянно поддерживает наших противников, и до бесконечности затягивает войну. Главнокомандующий не останавливается в самый разгар боя, в тот момент, когда смешались войска, когда приводятся в исполнение задуманные движения или когда повсюду оспаривается поле битвы. Царствование Наполеона – не что иное, как двенадцатилетнее сражение, данное англичанам на пространствах всего света. Ни одна из его кампаний не представляет отдельного, особого дела, после которого он мог бы поставить предел своему господству и закончить кровавую эру; его кампании составляют дела, неразрывно соединенные в одно целое, в одну войну, в которой наша нация, пройдя насквозь Европу и преобразовав ее, кончила тем, что пала к ее ногам. Франция пала, но ее идея победила.

Но если основная задача историка заключается только в том, чтобы оценить во всей его полноте этот перелом в жизни человечества и дела человека, игравшего в нем главную роль, чтобы придать тому и другому их истинный характер, то от современных государей такой высший взгляд на вещи неизбежно должен был ускользнуть. По мере того, как чрезмерно возраставшая Франция все сильнее давила на Европу, каждый из них все более чувствовал угрозу, растущую для его независимости и безопасности; даже те из них, которых мимолетная симпатия или кратковременная общность интересов сближали с Наполеоном, скоро возвращались к мысли о сопротивлении и восстании и принимали соответствующие меры. Однако, союз с Россией мог бы продлиться, если бы смутные опасения этого менее, чем другие, теснимого государства, не сосредоточились на определенном предмете, если бы в сближении, которое установилось между двумя империями, не было болезненно-чувствительного пункта, помимо захваченной Германии. Этим пунктом было великое герцогство Варшавское. Следствием кампании против Австрии 1809 г. было расширение герцогства. Его усиление, вызывая у России опасения полного восстановления Польши, настраивало ее, скорее, против воображаемой, чем действительной опасности.

Если бы Александр, как заклинал его в Эрфурте Наполеон, строго заговорил с Австрией, он, вероятно, мог бы предупредить роковую для союза войну 1809 г., может быть, ему удалось бы удержать Австрию, готовую бросить на нас свою восстановленную армию. Позднее, когда Венский двор раскрыл свои карты, и вспыхнули враждебные действия, царь мог бы, исполняя свои обязанности союзника, чистосердечно присоединяясь к борьбе, изменить ее результаты и обеспечить свои интересы. Он мог бы в силу оказанных общему делу услуг вмешаться в переговоры о мире. Его поведение было нерешительно и вероломно. Он не посмел отказать Наполеону в своем содействии, но оказал только кажущееся содействие и втайне ободрял Австрию, делая только вид, будто сражается с ней. Он задержал наступление своих войск и предоставил полякам одним появиться рядом с нами на покинутом русскими поле сражения. Солдаты Понятовского своими заслугами завоевали благодарность Наполеона и получили награду за свою доблесть.

Тем не менее, Наполеон продолжал верить в пользу и необходимость хотя бы кажущегося соглашения с Россией. Он чувствовал, что связь разрывается и, чтобы снова скрепить ее, он чистосердечно испытал два средства: просил у царя руки одной из его сестер и предложил ему гарантии против восстановления Польши. Переговоры по обоим вопросам, которые велись одновременно, отмечают решительный поворотный пункт в деле союза. Колебания и требования Александра привели тот и другой вопрос к неудачному результату. Он захотел продиктовать окончательный смертельный приговор Польше в выражениях, которые возмутили гордость Наполеона, и вместе с тем позволил своей матери отказать ему в руке великой княжны Анны и вынудил этим обманутого, раздраженного победителя принять супругу из рук Австрии, тогда как он просил ее у России. Сам, вызвав эту эволюцию, царь ухудшил ее последствия, благодаря тому, что судил о них с предубеждением. Он истолковал австрийский брак как полный поворот в наполеоновской политике, как противоположность Тильзиту и отыскал в нем угрожающий замысел против России. Постепенно отказываясь от выгод и обязанностей, вытекавших из союза, он думал только о том, чтобы снова стать в оборонительное положение. Следовательно, ответственность за разрыв падает, главным образом, на русского монарха. Не следует, однако, забывать, что факт захвата Наполеоном трона испанских Бурбонов вместе с проклятой войной, которую он вызвал на Пиренейском полуострове, нанес удар уверенности в безопасности всех законных династий, усилил в 1808 г. страх Австрии, и доставил ей повод и случай снова взяться за оружие. Это-то и было главной причиной кампании 1809 г., которая породила кампанию 1812 г. Предприятие в Испании имеет тесную, легко уловимую связь со всеми событиями, которые привели Наполеона к гибели. Оно-то и послужило исходной точкой роковому движению; оно – первое звено в непрерывной цепи, подобно разделу Польши, который, заставляя русских постоянно страшиться воскресения их жертвы, вызывая в них неотступный, как угрызение совести, страх, был началом всех тех бедствий, которые вышибли их политику из ее естественной колеи. Признаем же в этом ниспосланную Провидением справедливость, умеющую рано или поздно, независимо от событий, настичь и покарать виновных. Если Наполеон и Россия снова начали пагубную борьбу, которая обагрила кровью свет, привела наши войска в пылающую Москву, и позднее, подобно грозному отливу, привлекла в Париж армии царя, уничтожила могущество Наполеона и, быть может, лишила Россию целого царства на Востоке, то все это было не столько результатом действительной противоположности интересов, действительных и взаимных обид, сколько косвенным следствием злоупотребления силою, совершавшегося той и другой стороной за счет слабых. В 1812 г. Наполеон понес наказание за то, что в 1808 г. самовластно распорядился Испанией, Россия же была наказана за участие полвека до этого в разделе Польши.

Начиная с первых месяцев 1810 г., союз – не что иное, как обманчивая завеса, прикрывающая затаенную вражду. Обе стороны подозревают друг друга, следят и шпионят. Не имея предвзятого намерения и вовсе не желая войны, делают ее неизбежной только потому, что ее предусматривают и к ней готовятся. Оба государства называют один другого союзником и другом; иногда они бросают друг на друга нежные взгляды, обмениваются ласковыми словами, но все это делается только для того, чтобы обмануть друг друга, чтобы, выказывая несуществующие доверие и уверенность в своей безопасности, выиграть время и на свободе собрать средства вредить друг другу. Однако, в деле враждебных маневров Александр всегда впереди. Он первый потихоньку расставляет на своей границе грозную армию, пускает против нас в ход все дипломатические пружины, повсюду ищет врагов против Франции. Однако, с исторической точки зрения, каждой из этих мер, основанных на неправильном толковании намерения императора французов, Наполеон доставляет оправдание, по крайней мере, кажущееся, увеличивая и без того большое число самовластных актов и международных государственных переворотов, к которым он уже чересчур приучил Европу. Таким образом, он усугубляет беспокойство России, вызывает ее на все более компрометирующие поступки и со своей стороны ускоряет разрыв. Наконец, уступая чувству страха, Александр делает неизбежным и вызывает кризис. Опасаясь нападения, он хочет его предупредить, берет на себя роль зачинщика и верит в возможность застать Наполеона врасплох.

Его намерение напасть на нас не подлежит сомнению: убедительные и точные доказательства существуют в изобилии; они будут указаны в надлежащем месте. Зимой 1811 г., за восемнадцать месяцев до перехода великой армии через Неман, Александр думает перейти эту реку, занять и преобразовать Варшавское герцогство, создать русскую Польшу в противовес французской, которой он опасается в своем воображении: он хочет поднять Пруссию, подкупить Австрию и снова составить против Франции европейскую лигу; словом, он до 1812 г. думает сделать все то, что ему пришлось осуществить после.

Уже подняв руку, чтобы нанести смелый удар, он останавливается в смущении. Он надеялся, что ему удастся изменить к себе отношение поляков и переманить их на свою сторону; но они отказываются его слушать и не хотят идти за ним. Сверх того, хотя французская армия, стоящая на страже в Германии, и уступает силам, которыми он располагает, хотя наши лучшие войска сражаются и умирают, в Испании, престиж Наполеона остается неприкосновенным; одно имя великого полководца останавливает готовую перейти свои границы Россию. Тогда, благодаря принятому после некоторых колебаний решению, которому его империя обязана своим спасением, Александр отказывается от наступления и задумывает план войны, по которому Россия будет сражаться у себя дома, укрываясь в своих дебрях. Он решает ждать нападения, которое его поведение делает неизбежным. И в самом деле, только тем, что Россия вооружилась и протянула по направлению к нам острие своей шпаги, она уже парализует все действия Наполеона и мешает ему докончить его дело. Раз Север враждебен, это значит покорение Испании затруднено, рынок вновь открыт продуктам Великобритании, наша ослабленная соперница вновь одобрена, и кризис, в котором истощаются Франция и Европа, затянут на неопределенное время. Наполеон подпадает под действие неумолимого закона, который повелевает ему сокрушить всякого, кто не его подданный и не союзник; лишась возможности победить англичан при содействии России, он вынужден нанести им косвенный удар, поразив Россию. Между Наполеоном и Александрам среднего не существует: или союз, или война.

Прежде, чем решиться на войну, Наполеон колеблется в последний раз. Весной 1811 г. он спрашивает себя, нет ли способов для мирного решения вопроса, обсуждает их, старается найти и не находит. Во избежание разрыва нужно было бы отозвать наши войска с Вислы, Одера и Эльбы, отступить от Данцига и Варшавы. Но пожертвовать Польшей значило бы снова ввести враждебную Россию в соприкосновение с возбужденной Германией, дать царю возможность попытаться привести в исполнение наступательные планы, которые Наполеон разгадал и о которых получил сведения. Отступить только на один шаг – значит потерять все. Наполеон констатирует невозможность сговориться. Начиная с лета 1811 г., он решается на войну, назначает ее на следующий год, считает, что она представится ему тогда, как роковая необходимость, если только его громадные приготовления не приведут Россию к сдаче до боя и к подчинению его воле. Хотя он и не старается более вести переговоров о мирном соглашении, его все-таки не покидает надежда заранее предписать противнику капитуляцию, воздвигая перед его глазами потрясающую обстановку. Тогда выставляются такие силы, которые едва может представить себе самое пылкое воображение: двадцать народов входят в состав нашей армии; Юг идет войной против Севера, и поток великого переселения народов направляется к своему первоисточнику. Но надвигающаяся опасность не смущает более Александра. Душа молодого монарха закалилась в испытаниях; гений его народа, сотканный из покорности и терпения, народной гордости и мужественного упорства, целиком отражается на нем и возносит его на высоту той роли, к которой влечет его судьба. Вместо того, чтобы унижаться, он гордо высказывает свои требования. Тогда начинается война – судьбы свершаются. Наполеон думал, что его предприятие должно удаться, так как оно было логическим результатом его системы, было им прекрасно задумано и подготовлено, потому что средства его были несметны, и гений безграничен. Подготовляя будущее предприятие, он все рассчитал, все предусмотрел, исключая то, что ускользает от человеческой оценки, т. е. ту силу сопротивления, которую черпает в самой себе верующая душа великого народа. Он думал, что для покорения России достаточно ее победить и победил ее. Но после своих невзгод она сделалась еще более сильной, более непреклонной, более упорной. Она жертвовала своими очагами для спасения родины и стойко ждала, чтобы на помощь ей пришла и отомстила за нее природа. Надеясь добраться до России и согнуть ее так же, как он покорил под свое иго столько правительств и народов, победитель слишком положился на свои силы, на свое счастье, погнался за недосягаемым.

При изложении этих трагических событий история отклонилась бы от своей задачи, если бы не освободилась от современных тенденций и симпатий, как бы законны они ни были. Она не достигла бы своей цели, если бы не стала искать предостережений и уроков а прошлом. Географическое положение Франции и России – вот причина и условие союза. Политическая система завоеваний вдвоем, установленная в Тильзите и восхваляемая в Эрфурте, сводя по мере сближения владений обеих империй к нулю промежуточные массы, неизбежно должна была создать из них соперников и в конце концов породить между ними первоначальную причину к разладу. “Мир достаточно велик для нас”,– сказал Наполеон Александру. Он ошибался, ибо отличительная черта необузданных честолюбий – искать друг друга и сражаться, даже если для поединка им пришлось бы назначить друг другу свидание на краю света. Хотя внушенная Наполеоном Александру система захватов и была навязана императору французов обстоятельствами, но тем не менее она осуждена ее результатами. По-видимому, теперь судьбе обоих народов открывается более правильное, более плодотворное будущее, так как их связывают параллельность интересов и взаимная симпатия. Соединяясь на почве политики мудрости и благоразумной твердости, они будут в состоянии упрочить независимость на континенте после того, как некогда тщетно старались разделить над ним власть. По-видимому, обоим полюсам Европы суждено сдерживать ее влияние и размещать в ней различные элементы, поддерживая истинное равновесие.

История франко-русского союза во время первой Империи большею частью находится в архивах Парижа и Петербурга. В особенности документы, хранящиеся в национальных архивах и в хранилищах государственной канцелярии, представляют наибольшее значение. Это – переписка, адресованная императору его посланниками при Русском дворе. Наполеон не допускал, чтобы его представителями при монархе, с которым он обходился, скорее, как с другом, чем как с союзником, были обыкновенные дипломатические агенты. Начиная с 1807 г. он назначал своими уполномоченными только лиц, непосредственно к нему приближенных: таковыми были известные наиболее видные члены его свиты, как то генералы Савари, Коленкур и Лористон. Первые два пользовались дружеским расположением Александра I. Они были в постоянных и непосредственных сношениях со своим государем; они издалека так же подробно, так же аккуратно отдавали ему отчет, как бы они это делали в Тюльери или Сен-Клу. Поэтому-то их переписка не состояла только из одних депеш в общепринятом смысле этого слова, адресованных министру иностранных дел и хранящихся в архивах департамента. С каждым курьером отправлялись частные письма к императору, в которых наши посланники подробно передавали свои впечатления. Более того, после каждого разговора с царем, – а беседы происходили почти ежедневно – они записывали их слово в слово, в форме диалога, ничего не изменяя в них. Подобного рода акты, приложенные к письмам в виде оправдательного документа под названием донесение, дают нам буквально как бы это сказанных слов. На расстоянии восьмидесяти лет мы как будто слышим разговор императора Александра с посланником Франции, ничего не теряя из тех особенностей мысли и речи, которые часто служат показателями характеров. Словом, ничто не было упущено, что могло иметь значение для политики или удовлетворить любознательность государя, который хотел все знать и всем лично руководить. Часто к письмам и донесениям присоединялись листки новостей; в них передается придворная хроника, происшествия из светской жизни, так называемые on dit (что говорят) городские и салонные слухи. Эти страницы легкого содержания, в которых изображается общество всецело, с его сильными и мелкими страстями, с его интимными взглядами, дополняют и иногда достаточно ярко освещают бумаги чисто-политического содержания. Коллекция, образовавшаяся из этих сообщений агентов, до сего дня осталась не вполне исследованной. Тьер пользовался ею для большого труда, который установил на непоколебимых основах его славу историка.[2 - Biqnon Histoir de France depuis le dix-huit brumair et Armand Lefebvre Histoir des cabinets de l'Europe la Consulat et l'Empir не могли пользоваться документами из государственной канцелярии; они часто прибегали за справками к переписке, хранящейся в министерстве иностранных дел, и цитировали ее. Тем не менее, их труды остаются одной из основ истории дипломатических сношений во времена царствования Наполеона.] Однако, так как теперь эти документы предоставляются для более продолжительных и подробных исследований, нам казалось, что новое исследование могло бы взять их за точку опоры, поставить читателей в более непосредственное соприкосновение с ними, выделить большее число извлечений, имеющих сами по себе цену, словом, они не могли бы занять место после общей картины, которая сохранилась в памяти всех. В дополнение к переписке с Россией мы прочли, как в национальных архивах, так и в архиве министерства иностранных дел всякого рода документы, касающиеся сношений императора с другими дворами, главным образом с Австрией, Пруссией, Турцией и Северными государствами. Подобное параллельное изучение казалось нам необходимым и как средство контроля, и для более точных изысканий: часто секрет отношений между Францией и Россией нужно искать в Вене и Берлине.[3 - Во избежание слишком многочисленных ссылок на источники смажем, что документы, цитируемые полностью или частично в нашем первом томе, без особого указания на источники, взяты из Archives Nationales AF'IV, 1697 в тех случаях, когда они непосредственно адресованы к императору, о чем мы упоминаем в низу страницы. Выдержки из переписки министра иностранных дел с нашими агентами из России взяты из Arhives des affaires еtrang?res, ussie, vol. 144 a 146.]

Посещение архивов министерства иностранных дел в Петербурге, куда удостоил нас чести ввести наш посланник дел в России де-Лабуле, и где мы встретили самый радушный прием, позволило нам сравнить по некоторым вопросам русское изложение с французским. Мы могли навести справки не только относительно донесений русских посланников при их дворе, но частью и относительно переписки, которой обменивался император Александр непосредственно со своими министрами и посланниками.

Кроме того, нам было разрешено черпать сведения из различных частных источников. Граф Карл Поццо ди Борю любезно открыл для нас некоторую часть тех фамильных архивов, из которых он лично делает такое полезное употребление; главным образом, он предоставил в наше распоряжение документы, относящиеся к миссии Поццо ди Борго в Вене в 1806 и 1807 г. г. Приносим ему за это нашу благодарность. С другой стороны, изысканная благосклонность дала нам возможность познакомиться с некоторыми рукописями, оставленными одним из тех лиц, которые были вполне посвящены в тайну обоих императоров, и непоколебимая преданность которых никогда не вредила беспристрастной проницательности. Характер, заслуги и роль этого лица служат порукою, что он оставил памятник высокой ценности. Да будет нам позволено засвидетельствовать здесь нашу благодарность всем, которые пожелали оказать нам их полезное содействие.

С некоторого времени в печати в изобилии стали появляться документы, сборники дипломатических актов, переписка и мемуары, относящиеся к периоду первой Империи. Высокое и либеральное вдохновение обещает познакомить нас в недалеком будущем с имеющими наибольшую цену. В ожидании, пока издание этих документов удовлетворит нужды истории, опубликование некоторых из них подстегнуло наше любопытство.[4 - Достаточно будет назвать из новейших сочинений превосходные сочинения M. G. Pallain о Талейране, сочинение M. Pierre Bertrand, труд барона Ernuf о Мaре, герцоге Бассано.] За границей уже вышла в свет большая часть документов, оставленных министрами, руководителями коалиций. В Берлине, в Вене государственные архивы частью раскрыли свои тайны. В России общественная и частная инициатива недавно дала нам особенно интересные сочинения и продолжает печатать имеющие большое значение издания.[5 - Под покровительством Русского Императорского исторического Общества профессор Трачевский предпринял большое издание французских и русских текстов о сношениях обоих государств во время Консульства и Империи. Первый том, изданный в 1890 г., заключает в себе период с 1800 г. по 1803 г. Татищев напечатал в Nouvelle Revue (15 mai – 15 juin 1890) вместе с другими документами, взятыми из архивов Парижа и Петербурга, письма Александра I к Наполеону, от 1801 г. до. 1808 г.] Мы сделали попытку воспользоваться этими многочисленными, но разбросанными документами, освещая их показания современников, с которыми приходится постоянно считаться, когда дело идет о том, чтобы проникнуть в политику, где все связано и согласованно, и понять общую, – уже изданную, переписку Наполеона.[6 - Correspondance de Napolеon I-er, изданная по приказанию императора Наполеона III и трудами комиссия под председательством в последующей ее части по 1 сентября 1807 г. Е. И. В. принца Наполеона. Paris, Plon.]

При оценке лиц мы постоянно старались отстранить от себя всякое побуждение, чуждое истории. Конечно, мы собирались доводить наше беспристрастие до того, чтобы воздерживаться от воспоминаний о великих благодеяниях и от восхищения великими делами. Разве можно говорить об Александре I, не вспомнив, что этот монарх, победитель Франции в 1814 и 1815 гг., повинуясь внушению возвышенной души и предусмотрительного ума, сделался другом только что побежденной им нации и сумел защитить ее от убийственного злопамятства? С другой стороны, чудеса, встречаемые на каждом шагу в царствование Наполеона, непрерывно поддерживают удивление перед гением, который их совершил или заставил совершить, магическая мощь которого необычайно возбудила присущие нашей расе качества – честь, храбрость, повиновение и преданность. Как не преклоняться перед гением, который, примирив нашу нацию с ней самой, создал из нее армию героев и на некоторое время сделал француза сверхчеловеком. Но нет сомнения, что рядом со зрелищем блестящих побед и великих дел, неуверенность в завтрашнем дне и страх перед грозящей опасностью вносят в наше чувство удовлетворенной гордости нечто тревожное и захватывающее дух. Мы лично предпочитаем блеску царствования Наполеона, как бы ослепителен он ни был, ту картину, которую представляла Франция в другие периоды своей истории; когда она соединяла спокойствие духа с силой, веру в свое будущее с полным обладанием настоящим, мужественную доблесть с длинным рядом традиций; когда она не испытала еще самого труднопоправимого несчастья, которое когда-либо может поразить народ, – утрату попечительной и освященной веками династии. Как не трепетать при воспоминании о ни с чем не сравнимой героической эпохе, если бы величие человека могло заменить величие старинных учреждений! История Наполеона явилась позднее легенды. Она и теперь медленно совершает свое дело, и мы не думаем, чтобы престиж колосса, появившегося на пороге девятнадцатого века, мог пострадать от свободного и тщательного изучения. К тому же содержание нашей книги не допускает всесторонней оценки Наполеона – не такова наша цель. Не много найдется писателей, которые стоят на высоте подобной задачи. Впрочем, пользуясь выражением одного из лиц, которые более всего сражались с Бонапартом, которые ненавидели его и восхищались им, судить его – значило бы хотеть судить мир![7 - Pozzo di Borqo, Correspondance diplomatique, I, VIII.] Наше желание более скромное, более отвечающее слабости наших сил, ограничивается тем, чтобы познакомить только с внешней политикой Наполеона, изучение которой и составляет нашу задачу, т. е. указать преследуемые ею цели и способы действия и восстановить свойственные ей черты в том виде, как их создали характер человека и необычайные требования времени. Попытаться показать гения в его истинном свете как деятеля, ничего о нем не скрывая и предоставляя его делам заботу судить о нем и объяснить, и прославить его. Такова, нам кажется, единственная дань уважения, которая достойным образом может быть ему воздана.

Париж, июль 1890 г.

ВСТУПЛЕНИЕ. АВСТРИЯ, ПРУССИЯ ИЛИ РОССИЯ

После первых попыток заключить союз в царствование Павла Наполеон и Россия снова делаются врагами. – Аустерлиц. – В конце 1806 года война становится поединком. – Взгляды Наполеона на Восток. – Главное средство для разъединения его врагов. – Раздел Оттоманской империи. – Первые намеки Александру I. – Русский государь не поддается соблазну. – Новая политика России. – Султан Селим. – Наполеон старается оживить на Востоке конфликт между Австрией, Пруссией и Россией. – Знаменитый проект Талейрана. – Был ли он осуществим? – Разгром Пруссии. – Неоднократные предложения Австрии. – Предложение мира и союза Пруссии. – Фридрих-Вильгельм отказывается утвердить перемирие. – Наполеон вступает на славянскую почву. – Восстание Польши. – Турция оживает. – Наполеон предлагает Австрии сговориться с ним по поводу Польши и Востока. – Австрия держит в руках будущие отношения Франции и России. – Миссия Поццо ди Борго в Вене. – Он принят императором Францем и эрцгерцогом Карлом. – Безрезультатная аудиенция. – Отказ Австрии принять обязательства; причины ее поведения. – Русские в княжествах. – Первые военные операции в Польше; Пултуск. – Наполеон усиливает боевую и дипломатическую деятельность. – Турецкая и персидская диверсии. – Воззвание к мусульманам; великий канцлер Камбасерес и французские ориенталисты. – Обращение к Европе; стремление создать общественное мнение. – Послание Сенату. – Охранительная политика. – Наполеон в тайная дипломатия Людовика XV. – Донесение Талейрана. – Контраст между официальными разъяснениями и интимными сообщениями министра. – Он не верит в возможность оживить Турцию. – Наполеон позволяет сделать некоторые намеки Австрии на случай возможного раздела Оттоманской империи. – Его разговор с бароном Винцентом. – Холодный и уклончивый ответ Стадиона. – Эйлау. – Критическое положение. – Восклицание Жомини. – Наполеон хочет победить путем переговоров. – Последнее предложение Пруссии. – Мечты о русском союзе. – Характер Александра. – Его приближенные. – Неустойчивость правительства в России. – Общность материальных интересов связывает Россию с Англией. – Знаменательная фраза Наполеона. – Косвенные предложения. – Пятьдесят первый бюллетень великой армии. – Требования, предъявленные Австрии. – Тождественная речь Поццо в Вене. – Вместо союза Австрия предлагает посредничество. – План Стадиона. – Восточный кризис затягивается. – Неудача англичан перед Константинополем. – Разочарование в Лондоне, С.-Петербурге и Вене. – Будущий конгресс. – Талейран верит в общий мир; Наполеон думает, что прежде всего необходимы сражение и победа. – Мир на барабане. – Непримиримая вражда коалиции. – Бартенштейнское соглашение. – Фридланд. – Русская армия не способна более сражаться. – Письмо Беннигсена. – Поручение, данное великому князю Константину. Ответ Александра. – Он внезапно решается на мир; какие причины склоняют его к этому. – Его встреча с прусским двором. – Влечение к Наполеону. – Мысль о союзе. – Косвенные приглашения императора. – Александр предлагает свидание. – Канун встречи в обоих главных штабах. – Намерения Наполеона и Александра.

Завоевав Италию и Германию, трижды победив Австрию, сведя на время к нулю Пруссию, Наполеон очутился лицом к лицу с Россией. Незадолго до этого он пытался заключить с ней союз, но смерть Павла прервала переговоры. Россия вступила в Германию для того, чтобы положить предел успехам Наполеона, но он победил ее при Аустерлице. В следующем году, после иенского сражения, он был вынужден в целях защиты продвинуться еще далее вперед, он проник в сферу традиционного честолюбия и непосредственных интересов России.

28 ноября 1806 года он вступил из завоеванной Пруссии на славянскую землю; перевел свой главный штаб из Берлина в Познань, на порог Польши. 1 декабря он обратился к турецкому султану Селиму III с энергичным призывом, указывая ему на выгодный случай подняться против вечного врага Ислама и вернуть Оттоманской империи прежний блеск.[8 - Correspondance Napolеon, 13138.]

И тот и другой поступок отмечают в жизни Наполеона этап громадного значения – его насильственное вторжение в новый мир. Это – то время, когда он сталкивается по ту сторону покоренной Германии с восточной Европой, с той группой народов, которая простирается от берегов Балтийского моря до Босфора. Эти народы, различные по происхождению, религии, расе, вот уже целое столетие объединены общей опасностью – непрерывным расширением России. Этот сильный враг притесняет то того, то другого из них, угнетает их и подчиняет своему влиянию. В таком состоянии находит их Наполеон. Его появление подает им надежду и снова ставит перед ними вопрос о их судьбе, как будто назначением Наполеона было пробудить и довести до острого кризиса их старинную вражду с Россией. Объявляя введением континентальной блокады беспощадную войну морскому деспотизму англичан, он в то же время поднимает на Висле и Дунае вопрос о делах Петра Великого и Екатерины II.

Как в бытность консулом, так и будучи уже императором, Наполеон всегда внимательно следит за смутами на Севере и Востоке и за всем, что творилось в этих странах. “Вот уже десять лет, – писал он в 1806 г. – как я слежу за польскими делами”.[9 - Ibid. 11350.] Но Польша, поделенная и занятая врагами, задавленная, без правительства и личного представительства, до сих пор не была ему доступна; он мог рассчитывать на влияние в ней только придя с нею в непосредственное соприкосновение. Нельзя сказать того же относительно Турции и соседних с нею стран. На очень короткое время – это было во время экспедиции в Египет – Наполеон избрал себе Восток непосредственной целью; в последующие же годы он главным образом видел в нем средство для диверсии и миролюбивых сделок. На этой почве он рассчитывал разъединить наших врагов и разрушить коалицию, похищая у нее одного из ее членов; он хотел сблизиться с одним из главных дворов, все равно с каким бы то ни было, и приобрести, наконец, союз с сильной державой, который был ему так нужен, чтобы господствовать на континенте и победить Англию.

На Западе как ненависть к революционной Франции, так и страх перед Францией-завоевательницей объединили против нас все государства и заставили умолкнуть их соперничество. Какой смысл препираться из-за Италии или Германии, когда общий враг держал в руках и ту, и другую добычу? На Востоке же, хотя борьба интересов и ослабела, она, однако, не прекратилась совсем и снова могла обостриться. В течение полувека на Востоке совершались важные события. Там предусматривались дела, имеющие решающее значение. Казалось, что раздел Польши предвещал и подготовлял расчленение Турции. Турция, ослабленная, потерявшая значительную часть своих владений, подорванная в своем основании, истощалась и разрушалась. Провинции не повиновались уже столице, паши делались независимыми, народы восставали, и монархия султана представляла собой только собрание враждебных и разрозненных владений, в глубине которых шла беспорядочная борьба христианских национальностей. Очевидно, достаточно было малейшего толчка, чтобы вызвать крушение этой развалины. Существовало общераспространенное убеждение, что турки не переживут разразившегося над Европой кризиса. Между соседними государствами некоторые уже давно стремились к разделу, хотя в настоящее время не решались его ускорить, опасаясь вызвать в Европе новую причину для смуты и беспорядков; многие со страхом смотрели на предстоящий раздел, но тем не менее рассчитывали использовать его в своих интересах и в крайнем случае помешать тому, чтобы вследствие его не возросло могущество и благосостояние других государств. Не было кабинета, не было государственного человека, который не набросал бы проекта раздела и не держал его про запас, чтобы в случае надобности противопоставить его требованиям соперников. Не приходя к вооруженному столкновению, зависть и вожделения следили друг за другом и выжидали. В скрытом конфликте, который существовал на этой почве между Петербургом, Веной, Берлином и Лондоном, Наполеон распознал трещину коалиции, и его политика была направлена к тому, чтобы, подобно клину, внедриться в эту трещину и расширить ее. Он хватается за носящуюся в воздухе идею раздела Турции, и открыто высказывает ее вовсе не для того, чтобы сейчас же ее осуществить, но чтобы, смотря по обстоятельствам, создать из неe или приманку, или пугало. Он то одобряет, то осуждает еe. Смотря по тому, с каким государством разговаривает и какое государство хочет обольстить, он то высказывается за скорое разрушение Турции, то ревниво оберегает ее.

В 1801 и 1802 годах, во время его первого сближения с Россией, обращаясь к царю Павлу, а затем к Александру I, он обращает их внимание на слабое и непрочное положение Турции, предсказывает неизбежное ее падение и указывает на раздел ее, как на связь, долженствующую соединить Францию и Россию. Он старается пробудить и подстрекнуть в Петербурге традиционные вожделения и пользуется для разговора с русскими языком Екатерины II: “Говорите об Екатерине II, – говорит он Дюроку, назначая его послать в С.-Петербург после смерти Павла, – как о государыне, которая предвидела падение Турецкой империи и сознавала, что русская торговля будет процветать только тогда, когда пойдет через Юг”.[10 - Tratchevski. с. 115. В своих разговорах с русским посланником в Париже, первый консул высказал, что Турецкая империя скоро разрушится сама собой, “так что останется только подобрать ее остатки”. Ibid, 484, 485.] Александр I остается глух к этим обольщениям и не поддался соблазну. Откладывая всякое территориальное завоевание, всякий раздел на Востоке, он предпочитает вернуться к борьбе с Францией, желая, чтобы Россия служила резервом для коалиции. Тогда Наполеон снова приступает к восточному вопросу, только с другой стороны, и делает его орудием против России. Будучи недавним врагом турок, презирая их, он обращается к ним, хочет быть их другом, старается предостеречь их против властолюбия России, которое, как бы ни прикрывалось умеренностью, не перестает быть из-за этого ни менее деятельным, ни менее настойчивым.

Хотя Россия, по-видимому, временно и отказалась от завоевательной политики Екатерины, но в действительности она только видоизменила способ действий. Говорили, что ее система состоит в том, чтобы попеременно быть или непримиримым врагом, или ближайшим другом Турции.[11 - Эти слова были приписаны Бутеневу, русскому посланнику в Константинополь в царствование императора Николая 1.] Павел I, затем Александр в начале своего царствования предпочли вторую роль первой. Для господства на Востоке они заменили грубую завоевательную систему мудрой системой протектората. Египетская экспедиция, восстановив против нас турок, бросила их в объятия России. Россия воспользовалась этим, чтобы подчинить их деспотическому союзу и властвовать в их империи. Сея интригу в Диване, подкупая министров, вступая в сношения с пашами, влияя на входящие в состав ее народы, она повсюду осторожно вводила свое влияние. Влияние, которое она имеет на Востоке в наши дни, не может идти в сравнение с тем, которое она приобрела в начале девятнадцатого столетия, когда она одна охраняла право Румынских княжеств, неограниченно распоряжалась Черным морем, пропуская свои корабли мимо Сераля, свободно проходила в Средиземное море, держала на каждом острове Архипелага консула, который играл там роль вице-короля, группировала вокруг своих агентов тысячи покровительствуемых ею людей, обозначаемых под знаменательным именем греко-руссов, занимала Корфу, подстрекала к восстанию Морею и Албанию, эксплуатировала и притесняла Турцию, повсюду хозяйничала в ней и простирала над ней свою непрерывно возрастающую сень.

Однако в то время, когда все окружающие султана Селима или подчинялись, или продавались России, в то время, когда он сам притворялся, что тоже подчиняется ей, он чувствовал свое унижение и горел желанием, стряхнуть с себя давящее его иго. Иногда он обращал свои полные надежды взоры к выступавшей на горизонте могучей Франции. С 1804 года Наполеон старался культивировать и укреплять в нем это тяготение. Он обращается к его достоинству, к его энергии: “Разве ты перестал царствовать? – писал он ему 30 января 1805 года… – Проснись, Селим! Призови в министерство твоих друзей, прогони изменников, доверься истинным своим друзьям… или ты потеряешь свою страну, религию и семью”.[12 - Corresp., 8298.] Подобными пламенными речами и настойчивым дипломатическим воздействием надеялся он постепенно избавить турок от опеки Севера, затем в нужное время вызвать их на энергичное дело, бросить на фланг наших врагов и вернуться к прежней политике монархии.

Но диверсия, значение которой уменьшалось благодаря военному упадку турок, была только одной из услуг, которых он ожидал от Востока. Его постоянным желанием было воспользоваться этими странами, как средством нарушить согласие наших врагов. В восемнадцатом веке то Австрия, то Пруссия волновались при виде успехов России на Дунае и старались им помешать. Со времени революции французская опасность отвлекла их от русской опасности, но не заставила забыть о ней. Наполеон спрашивал себя, нельзя ли снова пробудить их недоверие к России, довести его до крайнего предела и снова привлечь к нам немецкие государства на почве сознания общей опасности? Он на считал эту задачу неосуществимой. От 1804 до 1807 года мысль войти в соглашение относительно Востока с Пруссией, а в особенности, с Австрией, периодически вдохновляет его дипломатическую деятельность. Эта мысль составляет в ней одну из существенных черт, самую искусную и, быть может, самую оригинальную. Ее выразителем делается министр иностранных дел Талейран. Она формируется в его депешах и циркулярах, но не менее рельефно выражается в письмах и разговорах самого императора. Ничто не позволяет утверждать, что этот остроумный политический взгляд принадлежит министру более, чем императору.[13 - Corresp., 9038.] В 1805 году, почти накануне войны с Австрией, Наполеон приказывает написать австрийскому императору, “что сражаться осмысленно можно только из-за Турецкой империи”[14 - См. Bailleu, Preussen und France ch von 1795 bis 1807, II 322, 360.] и указывает на Восток, как на пункт для сближения обоих государств и примирения их интерес сов. При всяком случае он старается доказать, что политика царя, подготовляя постепенно порабощение Турции, вредит Германии, вредит всему континенту не менее, чем Франции. В то самое время, когда Александр I выступает против него борцом за европейскую независимость, он принимает на себя роль защитника равновесия на Востоке от хищнических намерений России.

Был момент, когда Талейран по прозорливости и глубине мысли превзошел императора.

Это было в 1805 году, на другой день Ульма, накануне Аустерлица. Наполеон шел на Вену, а Талейран, устроившись со своей канцелярией в Страсбурге, как предусмотрительный дипломат, обдумывал условия будущего мира и средства сделать его прочным. Будучи наследником последних и самых трезвых традиций Версальского кабинета, он искренне желал примирения Франции и Австрии и видел в союзе этих двух империй залог спокойствия и устойчивости. Но, думал он, Франция и Австрия перестанут быть соперницами только тогда, когда потеряют всякую точку соприкосновения, иначе говоря, – возможность конфликта. Следовательно, необходимо, чтобы Австрия навсегда была отделена от Франции. Но так как она была изгнана из Италии и вышвырнута из Германии, то было весьма важно, чтобы она получила вознаграждение за все убытки, чтобы она вышла из борьбы успокоенной, утешенной, чтобы она возвысилась в собственных глазах. Только один Восток мог открыть ее честолюбию новое поприще. Толкая ее в эти страны, заставляя ее упрочиться в них и там восстановить свое счастье, Франция приобретала бы этим путем ту неоценимую выгоду, что поставила бы ее в положение постоянной вражды с Россией. Тогда Австрия стала бы смотреть на Восток и перестала бы враждовать с Францией; наоборот, для противодействия России и устранения ее с Дуная, она оперлась бы на Францию.[15 - По-видимому, этот план осуществляется вместо Франции Германией. (Прим, перев.).]

При детальном разборе средств для выполнения этого плана Талейран предлагал предоставить Австрии Румынские княжества и Бессарабию и позволить ей дойти до устьев Дуная. Таким образом, ее территория, продолженная по прямой линии до Черного моря, расположенная между остатками Оттоманских владений и Россией, создала бы оплот против России. Ценой нескольких провинций Турция снова приобрела бы независимость и спокойствие, Россия же, задержанная со стороны европейского Востока, перенесла бы в другое место свое стремление к расширению. Действуя подобно Австрии, она сама собой бросилась бы на Восток, все более внедрялась бы в глубь Азии и рано или поздно столкнулась бы там с Англией, владычицею Индии. Такая перестановка создала бы конфликт между нашими противниками, предупредила бы новые коалиции, обеспечила бы наши победы и разрешила бы “задачу самого прочного мира, какого только может желать разум”.

Талейран развил эти взгляды в знаменитой записке[16 - Анализирована Miqnet, Notices historiquеs, I; 199, Thiers VI. 342, M. Rambaud. Histoire de Russie, 568, выдержки цитированы M. Rallain, Correspondance de Talleyrand et de Louis XVIII, XX, XXI; опубликовано in extenso M. Pierre Bertrand в Revue historique (январь-март 1889) и в его труде под названием Lettres inеdites de Talleyrand а Napolеon, 156–174.] я затем в сжатой форме передал их в проекте о договоре. Оба документа показывают в нем одного из тех политиков, у которых, по выражению, приписываемому Шуазелю[17 - Memoir sur les colonies. Прочтено в Институте 15 мессидора V года.] “будущее всегда на уме”. Несмотря на все это, можно ли упрекнуть императора в том, что он не редактировал условия Пресбургского мира согласно советам своего министра? Во-первых, он думал, – и будущее доказало, что он был прав, – что примирение с Александром I еще возможно, и не находил выгодным создать между Францией и Россией окончательной противоположности интересов. Кроме того, проект Талейрана, названный самим автором “политическим романом”,[18 - Вailleu, II. 360.] совершенно не был пригоден для немедленного осуществления, так как Австрия еще не сознавала своего призвания на Востоке и уклонилась бы от наших предложений. Оскорбленная и озлобленная из-за понесенных поражений, рассматривая мир, как передышку, только на словах отказываясь от своих немецких и итальянских провинций, она пришла бы в ужас от наших даров и отказалась бы удалиться на окраину Европы; в особенности, она побоялась бы скомпрометировать себя в глазах России, благосклонность которой в ее несчастье являлась для нее как бы защитой и убежищем. Следовательно, Наполеон вполне правильно оценил проект Талейрана, когда ограничился тем, что одобрил его идею, видя в нем указания для будущего и руководство для будущих отношений к Австрии, если будет продолжаться борьба с Россией, Он предвидел передвижение Габсбургского государства на Восток, желал его, но не считал возможным чересчур явно склонять его к этому, да и, кроме того, отнюдь не допускал этого без параллельного увеличения Франции, и в настоящее время ограничился только его подготовкой. Во время Пресбурсгких переговоров он приказал сделать австрийским уполномоченным кое-какие, впрочем, безрезультатные, намеки по поводу того, чтобы предпринять совокупные завоевания на Востоке в случае, если бы Оттоманская империя разрушилась сама собой.[19 - Wertheimer, Geschichte Oesterreichs und Ungarns in ersten Jahrzehnt des XIX Jahrhunderts I. 372.] Пока же он старался заинтересовать Венский кабинет в событиях на Дунае, постоянно указывал ему на необходимость поддерживать слабеющую Турцию и оберегать таким образом будущую судьбу Востока.

В 1806 году по мере того, как намерения Пруссии делаются все более подозрительными, и предвидится новая кампания, разговор Наполеона с Австрией становится более ясным, более настойчивым. В октябре, когда он уже принял на себя командование своими войсками, он старается заручиться ее нейтралитетом в делах Германии, предлагая ей вести с ним переговоры “на основе сохранения и гарантии Оттоманской империи”.[20 - Талейран к Ларошфуко, посланнику в Вене, 20 сентября 1806 года. Все цитируемые в этой главе выдержки из писем, которыми обменивались князь Беневентский с нашими посланниками в Австрии, взяты из архивов министерства иностранных дел. Вена т. 379 и 380.] Граф Стадион, первый министр императора Франца, “едва удостаивает ответа”[21 - Талейран к Ларошфуко, 7 октября 1806 года.] нашего посланника, и Австрия сосредоточивает в Богемии на нашем правом фланге угрожающую обсервационную армию. Громовой удар под Иеной расстраивает ее злой умысел. Уничтожив прусскую армию, прежде, чем идти против русских, Наполеон снова обращается к Австрии, предлагает ей распустить собранные ею войска, но в то же время возобновляет свои предложения и требует, чтобы она была или открытым нашим врагом или нашим союзником: “Вот момент, который более никогда не повторится, – пишет Талейран, – так как со дня на день могут начаться переговоры с Берлинским дворам, следствия которых будут таковы, что не представится более возможности вернуться к системе австрийского союза”.[22 - Талейран к Ларошфуко, 24 октября. Gf. Armand Zetebvre Histoire des cabinets de 1'Europe pendant le Consulatet l' Empire, II, 352.] Действительно, Наполеон, которому надоели переговоры с Австрией, снова возвращается к только что разгромленной им Пруссии и старается увлечь ее в свою орбиту. Он предлагает королю Фридриху-Вильгельму III вернуть ему его владения при условии, если он согласится гарантировать вместе с ним против России “независимость и целость Оттоманской Порты”.[23 - Bailleu. II, 577.] Но Фридрих-Вильгельм уже бросился в объятия России и призвал в прусскую Польшу армии царя. Он более не свободен и отказывается утвердить перемирие, заключенное его именем. Тогда император покоряется своей участи, продолжает продвигаться к Востоку, пробуждает грозные вопросы, сам вызывает тот кризис, за возникновением которого он до сей поры только следил, и, дотрагиваясь своей шпагой до восточной Европы, заставляет ее содрогнуться и подняться.

При виде наших войск Польша восстает. Французы принимаются как освободители. Познань, Варшава воздвигают им триумфальные арки. Знать выходит из своих замков, где она уже одиннадцать лет носит траур по родине, и отдает себя в распоряжение Наполеона. Снова появляются прежние костюмы, запрещенные эмблемы, польские национальные флаги: как будто дело шло о воскресении народа.

В Турции происходит подготовленный взрыв. В ноябре 1806 года генерал Себастиани был отправлен посланником в Константинополь с приказанием побудить Порту открыто занять независимое положение относительно России. Селим отчасти уже предусмотрел наше желание. Он предписал закрыть проливы и ограничил привилегии покровительствуемых. С приездом посланника он косвенно отменил русский протекторат над Княжествами, сместив их господарей без разрешения царя. Посланник Александра Италийский выходит из себя и протестует; он требует от Порты восстановления отрешенных господарей и говорит о немедленном своем отъезде. Напуганный его угрозами, обеспокоенный интригами Англии Диван сперва уступает и отменяет султанский указ об их отрешении, но Россия, ссылаясь на целый ряд обид, уже двинула свою армию в Молдавию и направляет ее к Бухаресту. Овладевая Княжествами, она хочет обеспечить себе залог против окончательной измены Турции и в оккупации их видит меру для сохранения своего влияния. Турция, давно приученная к покорности, колеблется между несколькими решениями до тех пор, пока известие о наших победах в Пруссии и о нашем победоносном шествии не кладет конца ее нерешительности. Министры, трусливые или подкупленные, все еще колеблются, но султан и народ стоят за энергичные меры. Они берут верх. Война объявлена, Селим отправляется во французскую главную квартиру посла с поручением вести с Наполеоном переговоры о трактате. Пробуждается религиозный фанатизм, вспыхивает ненависть к чужестранному, по Оттоманской империи проносится воинственный вихрь и на время сближает, разрозненные члены этого огромного тела. Несмотря на то, что христианские народности волнуются и сербские мятежники, делаясь смелее, нападают на Белград, полунезависимые дунайские паши составляют союз, чтобы идти против русских. Паши Албании и Боснии, наши недавние враги, просят помощи у нашей Далматинской армии; регулярные войска собираются в Константинополе, Азия присылает резервы, и движение в Турции является как бы откликом на польское..[24 - Соrrеspоndanee de Тugul, I, Les archives des affaires еtrang?res. Mеmoires de Pozzo di Воrgo sur les causes de la rupture entre la Russie et la Porte. Архивы Поццо ди Борго.] Наполеон начал с того, что обсудил то и другое мятежное движение не только с точки зрения общей политики, но и как глава армии. Он посмотрел на Польшу и Турцию как на боевой материал и, не преувеличивая их значения, немедленно воспользовался им.

Из польских ополчений он организовал регулярные корпуса. Сделав Варшаву центральным пунктом мятежа, он распространил восстание по провинциям. В Турции он вступил в правильную переписку с Селимом, предложил ему договор, армию и офицеров, которые служили бы инструкторами в оттоманских войсках. Не довольствуясь обращением к султану, он хотел говорить с народами; дошел до того, что заставил французских ориенталистов под руководством великого канцлера Камбасереса сочинить и издать на турецком и арабском языках воззвание и приказал распространить его по Востоку в десяти тысячах экземплярах. Это воззвание к мусульманам было представлено в форме прозопопеи.[25 - Прозопопея – олицетворение, персонификация, особый вид метафоры.] Разговор шел от имени муэдзина, глашатая, голос которого всякий час раздается с высоты минаретов, напоминая правоверным о Боге и призывая их молиться. В его уста были вложены патетические упреки; его заставили напомнить об успехах России в течение целого столетия, указать на нее как на ожесточенного врага Ислама и призвать правоверных к беспощадной борьбе.[26 - Archives des affaires еtrang?res, Turguie supplеments.] Такими-то средствами надеялся Наполеон возбудить деятельность громадного числа людей, двинуть их на Дунай и Днестр, отвлечь сюда часть русского войска и, следовательно, настолько же ослабить армии, которые Александр противопоставил бы нам на Висле. Но были ли способны эти, вызванные им национальные силы придти потом в порядок, приобрести прочное основание, сделаться устойчивыми, правильно поставленным“ государствами? Могла ли Польша возродиться, Турция переродиться? Возрождались ли они к жизни только искусственно или они будут в состоянии снова занять постоянное место в европейской системе и изменить ее в нашу пользу? Все это вопросы неизмеримой важности, непроницаемые и сложные, приступить к которым Наполеон еще не решался и даже не решался предусматривать, какого решения они потребуют.

С поляками он говорил благосклонно, но загадками. Он заявляет, что он никогда не признавал раздела, но что Польша может ждать спасения только от Провидения и от самой себя; что, прежде всего, она должна доказать свою жизнеспособность, вооружившись поголовно и приняв участие в борьбе. Иногда в его уме бродят обширные и остроумные планы. Начиная с ноября, во время своего пребывания в Берлине, когда он искренне предлагал Фридриху-Вильгельму прекратить военные действия и заключить мир, он принимал меры к тому, чтобы принадлежащие прусскому королю польские провинции, которые оставались незанятыми во время перемирия, могли сделаться автономными. Он предназначал эти земли с прибавкой, может быть, еще Галиции для созидания в преобразованной прусской монархии господствующего элемента. Тогда Пруссия, отстраненная от Рейна, даже отодвинутая к востоку за Эльбу, но зато усиленная на Висле, сделалась бы скорее славянской, чем немецкой страной. Она унаследовала бы ту роль, которую наша прежняя политика предназначала Польше и которая состояла в том, чтобы поддерживать Турцию на Севере и служить оплотом против России. Таким образом, к Пруссии была бы применена система, рекомендованная Талейраном относительно Австрии, то есть предполагалось отбросить ее на Восток, в некотором роде удалить из родины, заставить ее переменить политику вместе с ее интересами. Фридрих-Вильгельм отвергает наши предложения. Тогда Наполеон думает обойтись без него, лишить его престола, объявить падение его династии и поставить под другой скипетр германо-польское государство, которое он задумал создать. Было найдено вступление к декрету, в котором он объявляет миру, что Гогенцоллернский дом перестал царствовать. Что главной причиной тому “роковая необходимость, чтобы между Рейном и Вислой существовало государство, неразрывно связанное интересами с Оттоманской империей, которое постоянно преследовало бы одну с ней цель и защищало бы ее на Севере в то время, когда Франция будет охранять ее в самых недрах оттоманских провинций”.[27 - Bailleu, II, 581.]

В принципе, Наполеон представляет себе крайние последствия своей победы, но он тем не менее признает их пока только в виде предположения. В действительности он сознает, что он не свободен, что более важные интересы сковывают его решения. Австрия наблюдает за нашим правым флангом со своими все еще внушительными силами; ее войска совершенно свежи. Занимаемое ею положение дает ей возможность ударить нам во фланг, если русские устоят против нас на Висле и поколеблют наше счастье; если же русские отступят и завлекут нас во внутрь своей страны, она может зайти нам в тыл. Вмешательство нового врага может подвергнуть опасности победоносную, но удаленную от своей операционной базы Великую Армию, ослабленную вследствие хотя бы и завершившихся победами сражений, равно, как и вследствие необычайно быстрого движения, которое перенесло ее к берегам Вислы. Поэтому он думает, что следует, и даже более, чем когда-либо, устроить свои дела с Австрией и быть с ней в хороших отношениях. Но турецко-польский кризис представляет ту особенность, что в зависимости от хода дел он может сделать Австрию и нашей союзницей, равно, как и бросить ее в объятия наших врагов. Возрождение Польши на ее границе, заставляя Австрию беспокоиться за свои владения в Галиции, может внушить ей сильную тревогу, может быть, даже враждебные. С другой стороны, внезапное вторжение русских на Дунае, их вступление в румынские провинции, куда австрийская политика поставила себе за правило их не допускать, способно обратить ее внимание на опасность, к которой с некоторого времени относились слишком небрежно. Итак, следует успокоить ее насчет Польши и в то же время поддерживать и усиливать ее опасения на Востоке. Наполеон не будет терять из виду этих двух сторон вопроса. Едва устроившись в Познани, он обращается к императору Францу со словами примирения. Сперва намеками, а затем в более точных выражениях предлагает он ему отказаться от Галиции. Взамен он предлагает ему широкое возмещение в Силезии, в той чудной провинции, которую потеряла и оплакивала Мария-Тереза; да и то он не хочет навязывать этого обмена Австрии; он предоставляет ей полную свободу выбора, уверяет, что не примет никакого решения без ее согласия и вручает ей будущее Польши.[28 - Corresp., 11339.] В то же время Талейран приказывает возобновить в Вене предложение о соглашении относительно Востока,[29 - Депеша от 9 декабря 1806 года, Archives des affaires еtrang?res, Vienne, 379.] и в продолжение нескольких месяцев министр иностранных дел с искусством убежденного человека старается осуществить это соглашение. Наполеон предоставляет ему действовать. Хотя он не разделяет его принципиальных симпатий к Австрии и сохраняет к ее двору непреодолимое недоверие, хотя в сущности он считает его непримиримым и почти не ждет от него искренней перемены в отношениях, – все-таки ему теперь до крайности нужно отвратить его вражду. Ради военных требований он согласен создать политическую систему. Рассматривая варшавские и в особенности константинопольские события в зависимости от их отношений к Вене, каждое решение относительно Польши и даже Турции он подчиняет мысли обеспечить себе в настоящем нейтралитет Австрии и, если возможно, ее союз в будущем.

В то же время, благодаря замечательному совпадению, взоры России, главные усилия и упования ее политики были направлены также к Австрии. Подобно Наполеону, Александр I сознавал, что нуждается в сильном союзнике. Со времени Аустерлица он более не верил, что его собственных сил, как бы внушительны они ни были, будет достаточно для уравновешения доблести наших войск, гения и счастья их вождя. Пруссия, сведенная к нескольким клочкам территории, могла предложить ему только ничтожное содействие. Надлежало сражаться не за одно с нею, а за нее, и как бы велико ни было желание Александра помочь ей и отомстить за нее, порой, он не решался один начать кампанию, более грозную, чем предыдущие, ставкой которой была бы не только слава русского оружия, но и целость империи и сохранение прежних завоеваний. Он смутно сознавал, что если Австрия, единственное государство, которое было в состоянии оказать ему существенную помощь, не воспользуется случаем соединиться с ним и дополнить европейское соглашение, он рано или поздно вынужден будет вести переговоры с нами, выслушивать Наполеона, имевшего склонность вести переговоры с каждым из своих противников в отдельности, будет вынужден отделить русское дело от дел Европы и отстаивать его за ее счет. Будучи еще противником такого решения, он надеялся избавиться от него путем дипломатической победы в Вене. Со стороны его правительства вся сила убеждения была направлена на получение содействия Австрии. Итак, благодаря своему географическому положению и взаимному положению воюющих сторон, Австрия, по-видимому, держала в своих руках судьбу Европы и судьбу будущих отношений между Францией и Россией. Смотря по тому, на чью сторону она перейдет, она продлит борьбу, изменяя ее характер и ее шансы; устранение же ее от участия могло привести к сближению и объяснению между противниками, не решавшимися вступить в бой один на один.

В то самое время, когда Наполеон отправлял в Австрию для изложения своих взглядов и предложений нового посланника генерала Андреосси, Александр I для воздействия на свою старую союзницу рассчитывал главным образом на графа Разумовского, своего представителя при ее дворе, дипломата с живым умом, сумевшего хорошо поставить себя в Вене и влиявшего на двор через посредство высшего общества. Однако важность обстоятельств требовала чрезвычайной миссии; ее доверили лицу, имя которого было замешано во всех распрях того времени. Корсиканец Поццо ди Борго добрался до самого Петербурга, в поисках свободного поприща для борьбы со своим знаменитым соотечественником, который сделался для него заклятым врагом. Он поступил на службу России и, как представитель ее интересов, вел теперь свою борьбу с Наполеоном; позднее ему суждено было оказать большую услугу разгромленной Франции. Император Александр, заметив в нем необычайные способности, нашел его пригодным для ускорения самых важных переговоров, которые тогда должна была вести Россия.

Умный, смелый, глубоко преданный делу, за которое он взялся, Поццо умел заставить “интригу служить принципам”.[30 - Victor Cherbuliez. Revue des Deux Mondes du I-er mai 1980.] Он вносил в свою манеру вести переговоры такую силу слова и мысли, которая могла восторжествовать над австрийской нерешительностью. Он отличался редкой способностью проникать в тайные помыслы, верно оценивать существующее положение и указывать на решения, которых оно требовало; он нисколько не стеснялся говорить смелую правду тем, кого хотел убедить и кому хотел служить; он часто был доверенным лицам коалиции и никогда не был придворным льстецом. Сверх того, хорошо известный в Вене, он и сам знал в совершенстве светское общество и дипломатический состав этой столицы; он мог использовать свои космополитические связи в видах согласования своих действий с действиями других представителей и, по-видимому, лучше, чем кто-либо, мог говорить от имени всей Европы. Наконец, ненависть, которая подстрекала его природную горячность, его страстное желание добиться цели, казались лучшей гарантией его успеха. Нельзя было придумать ничего лучшего, как поручить личному врагу Наполеона заботу о том, чтобы убедить Австрию предпринять обходное движение, которое должно было застать врасплох императора, атакованного с фронта русскими, и поставить его, слишком верившего в свою звезду, в опасное положение.

Поццо приехал в Вену 13 декабря, несколькими днями позднее Андреосси. Он привез графу Стадиону длинное послание от русского министра иностранных дел, генерала барона Будберга, и два письма от императора Александра: одно императору Францу, другое эрцгерцогу Карлу, мнение которого считалось решающим во всем, что касалось австрийской армии. Первое было написано в сильных и торжественных выражениях. “Судьба мира, – писал царь Францу I, – будет главным образом зависеть от решения, которое примет Ваше Величество”.[31 - Adolf Beer, Zehn Jahre oesterreichischer Politik, 472. Этот автор дает текст писем к императору и эрцгерцогу Карлу. 472–474.] Второе было лестным призывом к вмешательству эрцгерцога, которому обещалось открыть новое поприще для славы. Сначала Поццо несколько раз совещался со Стадионом. После многих уклонений от обсуждения, смягчая свой отказ горячими уверениями, министр кончил тем, что сказал, что Австрия ввиду неудовлетворительного состояния ее вооружений, неполного восстановления ее военных сил и ввиду истощения ее финансов, не может тотчас же вмешаться в войну. Он подавал надежду, но отклонял всякое обязательство. Недовольный таким ответов, Поццо обратился непосредственно к императору и эрцгерцогу Карлу и был принят обоими; об этих аудиенциях он составил следующий характерный рассказ:

“Граф Разумовский и я, – пишет он своему двору, – были представлены Императору. Я вручил письмо Его Императорского Величества. Император сказал мне: “Я знаю его содержание, я просмотрел дело и прочел все бумаги, которые вы передали Стадиону. Он, вероятно, сказал вам, что теперь я не могу вести войны”. Я ответил, что я получил это сообщение с чувством глубокой скорби, ибо знаю, что Его Императорское Величество, мой государь, думает, что настоящий момент представляет выгоды, которые, может быть, никогда более не повторятся, и, что выжидая время, Его Величество, вместо того, чтобы уменьшить затруднения, значительно их увеличит. Император сказал: “Я вполне уверен в чувствах вашего государя; я всегда буду его сердечным другом, у него такие благородные мысли!”. Я ответил, что такая искренняя и счастливая взаимность может только способствовать благу обеих империй, но, чтобы сделаться продуктивной, она требует некоторого увеличения сил и фактического содействия. Тогда Его Величество сказал: “Мне нужно выиграть время; у меня во всем большие недочеты, император Александр сам знает, в каком виде оставил он меня год тому назад. Если я объявлю войну, я должен ожидать, что мне придется иметь дело со всеми силами Бонапарта, я рискую быть раздавленным и тогда для вашего же государя будет хуже: ему больше не на кого будет рассчитывать”. Я заметил, что такое предположение невозможно, и, чтобы убедиться в этом, следует только взглянуть на расположение армий. Тогда Его Величество сказал: “Я неоднократно, но безуспешно сражался вместе с союзниками: в данном случае нужно рассчитывать только на самого себя”. Тогда заговорил граф Разумовский: “Следовательно, Ваше Величество не предполагает, что Бонапарт будет вынуждать вас принять его сторону и что в случае отказа он нападет на вас”. Император ответил: “В таком случае само собой разумеется, что придется сражаться, и сражаться отчаянно; при такой крайности сражаются лучше”. Я выразил надежду, что Его Величество не будет ждать такой крайности, на что он ответил: “Я откровенен: я буду воевать, как можно позднее”.

“Мой разговор с эрцгерцогом Карлом был более однообразен. Кланяясь до земли, он сказал, что глубоко тронут милостью Его Императорского Величества, соблаговолившего вспомнить о нем; что Его Величество, будучи сам солдатом, принимает участие во всех лицах своего звания. Я ответил, что действительно, это почетное звание служит большой рекомендацией в глазах Его Величества, но что Его Высочество имеет еще особые права на уважение моего государя в силу блестящей и заслуженной репутации, которую он приобрел своими победами; – опять низкий поклон. – Я желал бы, чтобы Его Величество был убежден, что вся заслуга исключительно принадлежит армии. – Я сказал, что Его Величество не может не знать, какое благотворное влияние на поведение армии оказывают талант и мужество Его Высочества, что убеждение в этом и вытекающие отсюда важные соображения побудили Его Императорское Величество включить в число важнейших средств для спасения обеих империй и Европы вообще использование его талантов. Когда я хотел приступить к делу, он прервал меня, сказав самым смущенным тоном:“Я не могу… Его Величество Император… это меня не касается”. Чтобы понять его смущение, я спросил его, нет ли известий из армии. Он ответил, что его уведомили о бывшей на берегах Нарева перестрелке, но без серьезных последствий; что до сих пор только корпус Даву перешел Вислу. Я воспользовался оборотом разговора, чтобы сказать ему, что в настоящее время наша армия привлекала все внимание и занимала все силы Бонапарта, что Его Королевское Высочество во главе австрийцев мог бы… Тогда он опять смутился и прервал разговор, повторив, что только Император, его брат, может выслушивать подобные вещи; он тотчас же с глубокими поклонами отпустил Разумовского и меня”.[32 - Письмо к Будбергу, 14–26 декабря 1806 года. Архивы Поццо ди Борго.]

Итак, эрцгерцог уклонялся: император с горечью признавался в своем бессилии; министр, по-видимому, был хорошо расположен, но говорил, что его удерживают и парализуют затруднения внутреннего характера. Поццо, отовсюду выпровоженный, с грустью констатировал невозможность увлечь в настоящее время Австрию. Следовало ли ему заключить из этого, что Австрия расположена выслушать наши предложения и окончательно изменить общему делу? Он отнюдь не оскорблял ее подобным подозрением, и, если бы он мог слышать разговор, который вели между собой Стадион и Андреосси в кабинете австрийского министра, он был бы более спокоен. Австрия приняла наши предложения так же, как и предложения России, – вежливо, но уклончиво. Она отказалась от обмена Галиции на Силезию, но не отклоняла мысли о союзе в будущем. Давая ничего не значащие обещания Поццо, она отправляла подобные же со специальным послом, баронам Винцентом, к Наполеону в Варшаву, где император только что устроил свою главную квартиру; одним словом, она ни во что не хотела вмешиваться, ни связывать себя с кем бы то ни было обязательствами.[33 - Поццо к Будбергу, 14–26 декабря 1806 года. Архивы Поццо ди Борго. – Андредосси к Талейрану, 14 декабря 1806 года.]

За данными ему объяснениями и выставленными предлогами к бездействию, Поццо очень скоро открыл истинные причины такого поведения. Стадион в беседах с ним неоднократно с досадой высказывался по поводу разрыва России с Портой и занятия ею Княжеств. Он считал эту меру несвоевременной, ибо она отвлекала часть русских войск от борьбы с Францией, и сверх того опасной, так как она могла увлечь Россию против ее воли в систему завоеваний, невыгодных для Австрии. Тщетно в силу формальных инструкций заявлял Поццо о бескорыстии России, о ее желании путем временного занятия Княжеств произвести только давление на Порту и вырвать ее из-под французского влияния. Несомненно было, что возникновение сверх польского еще и восточного вопроса причиняло неудовольствие Австрии и, ставя ее между двух опасностей, между двух опасений, которые влекли ее в разные стороны, способствовало ее сдержанности. Но не это было главной причиной ее тщательно рассчитанного бездействия. В действительности Австрия в душе была с нашими врагами; она желала их торжества и, если бы посмела, присоединилась бы к ним, но она не верила в их успех и боялась Наполеона. Она опасалась, что при малейшем преждевременном проявлении враждебности завоеватель обратится против нее и прежде, чем двинуться против других противников, докончит ее разрушение. Эрцгерцог отнюдь не хотел компрометировать в борьбе с Наполеоном свою, приобретенную в течение долгого времени и заботливо охраняемую военную репутацию; император дрожал за свою корону и существование своего государства; венская аристократия за свою безопасность и богатства, и страх – Поццо, на колеблясь смело сказал это слово – заставлял молчать ненависть. “Достоверно, – писал он, – что тайные намерения кабинета направлены против Франции; враждебность австрийцев – естественное чувство, которого невозможно скрыть; она результат понесенных потерь и неудач; но страх леденит их сердца; не хотят сознаться в этой постыдной причине, но она-то и есть главный источник их поведения.[34 - 14 – 26 декабря 1806 года. Архивы Поццо ди Борго. Эта депеша приведена в русском сочинении А. Васильчикова о Pоде Разумовских. IV, 279. Со своей стороны, Андреосси писал: “Венский двор старается не оскорблять ни Франции, ни России, но очевидно, что он более склонен к России”. 14 декабря 1806 года. Gf. Adair. Historical memoir of mission to the courf of Vienna in 1806, 157–169.] Существует только одно средство заставить Австрию действовать: победоносно бороться против Франции и доказать, что Наполеон может потерпеть неудачу. “Принимаемые Вашим Императорским Величеством меры, прибавляет Поццо, обращаясь к царю, будут полярной звездой этого двора и термометром его мужества.[35 - 8 – 20 марта 1807 года. Архивы Поццо ди Борго.] Устремив взоры на театр военных действий, на равнины Польши, на сеть рек Вислы, Буга, Нарева, где маневрируют в погоне друг за другом враждебные армии, Австрия выжидает, чтобы достаточно решительные столкновения дали ей указания, оправдали ее опасения или возбудили ее надежды; ее последующее поведение будет зависеть от военных событий.

Русские заняли позиции позади Варшавы. В декабре Наполеон двинулся против них, взял с боя их оборонительную линию и разбил их при Царнове, при Голымине и Солде; искусные маневры должны были отдать в его руки всю их армию, но свойства почвы, неблагоприятное время года, дожди, снег, оттепель мешали быстрым движениям наших войск. Наши солдаты с трудом двигались по непролазной грязи. Туманы этих печальных стран скрывали от них движения противника; Лан натолкнулся на значительные силы русских у Пултукса и едва отбился от них. Вместо того, чтобы сражаться с закрытыми глазами, Наполеон предпочел прекратить военные действия и поставил свою армию на зимние квартиры. Солдаты Беннигсена, бросив часть артиллерии, могли отступить почти в полном порядке; в столкновении с Наполеоном они спаслись от поражения, что было для них почти равносильно победе.[36 - Thiers, VII, 300–323.]

Имея в виду, что сопротивление России, обещая быть упорным, могло поднять дух Австрии и увеличить число наших противников. Наполеон счел необходимым пустить в ход все свои боевые и дипломатические средства. Он хотел охватить великую империю непрерывной цепью врагов и поднять их в целях диверсии на всем протяжении ее границ. В то время, когда он сооружал на Висле целый ряд грозных укреплений и подготовлял на весну наступление, когда усиленно организовал польские корпуса, он старался распространить возмущение в русских провинциях на Волыни и в Подолии, и сформировать там мятежные банды. Этой авангардной Польше предназначалось служить связью между Великой Армией и оттоманскими войсками, которые, прогнав русских из Княжеств, должны были бы выступить из долины Дуная, подойти к Днестру и подняться на Север. Для ускорения этого движения Наполеон отправляет во все стороны агентов и шпионов, устраивает в Виддине центр сношений, старается завязать непосредственные сношения с пашами и с сербами. Он задумывает перенести свою армию из Далмации на низовья Дуная; по его мысли, тридцать пять тысяч французов будут служить поддержкой мусульманским бандам во время их наступления; они составят прочное ядро для их неуравновешенной массы. Наполеон выражает желание, чтобы у турок на Черном море был флот для того, чтобы тревожить берега России и нападать на Крым; он указывает на Севастополь, как на уязвимую пяту колосса. Даже Азия должна оказать содействие нашему движению. Его агенты подкупают пашей Армении и убеждают их сделать нападение на Кавказ. Подготовляется союз с Персией. Следует, чтобы опутанная сетью русских интриг Персия, которую Россия постепенно, но непрерывно лишала ее владений, пришла бы в себя, прониклась самосознанием, поняла, что наступило благоприятное время для возмещения своих потерь. В предстоящей борьбе с северным государством Турция должна составлять наш правый, Персия крайний правый фланг.[37 - Corresp., 11651 – 69–71, 11734 – 38. Талейран к Себастиани, 20 января 1807 года. Gf. l'еtude de M. Boppe sur la Moission de l'adjudant-commandant. Mеriage a Widdin. (Annales de l'Ecole des sciences politiques, 15 апреля, 1886 г.]

Но восточный вопрос все-таки остается для Наполеона главным образом политическим средством. Он хочет воспользоваться им для того, чтобы направить против самой России ту самую коалицию, которой она ему угрожает. Он ставит его в ряду очередных дел Европы. Обращаясь ко всем государствам – к нейтральным непосредственно, в особенности к Австрии, и косвенно к враждебным, то есть к Пруссии и даже к Англии, – он силится доказать им, что, препятствуя России проложить себе путь через Турцию к Средиземному морю, он сражается за общее дело. Чтобы заинтересовать и убедить их, он разнообразит свои средства, пускает, в ход все пружины, которые могут иметь влияние на правительства и взволновать общественное мнение. Он заставляет говорить дипломатию и прессу, вручает депеши, циркуляры, составляет прокламации, приказывает издавать сочинения и печатать статьи. Распространяя разными способами свои мысли, он в то же время в сжатой форме излагает их в торжественном документе. 17 февраля 1807 года созывается в Париже Сенат; он получает из Варшавы послание, сопровождаемое донесением министра иностранных дел; это послание одновременно обращение к Франции и манифест к Европе.

“Кто может, – говорится в нем, – исчислить продолжительность войн и количество кампаний, которые придется сделать, чтобы исправить бедствия, могущие проистечь от потери империей Константинополя, если любовь к нему и расслабляющие наслаждения великого города возьмут верх над советами мудрой предусмотрительности? Мы оставим в наследство нашим потомкам длинный ряд войн и бедствий. Если византийская тиара вознесется и восторжествует на протяжении от Балтики до Средиземного моря, нам придется быть свидетелями, как тучи варваров и фанатиков будут нападать на наши провинции. И если в этой несвоевременной уже борьбе погибнет цивилизованная Европа, наше преступное равнодушие справедливо вызовет нарекания потомства и будет названо в истории позором”.[38 - Corresp., 11722.]

В донесении министра высказывается и развивается та же самая мысль, правда, с более умеренным красноречием. Наполеон устами министра говорит в нем таким языком, которого нельзя было от него ожидать. Для пользы своего дела он берет за образец и усваивает себе ту охранительную политику, которую к чести ее, формулировала монархия во время своего упадка, но которой по своей слабости, не сумела провести в жизнь. Властно, перед лицом всего мира, повторяет он то, что тайные агенты Людовика XV нашептывали государствам, то, что говорили им Людовик XVI и Вержен. Завоеватель как о непреложной истине, говорит теперь о необходимости поддерживать приобретенные права и существующие государства и обуздывать порождающее смуты честолюбие. Крайне мудро указывает он в разделе Польши, в этом первом ударе, нанесенном государственному праву, первоисточник всех зол, удручающих Европу. Он говорит, что разрушение Турции, если его допустить, подготовит еще большие бедствия; что теперь Франция проливает свою кровь, сражается за триста лье от своих границ ради спасения Турции, ради восстановления ее неприкосновенности и независимости; что Европа должна признать в ней главного борца за ее дело и защитника ее прав.[39 - Moniteur от 18 февраля 1807 года.]

Донесение подписано Талейраном, и нет никакого сомнения, что как содержание, так и форма его подсказаны министром. Но был ли этот осторожный политик, этот бесподобный редактор настолько же убежден, как искусен и красноречив? Верил ли он искренно в возможность сохранить Турцию, создавая из этой, восстановленной во всех ее правах империи, одну из основ преобразованной Европы? Обращаясь к тому, что он писал по этому поводу, подмечаешь странное несоответствие между его официальными и частными сообщениями.

31 января 1807 года Талейран писал в Париж начальнику отделения в министерстве Готриву, извещая его об отправке послания и донесения. При этом он давал ему указания по поводу способов создать движение общественного мнения в пользу принципа, провозглашенного императором, и оказать на умы необходимое давление. “Посылаю вам, – говорил он, – статью, которую вы прикажете напечатать в одном из маленьких журналов; прикажите написать вторую статью в том же духе для другого журнала. Необходимо, чтобы эти статьи были напечатаны на другой день после заседания Сената и в тот же самый день, когда официальные бумаги будут напечатаны в Moniteur. Вы понимаете, что ни на один день нельзя откладывать печатания этих статей для того, чтобы не позволить журналам взять ложное направление”. “Главная цель заключается в том, – писал Талейран в предшествующей фразе, – чтобы дать почувствовать, что император, делая все для восстановления мира, должен желать только прочного и продолжительного мира… Император желает существования Оттоманской империи именно ради того, чтобы упрочить мир; он желает ее существования для того, чтобы другие не обогатились за ее счет и не сделались опасными для своих соседей; он желает сохранить нашей торговле на Юге главный и единственный источник ее процветания. В этом отношении сохранение Оттоманской империи занимает первое место среди наших интересов, Его Величество никоим образом не может ее покинуть…”[40 - Archives des affaires еtrang?res. Turque, supplements. Следующее письмо взято из того же источника.] Эти слова дышат искренностью. Но шестью днями раньше, 25, Талейран секретно писал Готриву, который давал ему ответ о принятых мерах по составлению воззвания, предназначенного оживить рвение мусульман. “Вы отлично делаете, что придерживаетесь официальных указаний, данных вам великим канцлером. Впрочем, я думаю, что ничто не может оживить Оттоманскую империю. По моему мнению, она погибла, и вопрос сводится только к тому, чтобы знать, какую долю получит Франция при ее разделе, который непременно состоится в наши дни. Я вижу во всем этом только одно хорошее, так как вообще думаю, что всякое отвлечение, как бы маловажно оно ни было, превосходная вещь. Сознательно или нет, но ни Австрия, ни Пруссия, ни даже сама Турция, ни Англия не интересуются Оттоманской империей”.

Итак, министр вовсе не думал, чтобы идея охранительной – по отношению к Турции – политики, могла когда-либо служить связью между императором и каким-либо государством. Верный своему проекту 1805 года, он полагал, что сближение может быть достигнуто только ценой громадных перемен на Востоке, скомбинированных таким образом, чтобы создать между Францией и какой-либо из ее соперниц общность существенных интересов и связать их честолюбивые стремления. И в этот раз, несмотря на официальные заявления, Наполеон не был против взглядов министра. Он выбрал защиту Турции только как почву для соглашения с другими государствами. Защита Турции была в его глазах только средством, а не целью. Если бы ему представили убедительные данные, что, предлагая какому-нибудь из европейских дворов раздел Турции вместо ее сохранения, он вернее сблизится с ним, он не отказался бы вступить на этот путь. Мысль о разделе, промелькнувшая в его уме в самом начале его карьеры и появившаяся снова в начале 1807 года, делает менее неожиданной перемену его взглядов в Тильзите. В настоящее время в силу его отношений к России, он может обратиться только к Австрии. Необходимость привлечь ее на свою сторону делается более настоятельной по мере того, как возрастают трудности нашего военного положения. До сих пор Австрия была глуха к нашим просьбам и убеждениям, но, быть может, думал он, приманка материальной выгоды, территориального расширения сделают ее менее нечувствительной. Поэтому Наполеон разрешает Талейрану подвергнуть испытанию восточные вожделения Австрии, и в то самое время, когда он, видимо, возводит в политический догмат неприкосновенность Турции, он позволяет намекнуть Австрии о возможности ее раздела.

Барон Винцент, отправленный Австрией в качестве уполномоченного и соглядатая, приехал в Варшаву 8 января 1807 года с дружеским и неясным по смыслу письмом от своего государя к Наполеону. Наполеон принял его хорошо, обсуждал с ним всевозможные текущие вопросы, объявил о своем намерении вернуть прусскому королю все его владения, за исключением провинций, расположенных на левом берегу Эльбы, и обещал никоим образом не восстанавливать Польши. Затем, дойдя до главного вопроса, он заговорил о Востоке, об опасности, которая быстро надвигается с этой стороны на Габсбургскую империю, благодаря честолюбию России, ее непрерывным успехам и силе притяжения, которую оказывает она на своих единоверцев на Востоке. “Придет время, – сказал он, – когда я явлюсь перед Веной со стотысячным войском для защиты ее от нашествия русских”.[41 - Beer, Zehn Jahr oesterre Ichisher Politik, 268.] А пока, он не будет препятствовать Австрии принимать меры для своей безопасности и защиты своих интересов. Когда барон Винцент упомянул о Сербии и Белграде, ему было отвечено, что захват Австрией этой крайне важной области не будет встречен с неудовольствием; но, так как существовали еще особые причины щадить оттоманское самолюбие, то Австрии не следует официально водворяться в Белграде: она могла бы проскользнуть туда путем обмана, переодев своих солдат турками или сербами.[42 - Ibid.] На письмо императора Франца Наполеон ответил письмом же, в котором было сказано, “что русское могущество, основанное не на силе армии, а на силе ее влияния на ее единоверцев, приведет когда-нибудь к скреплению уз между Австрией и Францией”.[43 - Сorresp., 11670.]

В продолжительном разговоре Талейран взял на себя труд выяснить эту фразу барону Винценту. Не переставая выражать положения о сохранении Турции, он сказал, что не отказывается предвидеть тот случай, когда по общему соглашению признают, что Турция не может долее существовать. Ввиду такого предположения он указал на необходимость сговориться теперь же, намекнул на требования, которые могла бы предъявить Австрия, дал понять, что Франция расположена поддерживать их и что в этом отношении слова императора должны быть рассматриваемы как поощрение. “Я дал заметить барону Винценту – писал он Андреосси – что письмо императора Наполеона более входит в существо вопросов, которые интересуют оба правительства, чем письмо австрийского императора. Я настаивал на этом замечании, потому что первое слово барона Винцента было, что мы не идем им навстречу, а остаемся позади. Внимательное чтение письма императора Наполеона доказало противное. Попросту говоря, оно даже поставило нас в положение двух лиц, когда при встрече первый едва кивает головой, а второй уже сделал два шага вперед. Несомненно, второй лучше выразил намерение и желание сблизиться”.

“По тщательном и всестороннем рассмотрении обоих писем в указанном смысле я сказал барону Винценту, что политика императора не похожа на политику Венского кабинета; она меняется сообразно обстоятельствам, она однообразна и устойчива. Венский же двор, наоборот, после разговоров о союзе, тотчас же отдалил его осуществление, создавая несуществующие препятствия из войны, возгоревшейся между Францией и Пруссией. Я добавил, что Император ради более тесного сближения между обеими империями упорно преследует намерения, о которых заявил. Я пошел даже еще далее. Я дал понять барону Винценту, что именно дела Оттоманской империи и составляют истинную причину нынешних затруднений. Я предложил ему составить на всякий случай договор, предметом которого было бы гарантировать независимость и неприкосновенность турецкой империи, если бы оказалось средство сохранить ее или же сговориться и придти к соглашению по поводу того, как поступить в интересах обоих государств с ее остатками, если бы было доказано, что нельзя сохранить ее в целости, подобно тому, как нельзя починить разбитое вдребезги зеркало”.[44 - Талейран к Андреосси. 24 января 1807 года. Gf. la lettre de Talleyrand ? Napolеon du 4 avril 1807, P. Bertrand; 410.]

Это важное сообщение застало Венский двор под впечатлением последних военных событий. Русские бюллетени существенно извратили их значение. Из почетных сражений они создали выдающиеся успехи; по поводу Пултуска они пели победные гимны. Эти неожиданные известия вызвали в Вене взрыв радости и воинственный задор. Сторонники войны подняли голову, доказывали, что Наполеон почти побежден, и что настал благоприятный момент довершить его поражение. Император стал менее робким, эрцгерцог Карл, видимо, колебался. Поццо возымел надежду и возобновил свои усилия. Хотя кабинет не поддавался еще общему увлечению, но испытывал величайшее желание отдаться ему. В силу этого он вынужден был более, чем когда-либо избегать входить с нами в какие бы то ни было обязательства и, не прекращая переговоров с нами, откладывать свое решение. Он ответил на наши новые предложения канцелярским слогом. Стадион составил туманную запутанную ноту, в которой мысль скрывалась под искусными недомолвками. Однако, можно было разобрать в ней теорию, на почве которой Австрия, по-видимому, устанавливала свой взгляд на дела Востока; в принципе она ничего не желает, ничего не требует и вмешается только в том случае, если расширение других государств заставит ее потребовать компенсации и восстановить равновесие; пока же она отказывалась от предъявления какого бы то ни было требования и уклонялась от всякого почина.[45 - Archives des affaires еtrang?res, Vienne, 38.]

Австрийская нота не застала уже Наполеона в Варшаве; ее должны были направить на биваки на нижней Висле, и она дошла по назначению только после большого военного дела. Внезапное вторжение русских по направлению к Торну и Данцигу заставило императора сняться с зимних квартир и снова выступить в поход. Нападая на его левое крыло, враги подставили ему фланг. Он надеялся воспользоваться их неосторожностью и нанести им поражение. Неожиданное обстоятельство – перехваченный приказ, разрушило его план. Вовремя предупрежденный, Беннигсен прекратил свое движение и с боем отступил. Так как наши войска упорно его преследовали, он стал фронтом к Кенигсбергу и рискнул дать сражение при Эйлау. В этот день, когда бой достиг небывалых ужасов, когда две армии, не видя друг друга, благодаря сумрачной погоде и густой пеленой валившему снегу, взаимно истребляли друг друга и безрезультатно совершали чудеса героизма. Наполеон испытал очень тяжелое чувство, чувство сознания, что его счастье колеблется. После двенадцатичасовой резни неприятель едва подался. Только рассвет другого дня осветил покинутые им позиции и показал, что поле битвы осталось за нами. Привыкнув к победам иного рода, Великая Армия безмолвно подсчитывала свои потери. Несмотря на веру в себя и своего вождя, ее угнетала мучительная тоска. Окружающие Наполеона нисколько не заблуждались относительно возрастающей опасности; они представляли себе впечатление, какое произведет на Европу этот смертоносный и нерешительный день и сознавали, что наступило время, благоприятное для предательских нападений. Не зная тайных переговоров, начатых с Австрией, каждый спрашивал себя, не нападет ли на наш тыл этот плохо замиренный враг. Во время сражения швейцарец Жомини, служивший в наших рядах, но следивший за переменами битвы с равнодушием иностранца, видя, как наши колонны таяли под огнем, а русские, оставаясь неподвижными, не пользовались своим выгодным положением, воскликнул: “Ax! Если бы я был Беннигсен!” Вечером же на биваке он сказал: “Ах! Если бы я был эрцгерцог Карл!”.

В этом критическом положении Наполеон был верен самому себе: деятелен, изобретателен, полон душевной силы и находчивости. Сделав вид, что преследует неприятеля и несколькими переходами вперед скорее провозгласив, чем доказав свою победу, он отступил на Вислу и занял оборонительную позицию. В то же время, чтобы обеспечить свой тыл, он торопит осадой Данцига и призывает к себе резервы. Одновременно он повсюду начинает вести переговоры. Не чувствуя себя самым сильным, он хочет быть самым искусным; он хочет путем переговоров добиться победы, которой до сих пор не дала ему война. Он делает множество попыток, чтобы разъединить своих явных и тайных врагов, сблизиться с кем-либо из них и предупредить угрожающую ему коалицию. Он надеется подобным способом снова овладеть и управлять фортуной.

Все еще ожидая, но не получая ответа Австрии, он сперва обращается к Пруссии. Через шесть дней после сражения он посылает своего флигель-адъютанта генерала Бертрана к Фридриху-Вильгельму с новым предложением возвратить ему его владения, лишь бы он согласился отделиться от России и примкнуть к нашей политической системе. “Нужно действовать, – говорилось в инструкциях генералу Бертрану, – то суровостью, то кротостью”;[46 - Corresp.. 11810.] нужно дать почувствовать Бранденбургскому дому возможность лишения престола и полного уничтожения Пруссии, но при этом указать, что для него существует средство спасения и что оно состоит в том, чтобы броситься в наши объятия и договориться с нами о “вечной дружбе”.[47 - Ibid.] Под страхом гибели Пруссия должна принять наш союз. Но не смущаясь угрозами, не уступая убеждениям, Фридрих-Вильгельм отказался покинуть своих союзников. Офицер, которому было поручено отвезти его ответ, заметил, что император, читая его, плохо скрывал свое нетерпение и озабоченность. “У него был вид ужасно встревоженного человека – писал он, – что делало его рассеянным и заставляло часто повторять одно и то же”.[48 - Baileu, II. 586–588.]

Спустя несколько дней Наполеон получил, наконец, австрийскую ноту. Он ее прочел, перечел, но тщетно старался уловить мысль, которая была скрыта в умышленно неясно составленном тексте. “Я ничего в ней не понимаю, – нетерпеливо писал он Талейрану, – не знаю, какой ответ вам дать… Чего хочет австрийский дом? Не знаю. Хочет ли он вести переговоры, чтобы гарантировать неприкосновенность Турции? Я на это согласен. Хочет ли он договора, согласно которому оба государства действовали бы заодно для получения соответствующего вознаграждения в том случае, если бы Россия вознамерилась усилить свое влияние или получить земельное приращение в Турции? Это может еще состояться. Наконец, хочет ли австрийский дом извлечь что-нибудь из этого дела? Хочет ли стать на сторону того, кто ему доставит выгоду? Чего хочет он? Я ровно ничего не понимаю.[49 - Сorresp., 11918.] Тем не менее, он приказал Талейрану продолжать переговоры с бароном Винцентом, постараться разгадать его мысли, в случае надобности увеличить наши предыдущие предложения, дойти до предложения части Силезии без всяких условий; главная цель, которой нужно достигнуть, это продлить бездействие Австрии.

Хотя император не теряет надежды на возможность поддерживать нерешительность Австрийского двора, он ничуть не делает себе иллюзий, если и допустить, что он когда-либо их имел относительно возможности заключить с ним серьезный и прочный союз, найти в Вене свою точку опоры. Где же он ее найдет? Ввиду такой все более угрожающей ему задачи, ему приходит на ум новая мысль. Русская армия только что убила несколько тысяч его солдат и некоторых из лучших его офицеров. Он страдал от жестоких потерь, искренно оплакивает героев и утрату стольких драгоценных жизней; но питает, ли он чувство мести к виновнику всех этих зол, возрос ли его воинственный пыл? Ничуть: он восхищается своим противником. Он теперь совершенно верно оценивает Россию и думает, что, если бы только ему удалось с ней сблизиться, она могла бы лучше, чем какое-либо другое государство помочь ему удержать Европу под своей властью и поднять ее против Англии. Необычайное понимание своих выгод, то стремление к истинно полезному, которое, не препятствуя возникновению в его душе всяких других чувств, подчиняет их своей воле, внушает ему желание завладеть оружием, которое его только что ранило; и вот на другой день после Эйлау в его уме зарождается идея о франко-русском союзе.

Но не мечта ли, не неуловимая ли химера этот союз? Как перейти от войны с Россией к задушевной дружбе, от ожесточенной борьбы к общему делу? Правда, некогда первый консул поддерживал с царем Александром непосредственную, почти дружескую переписку. Заметив в Александре либеральные философские идеи, которыми он отличался от других государей своего времени, Бонапарт старался льстить его стремлениям, ласкать его мечты. Одно время он думал, что нравственно овладеть им и держать его в своих руках, но непостоянный и изменчивый Александр выскользнул у него из рук, отдалился от него, и его систематическая неприязнь не прекращалась. Его протест против ареста герцога Энгиенского носил характер личного и несправедливого обвинения. Летом 1806 г. он отказался утвердить договор, заключенный в Париже Убри, и нарушил подписанный уже мир. Теперь он возбуждает против нас свой народ, придавая войне национальный и религиозный характер. Кроме того, его самолюбие еще страдает при воспоминании об Аустерлице. После этого дня русские и их государь, преследуемые по пятам, потерявшие голову, почти окруженные, были обязаны своим спасением только бегству, допущенному победителем. Простит ли когда-нибудь Александр Наполеону эту милость, более тягостную, чем само поражение. Допуская даже что царь вполне честно согласится сделать попытку к примирению, надолго ли избавится этот государь с впечатлительной душой, непостоянный в своих заветных мечтах от окружающих его влияний? Не его ли фавориты и личные друзья – главные виновники коалиции 1805 г.? Подле него Франция видит только своих врагов: императорская семья, министры, сановники, генералы, двор, дворянство, армия, – все подчиняется, все предано Англии. По крайней мере, известно, что Россия связана с нашей соперницею самыми прочными узами, то есть материальным интересом. Почти целое столетие Великобритания, приобретя себе благодаря периодически возобновляемым договорам торговую монополию в России, покупает ее произведения, ввозит свои; торговля с англичанами сделалась необходимой для России. Это одна из ее жизненных функций; в результате между обоими государствами устойчивость дружеских отношений, традиционная дружба, возможность резко порвать которую, быть может, совершенно не зависит от человеческой воли, хотя бы то была воля самодержца. Будучи выбита из колеи, которую Россия считает своим естественным путем, она всегда будет чувствовать непреодолимое стремление снова войти в нее, хотя бы ценою сильного потрясения, ценою перемены царствования; пример в прошлом доказывает, что в подобном предположении нет ничего невероятного.

В это время власть царя, несмотря на свою деспотичность, не имела характера непреложной устойчивости, какой она, по-видимому, сделалась впоследствии. Четыре дворцовых и казарменных переворота, совершившиеся на протяжении шестидесяти лет, придали ей вид власти неустойчивой, ненадежной, лишенной той прочности, которая создает политический кредит государств. “В Петербурге, – говорил один из наших послов, – государи более, чем где-либо стоят на вулкане”;[50 - Tratchevskl, 501.] неустойчивость правительства России рассматривалась всеми нашими государями, начиная с Людовика XV до Наполеона, как одно из главных препятствий к союзу, и это было самой существенной чертой в наших прежних отношениях с ней. В 1807 г. Наполеон вспоминал 1801 г. Тогда, подчинив себе мысли Павла, он уже видел в России орудие, готовое к его услугам и приготовился воспользоваться им, но власть с которой он вел переговоры, вдруг исчезла. Воспоминание об этом разочаровании имело влияние на его суждение о России и заставляло его остерегаться возврата к преждевременному доверию. Тем не менее, он задавал себе вопрос, во всем ли похожа Россия 1807 г., с которой он сражался, не зная ее, на Россию 1801 г., не стала ли власть царя более серьезной, более твердой, действительно властной? С другой стороны, не поспешат ли русский государь и его министры, сами умудренные опытом, воспользоваться предложенным им случаем скрепить выгодный мир блестящим союзом? Разве нельзя будет представить им, что между обеими империями нет никакого существенного различия интересов; что только требования войны привели нас к непосредственному нападению на Россию; заставили потревожить ее границы и воскресить ее врагов; что Польша и Турция представляют для нас только относительную выгоду и потеряют в наших глазах свое значение, как только Россия согласится занять их место, причем она приобретет неоспоримо больше выгоды, вступив с нами в союз? Устоит ли предубеждение царя против такой речи, против дружеского и чистосердечного объяснения? Не сумеет ли Наполеон путем личного воздействия на Александра снова сблизиться с ним, изменив его взгляды и овладев его мягким характером, придать ему иной отпечаток? В результате своих размышлений он склонялся к попытке создать франко-русский союз, не переставая смотреть на него, как на рискованное предприятие. Он высказывает свою новую склонность и свои сомнения в фразе, написанной Талейрану 14 марта: “Я того мнения, что союз с Россией был бы чрезвычайно выгодным, если бы он не был чем-то несбыточным и если бы можно было на что-нибудь рассчитывать при ее дворе”.[51 - Corresp.. 12028.]

Но как подойти к России с миролюбивыми намерениями и вступить с ней в переговоры? С некоторых пор переговоры велись французским кабинетом с Россией и Пруссией совместно, но они не могли привести ни к какому результату. Нужно было действовать как раз наоборот: следовало прежде всего разобщить царя с его союзниками и действовать на него непосредственно. Наполеон приказал начать переговоры с Беннигсеном. Генерал ответил, что ему приказано сражаться, а не вести переговоры.[52 - Rambaud, 544.]