скачать книгу бесплатно
Путешествие по жизни. Письма другу
Наталья Казимировская
Автор книги – выпускница Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии (ныне – РГИСИ). Живёт в Стокгольме. Член Союза шведских писателей и шведских драматургов, автор переводов шведской литературы и драматургических произведений на русский язык. В её переводе была поставлена в нескольких российских театрах пьеса Ингмара Бергмана «После репетиции». Спектакль, главные роли в котором исполняли Сергей Юрский и Наталья Тенякова, долгие годы держался в репертуаре Московского Художественного театра. Параллельно с этой деятельностью Наталья Казимировская занимает серьёзное место среди шведских преподавателей фортепиано, является автором шведского учебника по фортепианной игре, награждена премией Королевской музыкальной академии Швеции за серьёзный вклад в шведскую музыкальную педагогику. О своей яркой и полной контрастов жизни, о «врастании» в шведскую среду Наталья Казимировская написала в этой книге. Содержит нецензурную брань.
Наталья Казимировская
Путешествие по жизни. Письма другу
Автор благодарит своих родителей, Соломона и Сарру Казимировских, за то, что они воспитали и создали то, чем автор на сегодняшний день является.
Автор благодарит своего старинного друга Дмитрия Равинского за то, что тот согласился незримо присутствовать на всех страницах этой книги.
Автор благодарит Юрия Кружнова за неоценимую помощь на последних этапах создания книги.
А память слабеет
И помню всё меньше…
Если бы ты знал, мой будущий читатель, какие сомнения одолевают меня, когда я приступаю к своим воспоминаниям. Во-первых, для кого я пишу? Я не звезда театра или кино, не выдающийся учёный, политик или правозащитник. Легче представиться КТО я, чем перечислять, кто я «НЕ», я – театровед и журналист (не очень состоявшийся, но с определённым количеством написанных статей и несколькими удачными театральными проектами), вполне состоявшийся преподаватель фортепиано (не очень влюблённый в свою профессию, хотя и воспитавший некоторое количество весьма талантливых и серьёзных музыкантов), литературный переводчик (не профессиональный, но имеющий за душой три переведённые и изданные книги, три переведённые и сыгранные в театрах Москвы и Питера пьесы. Более того, из рук самого Бергмана получила я разрешение на постановку моего перевода «После репетиции» во МХАТе – об этом отдельный рассказ). Итак, для кого и кому это будет интересно? Детям? Будем надеяться… На внучку больших надежд не возлагаю… Она в свои пять лет трещит бойко по-шведски, даже читает, но опять же не по-русски, и хотя понимает меня хорошо, но общаться хочет только по-шведски. А уж читать… А дай-ка я представлю, что рассказываю о своей жизни моему старинному и близкому другу Диме Равинскому. Это не значит, что каждую секунду и в каждой главе собираюсь упоминать его имя, а просто хочу и буду всё время видеть перед собой его умные и понимающие глаза. Он, я надеюсь, простит мне недостатки стиля (я ведь не Сорокин и не Пелевин), некоторое хвастовство и эгоцентризм (которые точно будут иметь место) и провалы в памяти. В связи с этим, то есть с фактическими ошибками и субъективностью авторов мемуаров, хочу привести байку, рассказанную мне Львом Иосифовичем Гительманом, – любимым учителем и другом. В ответ на его критику явных неточностей в книге воспоминаний Александра Белинского «Записки старого сплетника», автор возразил: «Это МОИ воспоминания, и я ТАК помню».
Я тоже помню именно ТАК, как буду рассказывать.
Иркутск 1952–1957
Детство у меня было счастливым. Оно началось в городе Иркутске. Я знала, что родилась в Москве, но четырёхмесячную меня перевезли в Сибирь (причины нашего переезда в 1952 году, брошенная московская квартира, сорванный с учёбы брат-десятиклассник меня в те годы не занимали). Папа работал главным режиссером Иркутского драмтеатра, нас окружали артисты – весёлые, озорные, своеобразные. Мы жили в театральном общежитии, называемом Коммерческим Подворьем. У нас была, как мне казалось, огромная трёхкомнатная квартира с большим угловым балконом. В одной комнате жил старший брат (по семейному преданию, когда он приводил к себе девушку, ставшую впоследствии его женой, я рвалась к нему, билась всем телом о запертую дверь и кричала: «Почему вы меня не пускаете? Я же своя!»). Общительность моя по свидетельствам очевидцев не имела предела! Когда к нам проходил друг семьи Серёжа, я выпрыгивала, сидя на горшке, в общую комнату с возгласом «Дядя Серёжа! Ку-ку!» Говорят, в младенческом возрасте я была болезненной и страдала от нехватки материнского молока, которое всеми правдами и неправдами добывал и покупал у кормилиц мой старший брат, прозванный за это в нашей семье «Кормящий брат». Всего этого я сама не помню, но помню множество незапертых комнат в длинном коридоре общежития, куда я заходила без особого приглашения и где, как мне казалось, меня все любили. Помню атмосферу розыгрышей, ночных посиделок, мои «подслушивания» разговоров взрослых. Помню большую городскую площадь, на которой были установлены высоченные ледяные горки, с которых я каталась только в обнимку с кем-нибудь из взрослых. В Иркутске мне исполнилось пять лет. И в этом же году мы с мамой и папой переехали в Махачкалу. Брат уже к тому времени женился и остался жить в Иркутске (как выяснилось впоследствии, практически, на всю жизнь – он переехал в Германию уже пенсионером).
Махачкала 1957–1959
Так началась моя кочевая жизнь. Папа переезжал с места на место. Везде он возглавлял театры, везде ему сразу давали жильё, везде за ним спешила моя героическая мама: складывала чемоданы и обустраивала новую жизнь на новом месте. С ними, как бесплатное приложение, следовала и я. Махачкала – южный город! Я помню набережную Каспийского моря, где находилось театральное общежитие, в котором мы тоже успели пожить. Между набережной и морем проходила железная дорога. В углу нашего двора росли кусты помидоров. Они кому-то принадлежали, но мы – дети – рвали плоды тайком. В общежитии жила супружеская пара Марковых. Я знала, что их дети: Леонид Марков и Римма Маркова работают актёрами в Москве. Знала я это главным образом потому, что они присылали мне конфетки из Москвы: изумительные круглые обсыпанные сахарной пудрой клюквины в прозрачном целлофановом мешочке, окаймлённом красной ленточкой. В Махачкале я прославилась в театральной среде тем, что прочитала на городской ёлке «Семейный гимн Казимировских», который сочинил мой папа для «домашнего употребления». Скандируя этот текст, мы вместе с ним маршировали дома вокруг обеденного стола:
Мы не виноваты,
Что мы все пузаты!
Ура, ура!
Пузатая семья!
Два огромных уха
И большое брюхо,
А шеи вовсе нет –
Это наш портрет!
На празднике в театре, где я это прочитала, большинство знало папу, и моё выступление произвело впечатление! Все смеялись, пересказывали друг другу, подшучивали над папой. А спустя десять лет, когда мы уже жили в Саратове, в дверь нашей квартиры позвонили. «Кто там?» – спросила я, не открывая дверь незнакомым, как и положено примерной девочке. Из-за двери послышалось: «Мы не виноваты…» – «Свои!» – поняла я, и это, действительно, были свои – неожиданные гости из Махачкалы.
Махачкала… (Первая учительница с экзотическим именем Христина Христофоровна, родительский запрет восхищаться чем-либо, находясь в гостях, так как по местным дагестанским обычаям я немедленно получала это в подарок, любимый дядя Игорь – папин однополчанин и близкий друг (народный артист Дагестана Игорь Карбовский), неограниченное количество чёрной икры и осетрины, придуманное самой себе имя – самое красивое на свете! Меня звали Эльвира Михайловна Колокольчикова.)
Красноярск 1959–1963
А после Махачкалы был Красноярск. Сибирский город с лучшими на свете людьми (сибиряки всегда казались мне специальным народом). Я училась в школе имени художника Сурикова. Это была маленькая начальная школа – всего четыре класса. Легенда гласила, что в ней учился Суриков, а в четвертом классе стояла обычная парта, ничем не отличающаяся от других таких же, и нам говорили, что за ней сидел школьник Суриков. Посидеть за этой партой была большая честь – туда сажали лучших учеников. Я мечтала дорасти скорей до четвертого класса и посидеть за этой партой. Была ещё одна мечта: дождаться своей очереди «дежурить по классу» и раздавать всем одноклассникам чернильницы (в ту пору мы ещё макали перьевые ручки в стеклянные баночки, наполненные тёмно-фиолетовой несмываемой и едкой жидкостью). Еле дождавшись своего первого дежурства, я бросилась к ящичку с чернильницами, но меня опередил мой сосед по парте и начал раздавать чернильницы сам. Тут впервые проявился мой бешеный темперамент! Я с остервенением вцепилась в волосы этого мальчика! От боли и неожиданности он замотал головой, пытаясь высвободиться, уронил ящик с чернильницами, большая часть которых разбилась, и чернила залили пол. Наша замечательная классная руководительница Зинаида Ефимовна срочно вызвала в школу мою маму, и той пришлось, как я понимаю, платить за уборку и покупать новый ящик с чернильницами.
А потом мы переехали в другой район города и меня перевели в другую школу. Там я прославилась тем, что постоянно громогласно делала замечания нашей малограмотной учительнице, говорившей «морковь» с ударением на первом слоге или «шлём» вместо шлема. Родителей вызывали в школу, они вели дома со мной воспитательные беседы, я митинговала возмущённо, а они предлагали мягкий вариант: замечания учительнице делать на переменке, тихим голосом и не при всех. В это же время меня настигла первая любовь. Героя моего романа звали Стасик Ясинский. Он был старше на пару лет и жил в том же доме на этаж выше. Моей любви он не сопротивлялся, она даже приносила ему определённую пользу. Так, например, когда мой дедушка прислал нам в Сибирь из Алма-Аты огромный деревянный ящик со знаменитыми яблоками «апорт», то моя мама, хранившая яблоки на балконе, в один прекрасный момент обнаружила ящик пустым. Балкон Стасика, на этаж выше и наискосок от нашего, был очень удобен, чтобы спускать с него верёвку, к которой я и привязывала яблоки за черенок, после чего они благополучно и регулярно перекочёвывали к моему избраннику. Чувств своих я не скрывала! Все стенки в подъездах нашего дома исписала надписями: «Наташа +Стасик=любовь». Должна признаться, что, уже будучи взрослой дамой и находясь на двухчасовой транзитной пересадке в Красноярске, я взяла такси в аэропорту и стремительно рванула в «свой» дом, чтобы, проинспектировав подъезд, обнаружить там свои записи. Не нашла! Но «поностальгировала» чуток.
Помню Красноярский драматический театр того времени: красавец, герой-любовник Вася Корзун, высокая статная Нина Никифорова, Николай Тяк, игравший только отрицательных персонажей, великолепная актриса Долматова (они с Корзуном были замечательными Гамлетом и Офелией). Помню, как приезжал смотреть папин спектакль его учитель Борис Захава. С визитом Захавы связана очередная семейная легенда с моим участием. Мама принимала «папиного гостя» со всевозможными почестями. Во время торжественного семейного обеда Захава, у которого не так давно родилась дочка от новой молодой жены, сказал мне, ласково улыбаясь: «А у меня тоже есть такая маленькая девочка, как ты!» На что я с изумлением поинтересовалась: «А почему у вас, такого старого, есть такая же маленькая девочка, как я?» – и тут же, возмущённо и громогласно, спросила сидящего рядом старшего брата: «А чего ты меня всё время щиплешь и щиплешь?»
Вообще, надо сказать, я часто подводила родителей, дающих мне свободу слова. Так, например, рассказывали, что я заявила папиному другу режиссёру Ефиму Табачникову, регулярно заходившему к нам играть в шахматы с папой: «А вы знаете, дядя Фима, что моя мама вашу жену терпеть не может?» – на что тот, не отрываясь от шахмат, спокойно заметил: «Да я это давно замечаю», – и продолжил передвигать фигуры. Или, отправляясь поездом на гастроли вместе с родителями и труппой театра, прослушав традиционное объявление: «Граждане пассажиры! Занимайте свои места в вагонах поезда», я в гуще актёров громогласно заявила, глядя на моих коротеньких и толстеньких родителей: «Какие же вы пассажиры? Вы же пузожиры!» Помню, как кричала с балкона направляющейся к нам в гости жене Корзуна – любимой тёте Вике: «Тётя Вика! Идите скорее к нам есть арбуз, а то мама хочет его выбросить!» Помню, как, отдыхая в лесу на обкомовской даче, окружённой со всех сторон забором, я увидела у охраняемого входа какого-то мужичка, который обратился ко мне, девятилетней, с трогательной просьбой: «У меня больна жена и ей нужно срочно сделать спиртовые компрессы на горло. Помоги мне, пожалуйста, купить водку в вашем магазине!» Тут надо добавить, что, по-видимому, единственный близлежащий магазин в этом месте находился на нашей «специализированной» территории. Почему-то именно в этот день у магазина стояла огромная очередь (может, и на обкомовскую дачу завозили продукты в определённые дни?). Во всяком случае, вся толпа народа покатилась со смеху, когда я стала рассказывать слёзную историю о больной жене и просила пропустить меня без очереди.
Хочу упомянуть мою музыкальную школу и моих чудесных учительниц: Анну Ивановну, которая слишком высоко оценивая мои способности, добровольно передала меня лучшему педагогу этой школы Тамаре Фаустовне Абрамович. Невзирая на способности, заниматься я не любила, ставила под ноты книжку и, играя одной рукой (для мамы, которая осуществляла контроль, параллельно хозяйничая на кухне), другой перелистывала книжные страницы, поглощая какую-нибудь захватывающую историю. Музшкола и музучилище в те годы размещались в одном и том же старинном оранжево-кирпичном здании. В училище училась моя двоюродная сестра Таня Мейлер, которая приехала к нам из Москвы и год жила в нашей семье. Московская красавица 16 лет, с «бабеттой» на голове и в модной юбке колоколом, – на неё заглядывались прохожие, а я, десятилетняя, ей завидовала и мечтала стать такой же красивой! Особенно меня потряс случай, когда нас окликнула бабка, продававшая на улице цветы, и вручила Тане букет от какого-то прохожего. «Не оглядывайся!» – шипела мне сестра, когда я, сворачивая шею, тщетно пыталась найти в толпе этого неизвестного поклонника. Воспитания тогда я была вполне свободолюбивого, но это не переходило никаких границ дозволенного. Конечно, я подслушивала критические разговоры взрослых и их недовольство разными обстоятельствами жизни, но в целом у меня было всё хорошо. У меня были самые лучшие в мире мама и папа, я хорошо училась, я любила театр! Потом меня отправили в Артек (который мне совсем не понравился, невзирая на все красоты Крыма). Результатом идеологического воспитания и артековской поездки стала сочинённая мной по заданию учительницы литературы былина про Гагарина.
Воспроизвожу:
Как во дальнюю в сибирску во сторонушку,
Во сторонушку Красноярск-Градом прозванную,
Прилетела весть крылатая,
Весть крылатая да пригожая,
Что удаленький дородний добрый молодец
Юрий наш Гагарин свет Алёшевич
На железном коне да на крылатом коне
Облетел всю землю нашу родную
С самого началу и до краюшка!
И привиделся мне Гагарин тот,
Богатырь наш русский родименький,
Что главою своей подпирает он небушко
И идёт он гора горой,
А земля-то под ним подминается,
А он шагает, да в ус усмехается.
А потом как-то в лето красное,
Лето красное да пригожее
Я попала в селенье приморское
Селенье чудное, черноморское.
То селенье Артеком названо
Артеком-лагерем названо-прозвано.
И сказали в Артеке нам: «Детушки!
Ой вы детушки-малолетушки!
Одевайтеся, собирайтеся,
И торжественно наряжайтеся,
Да бегите вы на Костровую площадь –
Площадь праздничную, чудес навидавшуюся.
Там вы встретите детинушку могутного,
Нашего Гагарина родимого,
Нашего Гагарина родимого,
Нашего Юрия свет Алёшевича.
Ожидали мы увидеть богатырского
Богатырского удала добра молодца,
А увидели простого человечишку,
Человечишку обычного, хорошего.
Ай такие человечишки
По всей нашей землюшке похаживаюти,
Похаживаюти, пображиваюти
Своё дело славно делаючи.
Вот какие у нас богатыри пошли,
Богатыри сильные да умелые
Да им славу будут петь
Век по веку!
Вот такая я была идеологически выдержанная! Былину мою высоко оценили – по литературе у меня всегда была хроническая пятёрка!
Бобрик Гора
В Красноярске я начала болеть. Простуды, воспаления лёгких, и наконец, бронхоаденит, который мне объяснили как лёгкую форму туберкулёза. Папа решил переехать в тёплые края на новое место жительства – в город Алма-Ату. А до этого было решено отправить меня на несколько месяцев на лечение в санаторий. Детский лёгочный санаторий под Тулой в местечке Бобрик Гора стал одним их самых неприятных воспоминаний моей жизни. Большие палаты, наполненные детьми разных социальных и культурных установок (помню, было много бурятских девочек с длинными волосами, которые они не стремились расчёсывать каждый день). Бурятское большинство этого санатория учило нас пить горячий чай, закидывая туда кусок масла и, кажется, даже соли. Садистки нянечки и воспитательницы! Никогда не забуду, когда с хулиганящего в тихий час мальчика они стянули трусы в наказание, заставив того стоять рыдающим и голым всем на обозрение. Помню «деликатес» – розово-водянистое плодовоягодное мороженое, которое изредка разрешали нам покупать за собственные деньги. Помню очередное моё «буйство», от которого у меня до сих пор остался след: шрам на правой руке. Дразнивший и задиравший меня мальчишка-одноклассник бросился убегать по школьному коридору. Бегала я всегда медленно, поэтому он успел забежать во второй отсек коридора и захлопнуть за собой большую стеклянную дверь, за которой чувствовал себя в полной безопасности, прижимаясь к стеклянной перегородке всем лицом и продолжая кривляться. Ни секунды не задумываясь, я в бешенстве ударила всей рукой по этому наглому лицу, то есть по стеклянной двери. Честно говоря, не помню, что стало с этим мальчиком, думаю, что ничего, так как всё внимание учителей было приковано к моей кровавой ране, меня отвели к врачу, наложили металлическую скобку. Постепенно всё зажило.
Алма-Ата 1964–1970
И вот уже Алма-Ата, что в переводе означает «Отец яблок». По всему городу арыки, в которых журчит вода. Огромные клумбы с высокими разноцветными гладиолусами. Домик дедушки в самом центре на скрещении проспекта Абая и улицы Ленина. За дедушкиным домом возвышаются горы, где мы собираем ранние подснежники. Кругом продаются громадные красные яблоки, просто иногда с голову новорожденного ребёнка. Папин театр у сквера имени 28 Героев Панфиловцев (вникать, кто такие эти панфиловцы, мне в голову не приходило – герои и герои…). Папино имя на афишах по всему городу (один раз мне как-то стало грустно и одиноко на остановке автобуса в центре города, но увидев нашу с папой фамилию на ближайшем столбе, я успокоилась). Первые женские ощущения от внимания мужчин, заговаривавших, «пристававших» ко мне на улице. Мне это нравилось. Думала иногда: «А как же я буду жить старой, когда на меня уже не будут обращать внимания мужчины?» (от автора: и это, действительно, оказалось грустно). Весёлая, избалованная, самоуверенная девочка – я настолько была сильна в своей самовлюблённости, что, как выяснилось буквально на днях, совершенно вытеснила из своего сознания учёбу и травлю со стороны одноклассников в 25-й школе Алма-Аты. Я помню, как дралась с мальчишками в школе, как наваливалась на них и била смертным боем, но не помнила, что меняла школу – всегда была уверена, что училась в 23-й школе. Пазл сложился только пару месяцев назад, когда мне позвонила почтенного возраста дама, фамилия которой мне смутно что-то напомнила. Сообщила, что она моя одноклассница и помнит отчетливо, как меня травили в школе, даже помнит мой портфель с двумя замками, который у меня отнимали мальчишки и перебрасывались им над моей головой. А я металась от одного к другому, пытаясь его забрать. Я мучительно пыталась вспомнить эти сцены, даже позвонила своей кузине – ровеснице, прожившей всю жизнь в Алма-Ате и подтвердившей, что я-таки училась некоторое время в школе 25. Я помню только, что никогда не любила обычную общеобразовательную школу. Подделывала справки, чтобы не ходить на уроки физкультуры, ненавидела учителя по черчению, который говорил мне ледяным тоном, показывая на циркуль: «Казимировская! Возьмите этот предмет в правую руку и чертите им, а не левой ногой!» С теплом я вспоминала всегда только музыкальную школу имени Амре Кошаубаева на улице Гоголя у городского рынка и свою невероятную учительницу – ссыльную немку Сильву Георгиевну Когай – подругу Рудольфа Керера. До сих пор не могу себе простить, что не сохранила дневников с её записями! Но если вы подумаете, что она меня бесконечно хвалила, то вы глубоко ошибётесь! Сильва Георгиевна делала всё, чтобы жизнь не казалась мне мёдом. Она выгоняла меня с уроков, а вслед мне летел мой дневник. Она всегда занижала мои оценки (помню, как Сильва Георгиевна довела себя до сердечного приступа, с пеной у рта доказывая комиссии на академическом концерте, что мне надо поставить «четыре» а не «пять»). Но зато я начала побеждать на конкурсах, что стимулировало меня и заставило продолжать занятия фортепиано. До сих пор храню маленький барельеф Глинки – награду за победу в конкурсе 1964 года на лучшее исполнение «Сольфедетто» Филиппа Эммануэля Баха, которое мы играли за закрытым занавесом. А сколько времени и энергии вложила Сильва Георгиевна в мою подготовку к Первому Национальному конкурсу юных пианистов Казахстана. Мы занимались в зале целыми днями, моя мама приносила нам бутерброды, убеждая делать маленькие перерывы на еду. Но результат не заставил себя ждать. Я получила первое место! Помню, что играла, среди прочего, ре-мажорную сонату Моцарта и три очаровательные пьески Стоянова. Было много шума, меня показали по телевизору! Тогда для меня это что-то значило! Сильва Георгиевна была и является для меня образцом Учителя, которому обязаны и я, и все мои ученики своими успехами. Она прекрасно играла сама. Совершенно необычным и необъяснимым для меня было то, что Сильва Георгиевна плохо СЛЫШАЛА! Находясь от неё поблизости, надо было почти кричать, чтобы она услышала твою речь. А вот в огромном концертном зале, сидя в последнем ряду, она слышала каждую неверную ноту, малейшее несовпадение с её трактовкой. Вот этим всем я и жила! И уж какая тут 25-я школа, какие портфели, какой циркуль!
А папин театр! Это был целый мир: мощный Диордиев – Король Лир, интеллектуал Померанцев – Шут, исчезающий в папином спектакле на одном из поворотов сценического круга, ослепительная цыганка Алёна Скрипко в «Рабе своего возлюбленного» Лопе де Вега. Это были имена, которые я слышала дома, это был мир, которым я дышала. А ещё были дворовые подружки и друзья – такие разные!
Майра Мухамбетова – очаровательная круглолицая казашка из ведомственного дома ЦК. Один раз её фотографию поместили в газету, и целым событием стало для нас письмо, присланное ей каким-то солдатиком, влюбившимся в неё и предложившим ей переписку! Зойка Абенова, живущая в барачном доме наверху какого-то странного недоразрушенного холма в центре нашего двора на углу улиц Массанчи и Абая рядом с магазином «Салтанат». Ещё я дружила с мальчиком Борей Фищуком – тонким и звонким, хорошеньким и женоподобным! Один раз я была приглашена на его день рождения. Это было очень необычно и изысканно! Мы ели шоколадный мусс и играли в шарады. Там я познакомилась с интересным «гладким» мальчиком Сашей Пучкиным, с которым впоследствии пересеклась в ленинградском театральном институте. Думаю, что он был связан с органами безопасности, во время учёбы работал консультантом на съёмках советско-американского фильма «Синяя птица» и об этом холеном молодом человеке ходили определённые слухи в нашем институте.
Годы учёбы. Саратов 1966–1968
Но вернусь к себе и к своим переездам. Мне 14 лет! Папа опять в новом театре. Это Саратовский драматический театр, носящий гордое имя Карла Маркса. В театре работают маститый Юрий Каюров и юный, совершенно «зелёный», по словам папы, Олег Янковский, женатый на ведущей актрисе театра Людмиле Зориной. Красивенький и юный Янковский того времени, уже выкрашенный в соломенный цвет для фильма «Щит и меч» и рассказывающий глупые анекдоты в театральных гримёрках, мне совершенно не нравился и даже не льстила зависть подружек (ведь я могла не только легко пересекаться с Янковским в кулисах, но даже репетировала один раз с ним общую сцену в спектакле «Судебная хроника» Якова Волчека, где Олег играл хулигана Бабичева, а я изображала положительную девочку Надю, мужественно свидетельствующую против него в суде). Нравиться не нравился, но когда Янковский, обращаясь ко мне – Наде, произнёс нечто, типа: «Выступила? Теперь пей по утрам молоко! Будешь бегать далеко, будешь прыгать высоко!» – у меня пошли мурашки по телу! Видимо, режиссёру – моему отцу – сразу стало понятно, что на роль положительной героини я не гожусь – он не продолжил работу со мной, это была единственная репетиция. К тому же я была занята по горло – стала студенткой музыкального училища при Саратовской консерватории.
Саратов был и, похоже, остаётся моим самым любимым городом! И, наверное, не только потому, что в те годы он был очень красив: широченная Волга, огромный мост, связывающий Саратов с Энгельсом, очаровательный сквер Липки с памятником Чернышевскому на площади при входе. И здесь же, наискосок друг от друга, на пересечении улиц Радищева и Кирова, два самых дорогих для меня здания: Консерватория имени Собинова и наше музыкальное училище, непосредственно граничащее со стадионом, который зимой превращался в огромный каток с музыкой, цветными фонариками и бегущими по льду фигурками. Саратов мне дорог, в первую очередь, потому что здесь прошла моя ранняя юность – самые счастливые годы с искренними порывами души, возникновением крепкой дружбы, с интересной и осмысленной учёбой. Здесь испытала одну из самых сильных влюблённостей в своей жизни, не побоюсь сказать, любовь. Вся жизнь воспринималась остро, иногда остро до болезненности! На курсе я оказалась одной из самых младших. Нас таких было только четверо: Таня Васильченко – дочь бывшего директора нашего училища, Таня Агроскина – дочь замдиректора оперного театра, я и Наташка Шабалина – дочь какого-то солидного юриста. Нас «по блату» приняли в училище на год раньше положенного, обязав доучиваться в 8-м классе вечерней школы. Мы стали закадычными подругами и, по моему мнению, самыми лучшими пианистками курса. Гордились своей симметричностью: две Наташки – две Танюшки, две стройняшки – две толстушки, две блондинки – две шатенки. (Сейчас грустная симметрия тоже соблюдена: двое из нас ушли в мир иной, мы с Агроскиной ещё живём, тьфу-тьфу-тьфу.)
Учиться в саратовском училище было радостью. Поскольку оно было «при консерватории», мы сразу почувствовали себя взрослыми. У нас были те же преподаватели, что и в консе (так фамильярно мы называли консерваторию), возникали общие компании со студентами, а кроме того, в самом училище учились люди намного старше нас, например, на вокальном отделении. Так возник в моей жизни Анатолий Безродный – высокий донской казак с неотразимым для меня взглядом светлых глаз. Он обладал красивым, на мой вкус, баритоном, был старше меня на одиннадцать лет и заканчивал последний курс училища. Его другом в те годы был, ставший впоследствии известным, драматический тенор Володя Щербаков. Но какой тенор может сравниться с бархатным и мужественным баритоном, поющим чувственно: «Я встретил вас…». Мы познакомились на новогоднем вечере, где я была наряжена цыганкой, а он нахлобучил на себя какую-то собачью голову. Он не оставлял меня в покое весь вечер, без конца повторяя одну и ту же фразу: «Ох, хороша цыганка!» Я внутренне с ним соглашалась, что «хороша», чувствовала себя неотразимой, скользила, убегала, он раздражал меня своей прилипчивостью, хотелось успеть покорить в этот вечер ещё чьё-нибудь сердце. Но вскоре за мной пришёл папа и отвёл меня домой.
А потом я «заболела» этим человеком. Помногу раз бродила по улицам, где могла встретить ЕГО (и встречала – Бог дарил мне эти встречи), вела дневник, где подробно и взволнованно описывала каждый его взгляд, который я ловила, и каждый вздох, который я отпускала при встрече. А он начал сторониться и избегать меня, узнав, что мне всего четырнадцать лет и что я дочь известного в Саратове человека, то есть ответственности за меня не избежать. Тем не менее, моя настойчивость иногда вознаграждалась! Никогда не забуду те несколько часов в музыкальном училище, когда я явилась туда в выходной день, зная, что он подрабатывает там сторожем. Видимо, ему было скучно и в какой-то мере льстила моя романтическая влюблённость, потому что некоторое время (а на мой взгляд, целую вечность) Безродный читал мне своего любимого поэта Есенина, а я каждую фразу любовной лирики относила на собственный счёт. «Какие у тебя сейчас глаза!» – сказал он с чувством в конце нашей встречи, и я, совершенно счастливая, отправилась домой. (Возможно, что я не буду понята сейчас современным поколением, у которого совершенно иные представления и ощущения от такого рода взаимоотношений. Возможно, не будет понят и «герой моего романа» или его поведение объяснят иным образом, но я убеждена, что в отношении ко мне у него сочетались заинтересованность, удивление, польщённое самолюбие и страх «перейти грань».) Так продолжалось два года. А потом папа опять поменял театр. На сей раз мы переезжали в родную для папы Белоруссию, в город Витебск, где он когда-то ставил свой дипломный спектакль «Лекарь поневоле» с выдающимся Ильинским (белорусским Ильинским) в главной роли. Я уезжала из Саратова с разбитым сердцем. Мы сели в машину, погрузили в неё вещи и поехали на вокзал, а по дороге я умолила папу в последний раз провезти меня по саратовским улицам. И, о чудо! На перекрёстке я увидела Его, переходящего дорогу. Наши взгляды встретились, и машина увезла меня. Не думаю, что он что-нибудь понял в этот момент «рокового» совпадения, просто узнал позднее о том, что мы покинули город.
Витебск 1968 (июнь) – 1968 (декабрь)
Витебск я невзлюбила сразу (по всей видимости, несправедливо). Но уж больно всё отличалось от Саратова! Школярская атмосфера в музыкальном училище, провинциальные нравы – все знают всё и всех, сплетни. Лысый и отвратительный директор музучилища Кутневич, который начал приводить меня в «норму» и столкнулся с жёстким моим противодействием. Я любила ходить с распущенными волосами – это явно говорило о моей распущенности и дурных наклонностях. На меня появились шаржи в стенной газете, а красивая «эсэсовка» – секретарь парторганизации и по совместительству преподавательница литературы – попыталась запретить мне появляться на занятиях в таком виде. В один прекрасный день я появилась на её уроке с двумя заплетёнными косами и двумя огромными капроновыми бантами, закрывающими практически всю голову. Сложив ручки на столе, – одна под другой, как и полагается очень примерной девочке, и состроив умильное лицо, я мужественно выдерживала, чтобы не расхохотаться в голос. Зато, глядя на меня, веселились вовсю мои однокурсники. Дама никак не могла призвать их к порядку. Больше всех резвился скрипач Миша Казинник! «Казинник, прекратите!», «Казинник замолчите!» – командный голос нашей «эсэсовки» не помогал наведению дисциплины. Когда прозвенел звонок об окончании урока, я демонстративно стянула с головы свои банты и не менее демонстративно начала сворачивать их в трубочку. Меня вызвали к директору. Глядя на него в упор, я заявила: «Причёску не поменяю. Хотите – выгоняйте! Но напишите в формулировке ЗА РАСПУЩЕННЫЕ ВОЛОСЫ». Ради справедливости надо признать, что за распущенные волосы меня шпыняли и в Саратове (нравы в Стране Советов были строгие!). Не проходило дня, чтобы какая-нибудь бабка на улице не прошипела бы: «Распустила Дуня косы, а за нею все матросы!» А на постоянные вопросительно-злобные вопросы прохожих: «И чего ты волосы-то распустила?» – я отвечала, глядя прямо в глаза (вычитала в какой-то книжке): «Дураков считать!»
Если вернуться к Витебску, то несмотря на то, что город этот был связан с Марком Шагалом, и мой папа вместе с театральным фотографом Коханом даже посылали Шагалу фотографии старого Витебска (насколько я помню, городское начальство не откликнулись на желание Шагала посетить город и даже не приняло от него в подарок его картины), несмотря на наличие довольно интересных знакомств (чего стоил, например, наш учитель по гармонии композитор Борис Яковлевич Магалиф, поощрявший нас называть его Борисом Ящеровичем – человек, живший в двухкомнатной квартире, где в одной комнате ютился он сам с женой и сыном, а в другой размещался огромный террариум со змеями и ящерицами. Иногда прямо на уроке рубашка на нашем преподавателе начинала шевелиться и из-под неё около ворота высовывалась головка какого-нибудь земноводного. Мы ловили мух на занятиях, чтобы кормить его ящериц (и не было большего комплимента для девочки со стороны Магалифа, чем сравнение с «ящеркой»). Несмотря на усиленное внимание со стороны однокурсника Миши Казинника и некоторых других особей мужеского пола, несмотря на активное и очень весёлое участие в массовках, где в «Нестерке» я переодевалась в национальную белорусскую одежду и пела с упоением в хоре «Сивый конь, сивый конь – белые голёнки, ты не едь, мой милЕнький, до чужой до жёнки!», а в «Клопе» Маяковского (пост. Бориса Эрина) меня одевали в блондинистый парик и узкую юбку, и я, невзирая на пышные формы, ритмично двигалась вместе со всеми под весёлую музыку, так вот, несмотря на всё это, я страшно тосковала и хотела вернуться в Саратов во что бы то ни стало! Я просто сходила с ума и периодически играла и пела, примеряя на себя текст романса «Я ли в поле да не травушкой была…». Особенно трагично выводила я строчки: «Неволей меня бедную взяли», а потом своего сочинения: «И в Витебск проклятый умотали, – и опять классическое, – Ах ты горе моё горюшко, Знать такая моя долюшка!» Я просто бредила наяву, закрывала глаза и представляла себе, как иду по любимым улицам Радищева, Провиантской, Рабочей. Я писала неистовые письма нашему доброму директору Ялынычеву и умоляла разрешить мне перевестись назад в середине учебного года. А тут ещё подружки стали писать, что в училище появился новый преподаватель, ну до того интересный, и до того замечательный предмет он ведёт «Смежные виды искусства», что я сразу поняла – это моё!
Саратов 1968–1970
В зимние каникулы я с благословения моего любимого папы отправилась в Саратов, уселась плотно в директорской приёмной и сообщила слегка ошеломлённому директору, что не сдвинусь с этого места, пока меня не примут назад. «Доконала родителей?» – спросил он коротко, и я была возвращена в альма-матер! (Всю жизнь я была ему за это благодарна! Когда через множество лет, прилетев в Саратов из Швеции, я нашла его – старенького больного алкаша – и обрушила на него море подарков, он заплакал.)
Так я «ушла» из родительского дома. Мне было шестнадцать лет. Родители и Эдик поделили расходы на меня: 100 рублей – 50 плюс 50. Этого мне с лихвой хватало на оплату койки для жилья, оплату съёмного пианино для занятий и на пирожки с бочковым кофе в ближайшей забегаловке. Иногда я устраивала себе пир: покупала на Крытом рынке зелёный лук, огурцы, редиску и мягкую непересушенную воблу и наслаждалась… Частенько забегала к приятельнице, пышногрудой официантке в кафе напротив консерватории, и угощалась блинчиками, политыми маслом и посыпанными сахаром. Так я легко и весело пережила голодные годы в Саратове, проходя мимо всех людских очередей за продуктами: мясом, колбасой, яйцами и лишь мельком пробегая глазами по пустым магазинным полкам с пирамидками консервных банок, – салатом из морской капусты.
А ещё у меня были друзья – мальчишки моего двора. Всё свободное время я проводила с ними, в основном играя во дворе в настольный теннис. Играла я неплохо (впоследствии даже получила какой-то разряд), один раз потрясла их воображение тем, что, крутанувшись неудачно, зацепилась за что-то плиссированной юбкой и, порвав её от подола до талии, продолжила игру до конца, сверкая трусами и ляжками (гордость не позволила мне убежать сразу!). Особенно любила я Вовку Левинсона – здорового крепкого брюнета (впоследствии выяснилось, что его мама – двоюродная сестра актёра Э. Виторгана, не проявлявшего, впрочем, никакого интереса к своим «незнатным» родственникам) и рыженького обаятельного шутника Лёню Гурьянова. С этими двумя мальчиками я поддерживала связь очень долго. Они оба получили «практичные» профессии, как и положено еврейским мальчикам без особого образования. Вовка стал часовщиком и гравёром, работал в собственном киоске на бойком месте в помещении городского рынка (что-то он мне даже когда-то выгравировал и что-то починил), всю жизнь прожил в Саратове, был заядлым охотником, страшно растолстел (хотя вечно дразнил меня и мою подружку Васильченко за отсутствие талии), заболел и, к моему великому горю, умер. Лёнька работал фотографом, впоследствии подавал какие-то признаки жизни из Израиля, был, по-моему, женолюбом и одновременно подкаблучником, потом исчез с моего горизонта… Оба мальчика, уже будучи взрослыми, признавались мне, что невзирая на всяческие ехидства, дразнилки и внутренние разборки, они сами и ещё пара мальчишек нашего двора были в меня влюблены. Думаю, что я это чувствовала и поэтому ни на что по-настоящему не обижалась, а «купалась» в этом мальчишечьем обожании, а сама думала только о Безродном.
Итак, вернувшись в Саратов и начав новую жизнь без родителей, я оказалась в комнате вдвоём с какой-то бабулькой, в квартире с общей кухней, с соседями, взрослый и женатый сын которых выказывал мне всяческое расположение. Всё это меня никак не задевало и не волновало, а находилось на периферии жизни, главное действие которой проходило на перекрёстке улиц Радищева и Кирова. В шесть утра открывалось музучилище, и я приходила в это время туда, чтобы ухватить возможность позаниматься пару часов до восьми утра, до начала занятий, до прихода остальных студентов. Потом шли обычные занятия. В обеденные часы я бежала в квартирку напротив, где одна предприимчивая бабулька сдавала пианино для занятий. А поздно вечером возвращалась назад в училище и занималась ещё два часа до закрытия. Шесть часов ежедневных занятий, академические концерты, выступления. Сцену я любила, волновалась, конечно, но любила. Любила учителей! Благородного вида старец Гончаров, преподаватель камерного класса, в вечно усыпанном перхотью пиджаке, беспрестанно певший в унисон с нашей игрой, его жена – старенькая Неверова – преподаватель фортепиано, холодная и белокурая Воскресенская – жена «злобненького» завуча, которого мы все побаивались; суховатая и жестковатая на вид, но на самом деле довольно трогательная выпускница ленинградской консерватории Ирина Николаевна Иванова. И, конечно, два наших консерваторских профессора, которые тоже имели учеников в училище: экстравагантный и смешной в своём вечном беретике Семён Соломонович Бендицкий, ученик Нейгауза, и вальяжный, слегка надменный красавец Борис Гольфедер. Сольфеджио и гармонию у нас преподавал теоретик и композитор Виктор Владимирович Ковалёв – автор балета «Девушка и смерть», в прошлом муж известной в те годы оперной певицы Галины Ковалёвой и, по слухам, «сделавший» её. Через много лет мы с подружками признались ему в «страшном преступлении». Мы – яркие пианистки, музыкальные, темпераментные, довольно виртуозные, но у троих из нас был довольно посредственный слух, и сдать прилично госэкзамен, написав трёхголосный диктант, было просто невозможно! Верхний и средний голоса ещё реально, но бас… И мы придумали! Посадили прямо перед нами нашу подружку Васильченко, единственную из нас, кто обладал абсолютным слухом, и она, заложив левую руку за спину, продиктовала нам весь нижний голос: один палец – До, два – Ре, три – Ми, четыре – Фа, пять – Соль, кулак –Ля, комбинация из трёх пальцев – Си! Все мы – четверо – сдали госэкзамен на «отлично»! Выслушав наше признание, Ковалёв не только не возмутился, но пришёл в восторг и, как говорят, рассказывал следующим поколениям студентов о нашей изобретательности!
Очень любила я студентов-товарищей! Самый лучший в училище кларнетист Зотов, которому я аккомпанировала и с которым переиграла ряд шефских концертов. Витя Пацевич – длинный, как верста, под стать своему контрабасу, над которым он возвышался ещё на метр (говорят, он играл у Спивакова в какие-то годы). Алкаш уже тогда, он, будучи четверокурсником и получив, как и мы все, белый нарцисс для вручения «новобранцам» – первокурсникам, поднёс его к носу, потянул воздух и, изобразив блаженную мину, произнёс: «Ркацители» (сорт вина). Лучший вокалист Паша Сычёв (не знаю, какую он сделал карьеру и сделал ли) и способный парень Сергей Алексашкин (ныне солист Мариинского театра). А сколько шуток, сколько веселья вызывали даже всяческие неприятности! Помню, как закрыли на ремонт женский туалет (а смешанных тогда не существовало). Родилась частушка, которую мы тут же спели на концерте на мотив из «Ярославских ребят»:
А намедни, а намедни
Нам закрыли туалет.
Этим очень подорвали, о-ох!
Женский наш авторитет.
